Прелюдия смерти

      Густая мгла белёсой пеленой нависает над глыбами покорёженного бетона и оголившихся арматур, выглядывающих, словно проржавевшие обрубки костей из разлагающейся плоти, а моросящий ночной дождь особо яро решает проявить себя над крышами трущоб, милуя пестрящие районы. Обтекаемая вода с шифера омывает собой бетонные стены, испещрённые кровавыми разводами, будто оплакивая будущую жертву.       От Питера пахнет тлеющим костром, — гарь и пепел горячей пеленой липнут к гортани, оставляя на языке удушающий привкус, и светлую сущность в его теле оплетает цепями, сковывая всякие порывы рваться вверх, к небу, столь ему привычному и родному. Тьма неотступна, приглушает, посыпает пылью, ощутимо оседая на плечах, подавляя все светлые порывы, — Тони воочию видит затихающий свет, с каждой минутой всё менее спасительный, и старается не улыбаться по-змеиному оскалившимся из всех углов бесам, едва задерживая готовые сорваться с языка слова, известные ещё с самого рождения зачатков злых умыслов. И изабвь нас от всякого зла, изыди. Он с трудом давит в себе желание ухватиться за ближайшую стену, и жар душной простынёй накрывает, укутывая мечущееся в бреду сознание, лишь с трудом держащее личину. Тони в оцепенении смотрит на свои раскрытые ладони, словно в данную минуту алая жидкость въедается в кожный покров, и ладонью нащупывает ровно вздымающуюся, раскалённую грудь. Естественная, великолепная гибель.       — Я чувствую твой пульс, — он протягивает руку словно в наваждении. Без сопротивления нащупывает открытую шею и мягко проводит ладонью. Мягкая кожа, утончённые изгибы бархата, напряжённая сталь тела — Тони жаждет смять подобную роскошь пальцами, обвить жёсткие плечи дикой лозой, оставить алый след поцелуя под острой челюстью. Церковный хор гулом резонирует в недра подвальных помещений, и некогда молитвенные песнопения обращаются утробным демоническим рёвом.       Питер — обещание. Кровоточащая грудь, раскрытая по доброй воле, сердце мира, стучащее в смертном теле, и бессмертие в отдельном мгновении. Он прячет смутную тревогу под клочьями ресниц и растягивает губы в улыбке, — поблизости сиренью пахнет любовь, и он прижимает руку к груди, силясь удержать с каждым глубоким вдохом его искрящее побуждение, и греется как и подобает каждой светлой сущности, — нежность лавандовыми лепестками по щекам, честность бархатом мимолётных птиц, ласка пушистой шерстью по ладоням. Питер смотрит на него не так, как мог бы смотреть на отца, у которого ищут любви. Не как на образ, подобием которого стремится стать, неумело копируя, подобно расколотому зеркалу. Не с похотью, сладострастным голодом, ограниченным телесностью. Уже не ребёнок, ещё не мужчина — промежуточная стадия метаморфоза, сохранившая детскую неуклюжесть в движениях. Он крепко сжимает бёдра и взирает с преклонением, какого может удостоиться лишь творец. В каждом взгляде, украдкой или открыто, — раболепное восхищение, восторг чистый и незапятнанный, словно Тони для него — абсолют, Атлант, держащий на хрупких плечах пепельное небо над его пустым миром. И это интимнее, чем любое соприкосновение. Порочные мысли слепыми змеями тычутся в сознание Тони, — и не введи нас во искушение, — а глаза напротив — выцветающая невинность, блеснувшая сквозь решётки тёмных ресниц.       Смерти едва ли не жаль, что она становится невольным свидетелем их краткосрочного единения, что наблюдает, как затаившийся за ширмой вуайерист, смотря на Питера через призму злых глаз. Тони чувствует, как тяжёлые цепи опускаются ему на плечи, и Адские господы поднимают головы к нему, прислушиваясь; где-то под землёй затихает Цербер, и запах серы пробирает до самой сущности, тяжело одурманивая голову, кружа болью в висках. Он кладёт руку на спину Питера, чувствуя жар, испарину, и ритм частых вздохов — обетование, волнующий намёк на высшее, превосходящее, сакраментальное. Внутри него распускаются зачатки дьявольского влияния — в Ад свету дорога не зря закрыта, — и белые перья послушно опадают, уступая место серым, с крохотными пятнышками чёрного на кончиках. Где-то под полом стелется шёпот, а Тони опускает голову, и наконец-то чувствует металлический привкус крови и незнакомой боли, не отводя напряжённых глаз от медовых омутов. Разве не этого ты желал, падший грешник? Не об этом думал, глядя на свои тёмные перья?       Питер, подверженный слабому волнению, очерчивает его скулы пальцем, задерживаясь им на небритом подбородке, и испуганно вздрагивает, скидывая с макушки узорчатую пелену желаний. Они, Тони знает, горячим откликом скользят от судорожно вздымающейся груди к низу живота, разливаясь почти болезненным напряжением. Шаги гулко отражаются от грязного, в следах желчи и яда, капающего с распахнутых пастей, пола, — пятка-носок, пятка-носок, — и Питер не дрожит, хотя наверняка очень хочется. Неуверенно скользит по невесомой материи, гоня прочь линии изломанных складок колоратки. Раз познав ласку тьмы, немыслимо обратить глазницы, затопленные ею, будто болотными водами, к свету. Нечто за чертой эйфории, экстаза, опьянения — завихрения дистиллированного восторга, возбуждённая дрожь, сотрясающая руки. На лице Питера расцветает недоумение с примесью паники, а затем настоящий страх, который лишает его маски и делает таким красивым. Таким желанным. Бледное лицо в обрамлении тёмных прядей, трогательно завивающихся мелкими кольцами возле ушей, и дрожащие колени, отдающиеся жалким перестуком обёрнутого в волнение сердца, хрустящего обёрточной бумагой тонких сосудов. Во тьме ангельская сущность должна гореть, а не подавленно отступать под толщей порока. Он слишком близко подходит к огню, доигравшись, — сухая ладонь на шее, короткие жаркие поцелуи по всему телу, привкус Эдемских яблок на губах, и небо, — до падения, и после. Безупречная плоть ломается в руках Тони чем-то отчаянно горьким, больным и слишком мучительным.       Полумрак слепит, забиваясь раскрошенным печеньем в горло, тяжёлые когтистые лапы сжимают в кулаке чужие лёгкие, ломают птичьи хрупкие кости-соломинки, заставляя лишь сильнее трепыхаться. Пальцы впиваются в его шею и не могут сомкнуться кольцом, поэтому уходят вглубь, под оболочку кожи, и кровь — вкусом и запахом, даже если не смотреть, торопливо спускается остывающим ручейком по коже. Смерть лишена притворства, поэтому сохраняет красоту, не пряча её под масками. Внутри у Тони тихо и тепло, как на пепелище прогоревшего недавно костра. Он рисует кровью на лбу Питера крест, как на дереве, которое должен срубить, и рукоять топора привычно ложится в ладонь. Мёртвые совершенны в своей безгреховности.