АоТ в баре /в/ Долго и Счастливо

Яичница была почти готова. Рядом шипел, обзаводясь золотистой корочкой, бекон. От сковороды, смазанной сливочным маслом, поднимался аромат хорошо начинающегося дня. Леви заглянул в фарфоровый чайник: чай почти заварился. — Эрвин! — позвал он, не поворачивая головы. — Завтрак готов. Эрвин вошел в кухню, вытирая полотенцем мокрые светлые волосы. От его движений они все растрепались и в беспорядке падали на лоб. Леви повернулся вправо. На его губах появилась нежная улыбка. — Дай я, — мягко сказал он, подходя к Эрвину. Леви заглянул в его глаза цвета летнего неба, взял в левую руку полотенце, а правой сжал его ладонь, поднес к губам и поцеловал ее тыльную сторону, не разрывая мостика между их взглядами. Ладонь Эрвина легла на щеку Леви. Леви прикрыл глаза. Он научился особенно ценить эти простые моменты с Эрвином. Больше пяти лет назад, когда Смит чуть не погиб за стенами Шиганшины от нанесенных Зиком Йегером ранений и впал в кому, Леви чувствовал, как с каждым новым днем, что Смит находится в забытьи, просыпаться становится все сложнее. Но просыпаться было особенно важно, важно было продолжать это делать — до самого его конца. Но вот только где она, эта черта, подводящая итоги прожитых дней, после которой тебя готовы отпустить? Леви так ее и не разглядел, хотя много раз ощущал дыхание смерти у себя на затылке. Леви был солдатом, он знал, что риск смерти — это часть сделки, и он был готов умереть. Но он не мог погибнуть, не выполнив последний приказ Эрвина, не убив Зика, не мог погибнуть, оставив Ханджи одну, оставив 104-й корпус сражаться с йегеристами, и марлийцами, и собственной совестью. Он знал, что был нужен, знал, что был важен, понимал, какая ответственность лежит на нем. И пусть от слов «сильнейший солдат человечества» ему было тошно и хотелось кричать во мощь легких от безысходности, и боли, и опустошения, и отчаяния, он осознавал, что это правда, и, пока он дышит, его долг — отдавать всю эту силу этому самому человечеству любой ценой, снова и снова. Оттягивая конец. Он вставал с кровати на рассвете вновь и вновь, вновь и вновь убеждая себя, что они с Ханджи и отрядом двигаются вперед, вновь и вновь разглядывал планы, вновь и вновь слушал Оньянкопона и Елену, вновь и вновь упрямо скрещивал руки на груди, боясь, что еще секунда — и сердце взорвется в груди от невыносимой неопределенности будущего, от нескончаемой боли — из-за всего, что потерял, когда столько было важно сохранить, из-за всего, что осталось, но находится так близко к пропасти, что кажется, будто бы до падения с крутого обрыва остался только вдох. Но, главное, сердце Леви разрывалось из-за ненависти к себе: Эрвин был жив, но он без слез оплакивал его; Эрвина не было с ними, но он верил, что тот очнется и встанет на ноги; Эрвин был без сознания, он был укрыт у Хистории, но он был беззащитен, и случилось что-нибудь — что угодно — Леви не будет рядом, чтобы его защитить. «Где ты, Эрвин?» — глядя на его ровно дышащее тело, спрашивал он себя, гадал, куда пропала его душа, почему не возвращается обратно. Да, тело Эрвина Смита было изуродовано войной — и снаружи, и внутри. Но разве этого достаточно, чтобы душа ужаснулась тому, к чему его сама привела, к чему их привела жизнь, в которую они вместе родились, которую она выбрала? Леви не знал, что будет, если кто-то узнает, что Эрвин жив. Кто придет за ним? Как скоро такое случится? Что будет с Хисторией? Что будет с ее ребенком? Как изменятся мнения военной верхушки о положении разведкорпуса и дальнейших планах в отношении Марли? Риск следовал за риском. Одно сложное решение становилось ступенькой для мириады таких же невозможных выборов, которые приходилось делать. Ты сражаешься за человечество, за завтра, за Ханджи, за 104-й, ты сражаешься за Эрвина — но ты давно не сражаешься за себя. Ничто никогда не складывается так, как ты мечтаешь, как хотел бы — даже крохотные вещи. Твоя жизнь — это сборка мозаики — одной-единственной — под названием «твое сердце»: каждую ночь ты собираешь то, что от него осталось, воедино только для того, чтобы днем оно снова разлетелось на тысячи осколков. Когда Эрвин очнулся, они с Ханджи как раз планировали вылазку в Марли. Эрвин слабо говорил, мало ел, и его разум был затуманен. Еще больше осколков. Еще больше страхов. Он не помнил, как потерял руку. Не помнил о подвале. Он только просил Леви вымыть ему волосы — снова и снова, снова и снова, как во сне. И Леви сажал Эрвина в ванную вновь и вновь, и вновь и вновь проводил пальцами сквозь мокрые светлые пряди его волос, скрипящие под его подушечками. Тихо журчала вода из кувшина, давая волосам разгладиться под ее мягким напором, смешиваясь со слезами пасмурно-серых глаз, струилась по его щекам и лбу. Эрвин был таким спокойным, когда его головы касались руки Леви. — Как в детстве… — шептал он. — Так тихо….так спокойно. Леви кивал, беззвучно плача, молясь, чтобы Эрвин не обернулся, не заметил. — Не плачь, — сказал он в их последний вечер, когда Леви укладывал его в кровать после ванны. И в свете надвигающейся ночи глаза Эрвина блеснули совсем как раньше — нежностью, пониманием, надеждой. Его пальцы коснулись щеки Леви, его мокрых темных ресниц. — Что же ты… — так же тихо продолжил он. — Утро обязательно настанет. Уплывая в неизвестность на рассвете, Леви думал о том, увидит ли он еще когда-нибудь Эрвина. Что, если Эрвин умрет, пока он будет в Марли? Что, если он прямо сейчас проснулся и ищет его, как потерянный ребенок? Что будет делать Хистория? На плече до сих пор было тепло от ее легкой ладони, а в груди было горячо от осознания всего, через что он заставил ее пройти. Господи. В Марли Леви получил письмо о том, что к Эрвину стали возвращаться воспоминания, и что его мозговая активность набирает обороты. Он приступил к изучению документов о событиях последних лет и грядущих планах, составленных для него Ханджи и Леви. На глазах Леви снова выступили слезы — на этот раз — как давно был прошлый! — счастья: в конверт от Хистории был вложен еще один листок, исписанный пока — Леви верил, что пока — нетвердой, но такой знакомой рукой: Эрвин! С колотящимся от радости сердцем он показал письмо Ханджи, и они оба, закрывшись в кабинете их штаб-квартиры, смеясь и вытирая слезы, бегущие быстро и радостно, словно весенние ручейки в свете солнца, прочитали и перечитали его письмо: он писал о том, что очень высоко оценил план командующей разведкой Ханджи Зоэ по вылазке в Марли и просил разрешения дать совет по исполнению миссии. Леви и Ханджи без лишних разговоров сделали предложение Эрвина частью плана вылазки и впервые за долгие годы легли спать, не чувствуя таких же тяжелых каменных плит на груди, как всегда. Той ночью они были чуть-чуть полегче. Но и это было хорошо — впервые за долгие годы хотя бы что-то было хорошо. — Вернись ко мне… Поцелуй Эрвина вернул Леви в настоящее. Он упился вкусом его губ, запахом его кожи, сладостью, разнесшейся по его телу и наполнившей его душу. — Я здесь. Леви открыл глаза и посмотрел на Эрвина. Смит поднял уголки губ и наклонил голову. Леви бережно и нежно вытер его волосы и пальцами разделил их на обычный пробор. — На трех ветеранов разведкорпуса у нас осталось только 23 пальца, — пробормотал он. — Я думаю, это достойный результат, — отозвался Эрвин. — А как тебе четыре глаза на троих? — У нас шесть глаз на троих, — возразил Эрвин, выпрямляясь. — Просто твой и Ханджин немножко не видят. — Это все равно что сказать, что твоя правая рука немножко не чувствует, — хмыкнул Леви. Эрвин улыбнулся, коснулся его подбородка. — Давай есть, — сказал Аккерман. — Все остынет. Они расположились за столом друг напротив друга. — Невероятно вкусно… — жуя, проговорил Эрвин. — Никто не жарит бекон лучше тебя. — Я думаю, это преувеличение, — отозвался Леви. — Но я определенно делаю это лучше тебя. Однако у меня просто было больше практики. — Не думаю, что, проживи я до 25 лет вне армии и разведкорпуса, смог бы готовить так же вкусно. Это талант, Леви. Один из множества твоих талантов. И он перегнулся через стол, намереваясь поцеловать его в губы. — Боже, ты же весь в масле, — пытаясь отодвинуться от него, беззвучно смеялся Леви. — Ты тоже! Не уворачивайся, иди ко мне. «Иди ко мне. Всегда». После завтрака внезапно пошел дождь. Пока Леви мыл посуду, Эрвин ушел разговаривать по телефону. — Кто там был? — спросил Леви, вытирая тарелки, когда Эрвин вернулся. — Ты странный. Эрвин был в замешательстве. Он задумчиво улыбался, как бы желая засмеяться, потому что точно находил что-то забавным, но почему-то выбирал этому сопротивляться. — Это была Ханджи, — проговорил, наконец, он, подняв глаза на Леви. — Она потеряла бельмо, у нее раскалывается голова, она съела весь свой аспирин, и…. — И? — поднял брови Леви. — Она проснулась с Пик. Брови Леви взметнулись так высоко, что, казалось, вот-вот исчезнут в рваной челке. — И она не помнит, что было ночью. Леви качнул головой в нетерпении. — Ханджи попросила Пик ввести ее в курс дела, а Пик сказала…. — вдруг Эрвин поднял руку к глазам, и Леви разглядел, что все это время он сжимал в ладони клочок бумаги, — а Пик сказала — и Ханджи очень просила меня это записать, это прямая цитата, она очень хотела, чтобы я точно передал тебе смысл этих слов, — что Ханджи «любит искать ответы на сложные вопросы, поэтому пусть этот станет ее новым проектом». Эрвин закончил читать, оторвал взгляд от бумажки и посмотрел на Леви. Аккерман беззвучно засмеялся, не размыкая губ, и посмотрел на потолок: — Эти двое созданы друг для друга… Что? — он сдвинул брови, увидев, как Эрвин на него смотрит. — Это так романтично, — улыбнулся Смит. — Ты редко говоришь что-то настолько влюбленное. — Это все ты, — Аккерман подошел к нему и легонько ударил кулаком в плоский живот. — С тобой я мягкий-мягкий. — Ну, я бы не сказал, — губы Эрвина коснулись уха Леви. — Ты очень твердый. Весь ты. Леви сглотнул. — Особенно здесь, — и рука Эрвина опустилась на его пресс. — Это все УПМ. — Я горжусь тобой, — Эрвин посмотрел ему в лицо, убрал пальцами челку с глаз цвета неба этого утра. — Я горжусь тем, как ты делаешь это снова и снова — встаешь по утрам и начинаешь сначала. Леви сжал его руку: они оба знали, насколько более тяжелыми стали для него полеты. Он видел только левым глазом, что значительно затрудняло ориентацию в пространстве, особенно поначалу — притом что без отличного чувствования пространства скоординировать свои движения и передвигаться с необходимой точностью было исключительно опасно для жизни. К тому же, у Аккермана была повреждена левая нога, что, опять же, значительно снижало его мобильность, поскольку частенько даже ходьба вызывала боль. Но он все равно летал — не так, как раньше, не так, как птица — так он больше не мог, и принять то, что теперь он оказался лишен тех физических возможностей, какие являлись его второй натурой практически с рождения, было трудно и больно. Но Леви решил продолжать ходить, продолжать летать — да, пусть по-новому, но он все еще мог это делать; да, перерубать шеи титанам он уже не был бы способен — но и такой необходимости больше нет, потому что они добились избавления и свободы потом, кровью и страданиями — о, и какими! И все это время восстановления сил и исследования новых лимитов своего тела, принятия его новых возможностей, поддерживая его на каждом отрезке, шаге, миллиметре пути, рядом с Леви был Эрвин. Он растирал его поврежденную ногу мазями перед сном, массировал ее, пока они сидели у камина под чтение Леви, решительно забрасывал ее на себя, когда они укладывались спать. Эрвин — тот самый Эрвин Смит, прозванный дьяволом, решительно скачущий карьером во главе разведкорпуса от самых стен к цели, не зная страха, ведомый пьяной, дикой, необузданной жаждой истины, жертвовавший сотнями, тысячами жизней ради движения вперед снова и снова — ждал Леви со всех физиотерапий, после плавания и массажа, деликатно предлагал присесть на лавочку и полюбоваться видом, когда они отправлялись на прогулку, мягко, нежно и тактично призывал его щадить себя и адекватно оценивать свои возможности. Эрвин бывал там, где находился Леви — после потери руки ему так же пришлось переосмыслить многое, включая новые лимиты и новые возможности, которые он долгое время видел как невозможности. Эрвин знал, где с Леви нужно быть мягче, а где стоит и нужно надавить — и Леви прислушивался к нему, доверяя ему, как и всегда, — целиком и безраздельно. Они были самыми близкими друг другу людьми во всем свете — как годы назад, вскоре после вступления Леви в разведкорпус и начала их дружбы, так и сейчас, после пропитанной кровью и страданиями победы человечества над титанами. — А я горжусь тобой… — голос Леви заполнил сознание Эрвина, его рука легла на светлый затылок Смита и притянула вниз. Губы Аккермана коснулись его лба. — Ты и безо всяких УПМ в фантастической форме. Это было чистой правдой. Физическое восстановление после комы и нервного потрясения заняло у Эрвина много лет. Но Эрвин Смит не был бы Эрвином Смитом, если бы не его жесткость по отношению к себе и стремление к безупречности во всем, включая самодисциплину: задавшись целью писать книгу о годах, проведенных в разведкорпусе, и истории противостояния корпуса титанам, Эрвин садился и исправно писал минимум четыре часа каждый день; задавшись целью вернуть телу твердость и энергичность, он брал и занимался каждое утро, до завтрака — и вернул себе огромную часть силы, присущей ему до комы. Леви помнил все его раны, все его травмы. Однако, несмотря на это, глядя на Эрвина сейчас, каждое утро исправно потеющего за отжиманиями, он не мог уложить у себя в голове, как человек, когда-то находившийся на грани гибели от физических повреждений, пробывший больше года в коме, был способен поднимать и опускать свое огромное мускулистое тело на одной руке с такой легкостью — к тому же, Эрвину было больше 40. Целеустремленность, непоколебимость в отношении принятых решений, готовность идти до конца, невероятная выдержка — Смит оставался верен себе несмотря ни на что, и Леви без конца восхищался им. За окном разбушевалась настоящая гроза. Устроившись у совместно распаленного камина, Эрвин положил себе на бедра ногу Леви и начал нежно массировать поврежденное колено: когда происходили такие резкие смены погоды, Аккерман неизменно мучился от отвратительной ноющей боли в ноге. Он, конечно, никогда не жаловался, но они оба — и Эрвин, и Леви — обладали фантастической проницательностью и читали друг друга, как открытые книги. Поэтому Эрвин с присущей ему тактичностью чутко отзывался на едва показываемые Леви перемены в его самоощущении и деликатно приходил ему на помощь. Леви глубоко вдохнул, выдохнул и с облегчением откинулся на спинку кресла: — Да… Вот здесь. О-о… — Прозвучало более эротично, чем ты рассчитывал. Леви усмехнулся. Потом вспомнил о прошлой ночи и сказал: — Мы вчера целовались на людях. На наших людях. Эрвин засмеялся: они оба не были поклонниками публичного проявления нежных чувств. Хотя они всегда- и пять, и десять лет назад — могли поддержать друг друга, положив ладонь на плечо или коснувшись локтя, о поцелуях не могло быть и речи. — Мирная жизнь расслабила нас. — Даже не знаю… в трезвом виде повторять такое психологически травматично даже при Ханджи. Эрвин усмехнулся: — Думаю, мы психологически травмировали Ханджи куда больше, чем она нас. — Эрвин, — выдохнул Леви, решительно устремив в него свой не терпящий возражений взгляд, — дверь нужна для того, чтобы в нее стучать, а не всовывать тайком сделанный «запасной», — он даже сделал в воздухе кавычки, — ключ. НЕСКОЛЬКО РАЗ ПОДРЯД. Смит захохотал. — Господи, я никогда не забуду ее лицо, когда она влетела в мою спальню и в первый раз увидела, как мы занимаемся сексом. — Это было ужасно… — пробормотал Леви, морщась от воспоминаний, и добавил, глядя на трясущегося от смеха Смита: — Ты, я смотрю, так не считаешь. Эрвин вытер выступившие от смеха слезы и, переводя дыхание, проговорил: — Помнишь, как после того случая ты все пытался заставить себя держать глаза открытыми во время оргазма? Чтобы не пропустить новое появления Ханджи в тот самый момент, когда кончаешь в рот своему командиру? Леви не выдержал и тоже засмеялся. — Это были хорошие попытки, — любовно глядя на Эрвина, проговорил он, сохранив улыбку. — Я люблю смотреть на своего командира. И, выдержав паузу, добавил другим, изменившимся голосом — чуть хриплым, низким: — Особенно когда он смотрит на меня снизу вверх и делает мне так хорошо. Леви подтянулся на руках и наклонился к Эрвину, оставив на его жаждущих того губах рваный, глубокий поцелуй, от которого у обоих сбилось дыхание и по телу прошла волна желания. Ладони на бритых затылках друг друга, пальцы, путающиеся в волосах, прижимающиеся к шеям, залазящие под вороты рубашек. Практически не разрывая поцелуй, Аккерман встал со своего кресла и опустился на колени Эрвина, готового его принять, сразу обхватившего его рукой, давшего ладони скользнуть снизу вверх по его спине. — Единственная причина, по которой я все еще горюю об утраченной руке, — проговорил он в губы Леви, — это отчаянное желание обнимать тебя крепче. Касаться тебя больше. — Ты касаешься меня так, как мне нужно. С коротким выдохом Эрвин встал на ноги, прижимая к себе Леви. — Какой ты сильный, господи… …После обеда, все еще лежа в постели в объятиях друг друга, Леви повернулся на бок, поцеловал Эрвина в гладкую щеку и проговорил: — И все-таки, это редкость для нас. Вот так проявлять наши чувства друг к другу. — Почему ты так задумался о том, что было ночью в баре? — глаза Эрвина сосредоточились на лице Аккермана — это был мягкий, нежный, любящий, бесконечно терпеливый взгляд небесно-голубых глаз, во всем мире и знакомый только Леви. Левой рукой Смит обвил шею мужа и убрал волосы с его задумчивых глаз цвета дождливого неба. — Я вспомнил утром, как почти потерял тебя однажды, — проговорил Леви изменившимся голосом; протянул руку к Эрвину, сжал его плечо. — Теперь я оглядываюсь назад и думаю о том, какой же долгий путь мы проделали, чтобы наконец оказаться здесь. В безопасности нашего дома. Времени. Быть вместе. Не бояться потерять друг друга в пастях титанов. От клинков йегеристов. От ружей марлийцев. Эрвин взял руку Леви в свою, поцеловал его ладонь и с улыбкой проговорил, неотрывно глядя в его прекрасные глаза цвета пасмурного неба: — Тогда давай будем целоваться на людях чаще. Не каждый день, конечно. И не в особенно публичных местах. Точно не в ресторанах — не очень это приятное зрелище для тех, кто в поцелуе не участвует. — Согласен. — Но хотя бы на улице. Хотя бы раз в неделю. Ведь мы и правда столько прошли, чтобы оказаться здесь. Эрвин снова поцеловал руку Леви. — Я тебе обещаю, что мы будем целоваться на людях минимум раз в неделю в не особенно публичных местах. Лицо Леви озарилось улыбкой. — Я тебе верю, — тихо проговорил он, целуя Эрвина в лоб.