Когда реальность закольцовывается постоянной болью, различающейся лишь степенью интенсивности, страхом и отвращением, Питер зубами вгрызается в собственный язык, не позволяя хоть одному всхлипу сорваться с губ. «Я не боюсь», — врёт он себе и делает это неумело: сорвано, торопливо, — «я почти не боюсь», — и это куда ближе к правде, но всё ещё не она. Тони, словно яд, струёй растекается по жилам и смотрит в глаза неподвижным взглядом, мёртвым, как снежная пустошь.

Во тьме ангельская сущность должна гореть, а не подавленно отступать под толщей порока. Питер слишком близко подходит к огню, доигравшись, — сухая ладонь на шее, короткие жаркие поцелуи по всему телу, привкус Эдемских яблок на губах, и небо, — до падения, и после. Безупречная плоть ломается в руках Тони чем-то отчаянно горьким, больным и слишком мучительным.

Эти глаза, чернее безлунной ночи и штормового моря, манили за собой. Я шёл на зов, как заворожённый песней сладкоголосой сирены. Бывают те, от кого, однажды увидев, не отведёшь взгляда. Стройный, как античная статуя, с чертами, будто сошедшими с картин Караваджо, Питер казался мне ангелом. Во что-то небесное, коснувшееся его, я уверовал, как в божественную истину, и оно замещало прочие верования.