you will never be lovelier than you are now, we will never be here again

      по прошествии стольких лет все, что иногда снится дайнслейфу — это она.       даже когда его мир переполнен видениями прошлого, выжженной землей на поле брани и безумными фантомами, терзающими хранителя ветви, все, о чем может думать дайнслейф — это она. и каждое действие, каждый совершаемый им порыв продиктован ее отсутствием подле него.       дайнслейф, однако, уверен, что это все равно не имеет никакого значения. дайнслейф думает, что теперь она, наверное, его ненавидит.       (жажда подчиняет его: ее маленькая, изящная ладонь вокруг горла, отравляющий и мягкий поцелуй, когда она решительно касается своими губами прокаженного рыцаря. дайнслейфу хотелось бы, чтобы поцелуи люмин по вкусу были подобны смерти. в ее руках он жаждал умереть)       солдаты, которых он потерял, люди, которых не смог спасти, преследуют дайнслейфа по сей день. он прячется от их мстительных голосов и злобных взглядов в вине. он слишком уязвим теперь, когда люмин нет рядом. он хочет снова взглянуть в ее большие чистые глаза, коснуться живительного тепла, которым дышит ее кожа. однако, думает дайнслейф, все это бессмысленно. он не хочет, чтобы люмин обнаружила то, кем он стал. или, напротив, кем он стать не смог.       (дайнслейфу в грезах снится кровь, стекающая по горлу и затрудняющая дыхание, ее ласковая улыбка — снисходительная в своей жестокости, люмин целует хранителя ветви в сердце, прежде чем холодный клинок безжалостно находит в нем свою цель.       только вот правда заключается в том, что)       люмин слишком добра, повторяет себе дайнслейф, глядя в пустоту и темноту тесной комнаты, снятой на ночь.       воспоминания о том, как они вместе собирали цветы в поле интейватов, до сих пор живы. улыбка люмин сияет ярче любых звезд — в его памяти даже спустя столько веков, — синее небо взирает на них свысока. дайнслейф выбирает солнечные лучи из ее шелковистых локонов, касается изгиба нежной шеи, гладит пальцами по щеке, а люмин склоняет голову в его ладонь. все вокруг меркнет перед ней, даже дневной свет делается тусклым.       я думаю, ты очень красива, один только лик люмин вынуждает дайнслейфа затаить дыхание, ты прекраснее всех, кого мне довелось встретить.       даже в те дни всем, что имело для дайнслейфа значение, была люмин. только он и она, в блаженном неведении, в их собственном саду эдема.       и хотя он не был адамом, она — не была евой, змей все равно их настиг. только вместо яблока дайнслейф вкусил горе, ненависть и боль, когда перед его глазами развернулась панорама разорванной на части жестокими богами каэнри'ах. ему пришлось проглотить язык и долго, слишком долго душить в себе истошные вопли, рвущиеся наружу из-за поражающего тело проклятия.       в тот роковой день путь в сады эдена для них оказался навсегда отрезан. в тот роковой день ни один из них не коснулся запретного знания — да и было ли оно? дайнслейф не знал, — но порою хранитель ветви, глядя назад, задавался вопросом: по чему именно скорбит его разбитое сердце? по блаженному неведению, которым были наполнены дни? или, может, он тоскует, потому что подвел ее?       порою хранителю ветви хочется вырезать в сердце дыру — пусть люмин наполнит ее вещами, которые она когда-либо любила, так он тоже сможет стать их частью вновь. порою дайнслейфу хочется снова взять ее за руку, улыбнуться тому, насколько все это правильно: его длинные пальцы заполняют собою пространство между ее, хрупкими и маленькими, любовно и нежно сжимая. и если и существует бог, то только тот, что создал люмин. создал ее для него.       годы, вероятно, сделали из дайнслейфа эгоиста.       она слишком добра, упрямо повторяет эти слова в своей голове прокаженный рыцарь. даже несмотря на то, что это всего лишь ложное, ничего не стоящее оправдание.

***

      когда катастрофа накрывает их волной, какая-то часть хранителя ветви судорожно желает держать люмин, его единственную полярную звезду в бездонном океане смертей, подальше от мрака. дайнслейф не желает видеть ее несчастной, запятнанной его грехами. тем не менее, другая его часть — ледяной голос, что поднимается изнутри одновременно с непрерывной болью под зудящим покровом иссиня-черной кожи — командует хранителю утащить ее на дно, где не видно ни проблеска света. пасть вместе с нею в пустоту, исказить всю ее светлую сущность. позволить собственной тьме, ворочающейся в груди, поглотить люмин целиком, так чтобы она принадлежала одному дайнслейфу вплоть до самого конца.       в самые темные минуты он находит себя в ее объятиях. девичьи руки крепко удерживают хранителя ветви, стыд захлестывает дайнслейфа настолько резко, что он не может заставить себя взглянуть в глаза путешественницы. люмин ничего не произносит, но от нее веет ранним весенним дождем, хрустальным рассветом после опустошающего наводнения.       она, пускай и является болезненным напоминанием о том, что дайнслейф оставил позади себя, по-прежнему его люмин. ее руки по-прежнему теплые, будто солнечные лучи, и это единственно правильное в цикле непрерывных разрушений. так было всегда — и каким еще дайнслейф может представить себе мир, если это не мир, в котором они оба держат друг друга в трепетных объятиях? в котором они не спасаются от участи быть проклятыми.       для него быть грешником, удостоенным объятий ангела (или, вероятно, самого мессии) — какая-то новая форма отчаяния. как забавно. сильнейший из рыцарей ныне павшей каэнри'ах молит о спасении в призрачной надежде своей возлюбленной.       он так сильно по ней скучает.       когда эти слова невольно срываются с губ в пустоту, ответа не следует. после их разлуки прошли годы, столетия даже. дайнслейф хотел бы снова услышать звук ее нежного голоса, запомнить и прокручивать его в голове, словно сломанную пластинку, до тех пор, пока громкий смех люмин не будет звенеть в его ушах бесконечно. если в этом мире еще и осталась красота, что заслуживает спасения, то это была и будет люмин.       он хотел бы снова увидеться с ней.

***

      дайнслейф давно потерял счет дням. голоса в голове пожирают его заживо, рука ноет от боли так, словно в ней сломаны сразу все кости. хранитель ветви не жалуется — бремя ирминсула он несет в себе молча, ни один мускул на лице не выдает жгучей агонии, бьющейся под ребром. люмин смотрит на него со смесью странного сочувствия и скорби, держа палец на слабом пульсе рыцаря. что-то в мягком девичьем силуэте ее предает. дайнслейф не находит в себе смелости поднять на нее угасающий взгляд и убедиться — боится той правды, которую может там отыскать. даже на грани медленно опускающегося савана смерти. одной из многих.       — я устала.       ее слова бьют по нему не хуже ножа, но дайнслейф ничего не отвечает. он лишь смещает глаза к ней, чтобы сквозь пелену боли увидеть люмин в последний раз, окровавленной ладонью мажет по мягкой щеке, к которой так любил прикасаться когда-то, и пытается улыбнуться. звук собственного прерывистого дыхания, натужного и хриплого, сводит с ума, и на грани смерти       (одной из многих)       дайнслейф обнаруживает, что молчание со стороны люмин приводит его в ярость. ах, так вот как, должно быть, она чувствовала себя перед ним.       — наше путешествие заканчивается здесь, дайнслейф.       последнее, что он помнит, прежде чем провалиться во тьму.

***

      однажды дайнслейф с ужасом обнаруживает, что не помнит того, как звучит ее голос. от холода внутри у него все сжимается, старая боль в сердце вновь дает о себе знать. хранитель ветви ее прячет, так же, как запрятал уже многое, и подливает в стакан еще вина. прошло уже столько лет, думает дайнслейф, и все, чего он по-прежнему жаждет — это смерти от ее руки.       но она слишком к нему добра.       — как твое имя? — бесстрастно интересуется дайнслейф, опуская на стол опустевший стакан.       — итэр.       внутри от спазма, такого сильного, что на глаза наворачиваются слезы, все сжимается. дайнслейф крепко хватает стакан, судорожно вздыхает и оборачивается на голос. он — путешественник, поцелованный солнцем, умытый звездной пылью — обеспокоенно смотрит на хранителя ветви большими чистыми глазами. весь мир дайнслейфа обрушается, а затем собирается вновь. может быть, благодаря его помощи рыцарю удастся вновь повстречаться со своей принцессой.       когда-то давно у хранителя ветви разбилось сердце. а теперь, по прошествии стольких лет, дайнслейфу вроде бы открылась истина: разбитые сердца однажды склеиваются вновь.       и участи более ужасной, чем эта, не может выпасть на долю человека.       — хорошо, — решительно качает головой он, жестом приглашает путешественника сесть. и следующие слова слетают с губ дайнслейфа слишком просто. так же просто, как и когда-то очень, очень давно: — я помогу тебе.