Заходят в трактир колдун, лжебог и узурпатор

Ночной лес тих и недвижим, шелестит камыш, и висит над гладью воды полная луна. Серебрится её дорожка, бежит рябь от русалочьих макушек, выходящих на берег. Где меж тёмных ив кружатся на тонких крылышках голубые огоньки, где синий ленивый огонь лижет белые ромашки, и призрачные фигуры неверными тенями мелькают а древесными стволами, подглядывая за танцем дев в мокрых белых рубахах да в отсветах бирюзы. Русалки танцуют, бледна их мёртвая кожа под луной, радость нежизни растягивает в улыбках синюшные губы. Веселиться им под полноликой луной, пока не обожгут первые лучи рассвета. Одна не весела, пока сидит на гладком камне над рябой водой. В зеркале барашек и лунной дорожки она видит лицо девушки из серой матовой стали, темнеющий лес над её головой, вместо серебристых ив, да купола звёзд. Йола смотрится в воду и не знает, что видит Эзхен по ту сторону зеркальной глади. Русалки поют, танцует с ними чудной народец, и музыка их голосов наполняет лес. В смоляных волосах Йолы пышный венок из белых лилий, её плечи покрывает белое платье, она проводит рукой над водой, наклоняется ниже, вглядывается в отражение Эзхен. Та лежит на древесном стволе, бездумно глядя в воду. Ещё более усталая, ещё более неживая, но всё же нашедшая силы выйти из ножен. Оттого ли, что сегодня такая лунная ночь, оттого ли, что Йола колдует над гладью воды, вплотную приближает лицо к отражению её, шепча заветные слова. Луна поднимается над тёмным лесом, где стрекочут длиннолапые насекомые и ползают полуночные жуткие твари, где на поляне горит костёр, в круге света которого спят двое. И лишь одна Эзхен не может сомкнуть глаз, избавиться от гнетущего чувства перед завтрашним днём, согнать со стали ночную росу. Она смотрит в илистую мутную воду и видит в ней сплетение мшистых тяжёлых крон, блик изрезанной ветвями луны, тени вязких водорослей. Но вот из воды выныривает белое лицо, и Эзхен замирает. Йола показывается по плечи, предстаёт перед смертельной пепельной сталью, перед той, кто, она знает, ненавидит её всем своим стальным сердцем. Эзхен не знает, отчего ещё не убила её, когда была возможность, когда руки Йолы держали её рукоять, и когда между ними всё было куда более понятно. Она — оружие, от которого падут все, подобные Йоле. Она не может иметь ни чувств, ни страхов, ни слабины. Эзхен смотрит в бледное лицо с раскосыми глазами, и у той мокрое платье обнимает её плечи, и с венка из белых лилий каплет вода, и опускаются длинные ресницы. Знакомо ли богам чувство вины, знакомы ли вообще им чувства… Эзхен не знает. Как не знает и того, почему у неё самой смерть не забрала ни страхов, ни слабостей, ни надежд. Йола бы подалась вперёд, прерывая тихий шёпот на грани придыхания, упала бы в лунное зеркало, чтобы стать ближе, ощутить холод пепельной стали своей кожей, но серьги-клыки пронзят её шею, острые зубы схватят за горло, а лёд глаз убьёт прежде чем истлеет задетое смертельной сталью тело. Поэтому Йола всего лишь улыбается ей, срывает из венка лилию и тянет руку, чтобы зацепить её в белых, серебристых волосах Эзхен. Короткое, быстрое движение, замах, удар, — и рука Эзхен обращается острым клинком, с пронзительным свистом рассекающим воздух, проносится над водой стальным отблеском. Белая лилия падает, срезанная со стебелька, качается на глади омута отражением полной луны. Йола исчезла, рассеялся морок, оборвался шёпот заклинания. Эзхен смотрит на воду, медленно обращая клинок обратно в руку, заставляет текучую сталь принимать форму. Она кидает взгляд на цветок, поднимается на ноги, и оттого скрипит старый древесный ствол, проседая глубже в ил. Она уже собирается идти к костру, но всё же оборачивается на запруду. Эзхен обращает руку клинком и разрезает нежные лепестки, и вот уже они разлетаются по глади воды, точно разбитая луна. Она закрывает глаза, и в голове стихает шёпот.