АоТ в баре /в/ Долго и Счастливо

«Ты никогда не будешь номером один». «Ты никогда не будешь номером один, — сказал как-то Конни, изрядно набравшись. — Ты любишь ее всю жизнь, а она всю жизнь любит Эрена. Ты никогда не будешь номером один». «Ты никогда не будешь номером один», — повторил про себя Жан тогда и швырнул в Конни пустой пакет из-под чипсов. Был ли Конни прав? Жан продолжил думать об этом после его ухода и весь следующий день, до самой встречи с Микасой. Тем вечером она пришла на свидание в красивом длинном черном платье в белый цветочек, блестящие черные волосы пахли розмариновым маслом, кожа отражала свет абрикосового солнца, тонувшего в градиентном грейпфрутом закате. Она подошла к нему, положила ладонь на грудь, подставила щеку. Целуя ее, Жан чувствовал, как сердце уходит в пятки. Ее ладонь на его груди. Ее ладонь на его груди. — Все нормально? — Микаса посмотрела на него снизу вверх, зажмурив левый глаз из-за падавшего из-за плеча Жана солнца. — Да, — кивнул он преувеличенно бодро. — Давай поедим. — Давай, я очень голодная, — кивнула Микаса, и они направились к столику. Микаса продолжила работать с Леви, хотя весь остальной элитный отряд разведкорпуса под командованием капитана переключился на дипломатическую деятельность. Аккерманы по-прежнему уходили в разведку и работали, мягко говоря, по нестандартному графику, из-за чего свидания Микасы и Жана приходились то на 8 утра, то на 8 вечера. Сегодня Микаса была после ночной смены. Жан знал это, как знал и то, что она весь день спала. Вид у нее был свежий, но глаза — по-прежнему уставшие. — Ты выбрал что-нибудь? — ее голос вырвал его из забытья. — А-а-а…. — протянул Жан, растерянно опустив глаза в меню, которое, судя по лицу Микасы, держал в руках открытым уже довольно долго. — Равиоли. Я буду равиоли с грибами. И бокал красного. «А лучше стакан побольше и влить туда полбутылки сразу», — пронеслось у него в голове, когда он отложил меню и судорожно сжал полы пиджака длинными сильными пальцами под столом. Микаса посмотрела на него как-то странно. Под странным Жан, конечно, имел в виду «очень проницательно, так, как будто она все про меня знает и видит меня насквозь». Конечно, это было неудивительно: они столько знакомы, через столько вместе прошли. Они были друзьями, которые доверяли друг другу ни много ни мало собственные жизни. И, конечно, Микаса всегда знала, что он в нее влюблен. Но для Жана все равно стало шоком, когда в мае, на вечерних посиделках у Саши и Никколо, он без задней мысли, вертя в пальцах сигарету, сказал, что в следующем месяце в столице открывается выставка одного интересного художника, а в июне Микаса вдруг позвонила ему и спросила, может ли составить ему компанию. Сначала Жан потерял дар речи. Конечно, они с Микасой ходили куда-то постоянно — то есть, с Микасой, Конни, Сашей и Никколо. Но вдвоем? Она точно поняла, что они будут вдвоем? — А ты звонила Конни или Саше? — как-то странно медленно вытолкал из себя он, прервав свое — он понимал прекрасно — затянувшееся молчание. На том конце провода воцарилась тишина. — Они тоже хотели пойти? «Дурак, дурак, дурак!!!» — умирая от агонии, вызванной собственной тупостью, со щеками, пылающими от затянутого розовым и блестящим, делающим ноги сладко-ватными осознания происходящего («или, наоборот, совершенно неправильно истолкованного происходящего!!!»), проклинал себя Жан. — Да нет, — задыхаясь, выдавил он из себя по букве, как через пипетку. — Будем только мы с тобой вдвоем. Любители искусства. Ха-ха. «Боже, идиотина, какая ты идиотина, какой ты придурок, Жан Кирштайн! Недаром Йегер звал тебя лошадиной мордой — только ржать и умеешь, баранья твоя бошка!» — Ну, отлично. Тогда до встречи в четверг в 5. И Микаса повесила трубку. Жану казалось, что он умрет до четверга. Разговор произошел в субботу днем, и с тех пор его бросало то в жар, то в холод. Он не понимал, что происходит. Он не понимал, что происходит, и судорожно пытался определить, перебарщивает ли он на регулярной основе с одеколоном, с гелем для волос, может быть, шляпа у него все-таки дурацкая, и как часто он сутулится — если все это действительно так, то до четверга все это обязательно нужно прекратить. Конечно, Микаса видела его десятки, тысячи, миллионы раз — они знали друг друга как облупленных. И все-таки. Она позвонила ему — «лично мне, в частном разговоре!» — и предложила сходить вдвоем на выставку, о которой запомнила из разговора, произошедшего месяц назад на попойке в 2 часа утра. Значит ли это, что все это время она — еще с допопоечных времен — думала о том, чтобы куда-то его пригласить? Или с попоечных? И пригласила ли она его на свидание? Было ли это свиданием? Почему Микаса пригласила его на свидание? Конечно, это может быть только дружеской поддержкой — конечно, скорее всего, 99%, что так оно и есть, а ты себе, морда твоя вытянутая, все напридумывал. И все же. Что, если Микаса пригласила его на свидание? Жан задумался. В жизни Микасы всегда был Эрен — Эрен, Эрен, Эрен, Эрен, Эрен…. Везде и всегда. Номер один. Цель ее жизни. Смысл ее бытия. Защитить Эрена. Помочь Эрену. Быть рядом. Боже. Чего бы Жан ни отдал, только чтобы занять у нее в голове хотя бы миллиардный процент того пространства, которое принадлежало Эрену. Он никогда не переставал ее любить. Он всегда был рядом. Он всегда приходил на помощь и шел за ней, шел вперед — да хрен с ним, что там — из-за нее. Ее целеустремленность, ее несгибаемость, ее сила, ее воля, ее невероятная самоотверженность — сколько раз, снова и снова, у него перехватывало дыхание от одной только мысли, что Микаса есть. Что Микаса существует. Он ценил их дружбу. И даже выгораживал Эрена, когда тот вел себя, как сволочь, чтобы оттолкнуть ее перед гулом земли — выгораживал, потому что знал, что Йегер, этот сукин сын, все делал из любви к ней — и не мог не выгораживать, потому что хотел спасти ее сердце от падения и раскола вдребезги. И как бы ему ни хотелось, глядя на ее сосредоточенное, серьезное лицо, ловя иногда бывавший удивительно мягким и теплым взгляд ее прекрасных серых глаз, запечатлевая ее нежные черты на листке бумаги, однажды подойти к ней и сказать… Жан всегда запинался в своих мыслях на этом моменте. Потому что сказать хотелось много чего — и все было правдой. Но он не знал, что выбрал бы, потому что понимал: как бы ни хотелось, он никогда к ней не подойдет и ничего ей не скажет. Потому что выбран был не он. Потому что любит она не его. Потому что в ее жизни есть Эрен. Потому что в жизни Эрена есть Микаса. И он уважает ее и любит слишком сильно, чтобы даже теоретически размышлять о путях, которыми он мог бы стать в ее жизни кем-то большим, чем другом. Жан никогда не делал ничего двусмысленного. Никогда не позволял себе туманных речей или явных признаний. Как бы ни рвались слова, как бы ни хотелось коснуться ее руки, как бы ни хотелось почувствовать ее в своих объятиях, он делал глубокий вдох и закрывал на это глаза — заставлял себя закрывать на это глаза. Однажды он представил, как он мог бы жить в столице: своя красивая, чистая, светлая, уютная квартира; сытая, богатая жизнь; Микаса, его жена, и их милый улыбчивый ребенок. Просыпаться рядом с ней. Видеть, как утренний свет играет в ее черных волосах. Касаться бархатистой щеки. Целовать сначала в лоб. Потом в правую щеку, под шрамом. Потом в кончик носа. Потом в левую щеку. Потом в губы. Боже, поцеловать ее в губы. Сердце билось слишком часто от таких мыслей. Нет. Это никогда не произойдет. Жан представил себе все это и очень старался больше никогда к этому не возвращаться. Он знал, что этого никогда не будет. Никогда. Никогда. Никогда. Никогда. И вот — звонок. 
И вот — вечер четверга. Жан стоял у ступенек, ведущих галерею, в пиджаке и шляпе; на всякий случай даже не притронулся к одеколону. Он отутюжил рубашку так, что об воротник можно было разрезать шеи титанов. По дороге в галерею он хотел остановиться и купить цветы — но потом решил, что это будет слишком. В конце концов, он так и не знает, свидание это, или просто два друга, прошедших вместе ад и вернувшихся обратно, идут посмотреть на картины. Но Жан вспомнил — вспомнил во вторник вечером и не спал всю ночь на среду, — что все-таки Микаса как будто стала обращать на него больше внимания. Аккерман всегда все замечала, от нее никогда ничто не укрывалось. Например, Конни она сказала не так давно: «Конни, тебе так идут отросшие волосы», на что Саша весело и дурашливо рассмеялась: «Так непривычно, что ты больше не лысый, Конни!» А потом, тем же вечером — до майской попойки, — Микаса адресовала ему: «Ты как будто похудел, Жан. Все в порядке?» И, когда Жан ответил: «Да, но… там немного совсем. Я думал, с лица не видно», Аккерман глянула куда-то в район его груди и проговорила ровным голосом: «С лица и не видно». Неужели ее внимательность настолько внимательная, что Микаса заметила, что его плечи и ключицы стали выпирать чуть больше? От потери трех килограмм веса? Притом, что он всегда был худоват? «С лица и не видно». И как он мог забыть о таком разговоре? Как?! Жан вырос. Он повзрослел. Эмоционально он дозрел до своих не по возрасту страшных психологических травм и даже прошел курс лечения у психотерапевта, чтобы осознать и пережить осознанный ужас, прятавшийся все эти годы в закоулках его разума. Он знал о своих достатках, знал о своих недостатках. И он видел, как на него заглядываются девушки — и некоторые парни тоже. Но сам он все равно до сих пор чувствовал, как в самые неожиданные моменты его взаимодействий с Микасой у него вдруг завязывается в узел язык или перехватывает дыхание — на пустом месте. — Давно ждешь? Жан повернул голову: черт. Что и говорить: в широких белых брюках с высокой талией, в топе, открывавшем ее прекрасные сильные руки и — Жан забыл, как дышать — полоску живота с рельефным, убийственно крутым прессом, Микаса сразила его наповал. — А? М? Э-э… — вырвалось из Жана. Он судорожно сглотнул, поправил шляпу, случайно надвинул ее на глаза, потом слишком резким движением сдвинул слишком далеко назад, потом снова вперед… Еще две минуты назад идеально лежавшие под шляпой волосы разметались по лбу, пот стекал с висков вниз по шее, крича: «Ну ты и даешь, приятель! Лох! Мы сматываемся!». — Ты очень красивая, — выдавил он. — Очень красивые брюки. И вот это…. Это сверху. Новое? Или я просто не видел раньше? Э-э-э…. Идем? Да? Я уже купил билеты. Микаса смотрела на него терпеливо — как-то слишком терпеливо, как показалось Жану. Он сошелся со своим внутренним голосом на том, что сам бы себе уже давно втащил. — Сколько я тебе должна? — спросила Микаса, протягивая руку к маленькой сумочке, висевшей у нее через плечо. — Нисколько, — замотал головой Жан. — Тогда с меня ужин. Ужин. Жан не подумал об ужине. Они еще и есть пойдут? Есть в такой ситуации? Его пробрал холодный пот. Во всех красках Жан представил, как брызгает соусом спагетти на белый топ Микасы, на свою белую рубашку, как потом, слишком уперевшись вилкой в тарелку, роняет ее на колени, как разливает на скатерть вино, случайно задев локтем бокал; как спешащий им на помощь официант поскальзывается на макаронине, выпавшей изо рта Жана на пол, и падает прямо на их столик, и как потом, сгорая от стыда, Жан пытается убедить Микасу взять от него деньги на химчистку — ну или хотя бы подарить ему быструю смерть от ее руки. — Жан? Жан посмотрел на Микасу. Отгоняя от себя мысли о каком-то — в его представлении — неизбежном позоре, он густо залился краской и выдавил: — Как-то неправильно получается, билеты стоят дешевле, чем ужин. Микаса чуть сдвинула брови. — Ну, то есть, я бы хотел угостить тебя ужином. — То есть ты хочешь поменяться? Чтобы я оплатила билеты, а ты — ужин? Без проблем, сколько… — Нет-нет, — мучительному разговору не было видно ни конца ни края. — Я бы хотел угостить тебя и билетами, и ужином. Микаса моргнула. — Не то чтобы я думаю, что ты не можешь меня угостить, — спешно кинулся пояснять Жан. — Я не против быть угощенным тобой. И я знаю, что ты можешь, в смысле, у тебя есть деньги. Ты отлично зарабатываешь. Не то чтобы я считал. Но я знаю. Представляю, то есть. Я не против, в общем. Но я бы все-таки хотел позаботиться об этом вопросе сегодня. Если ты не против. «Фух, — выдохнул Жан, — отстрелялся не на жизнь, а не смерть». — Хорошо, — кивнула Микаса, отвечая все так же спокойно, совершенно не изменившись в лице. — Тогда в следующий раз давай тебя угощу я. «В следующий раз?» И, пройдя мимо него, поставив ногу на ступеньку, она обернулась: — Я не против быть угощенной тобой. Я знаю, что ты можешь, ты отлично зарабатываешь. То есть, я представляю. Жан залился краской пуще прежнего, проглотил дикую, шальную, пьяную, счастливую смешинку и поспешил за Микасой по лестнице. Разглядывать с ней картины было каким-то божественным, даже почти не ощущаемым физически опытом — были только глаза и чувства. Странно, но он почти не помнил, что говорил, хотя перед ним так и стояли обращенные на него серые глаза внимательно слушающей его Микасы. Отчетливо, полнокровно Жан запомнил как будто бы только одну сцену. Они с Микасой остановились у картины, на которой были изображены горы на фоне темного серого неба. Трава и листки деревьев были влажными, но в облаках, по-прежнему густо застилающих небо, чувствовалось нежно прогревающее землю солнце. — Вот, — вдруг выдохнул Жан, не отводя глаз от картины. — Что? — Именно такими я всегда представляю твои глаза. Как небо, успокоенно вдыхающее после грозы. Во время ужина конца света не случилось. Спагетти были аккуратно съедены, вино — добросовестно выпито; у официанта была хорошая координация. Микаса предложила Жану попробовать ее десерт. — Отломи своей вилкой… — пробормотал он. — А то я свою уже…обслюнявил. Микаса беззвучно засмеялась. — Я уже тоже свою обслюнявила. Он хотел, чтобы ему в вены впрыснули воздух из мест, в которых она бывала; разве его могла смутить вилка?.. И Микаса аккуратно отломила ему кусок чизкейка своим прибором. Это был какой-то чудесный, магический, волшебный вечер. Жан не мог отделаться от мысли, что все это ему снится — это было лучше, чем все вместе взятое, что только можно было придумать в своей голове. Он взялся проводить ее до дома. Но почему-то, хотя в ресторане они говорили без умолку обо всем подряд, по дороге домой царило молчание. Улицы стихли: столица уснула, оставив присматривать за юным месяцем ночные фонари и редких прохожих. — Ну, это я, — Микаса остановилась у входа в дом и развернулась, чтобы встать лицом к лицу с Жаном. — Да, — кивнул Жан. — Я знаю. Они стояли и смотрели друг на друга. Все подряд кончилось — осталось только что-то едва ощутимое незыблемое, самое важное, главное. Оно жило на кончике языка, как пузырьки еще не проглоченного глотка шампанского, и где-то ниже, глубже, честнее, в том самом месте. — Спокойной ночи, Жан, — тихо сказала Микаса и сделала шаг навстречу Кирштайну, сократив дистанцию между ними до нуля. Он задержал дыхание. Ладонь Микасы легла на его затылок, пальцы мягко, едва осязаемо, утонули в отросших волосах, перебрали их. Лицо Микасы оказалось совсем близко. Ее глаза на короткое мгновение остановились на его глазах, скользнули ниже, и Жан невольно сделал то же — скользнул по ее лицу, дал взгляду замереть на ее губах, дал себе почувствовать, как хочется сойти с ума от желания обнять ее, коснуться ее талии, ее прохладных рук, притянуть к себе, не отпускать. Дыхание Микасы скользнуло по его лицу, и ее губы прижались к его щетинистой щеке. Задержались. Он закрыл глаза, растворяясь в новорожденной близости с ней. Чувствуя ее грудь на своей груди. Чувствуя тепло ее тела. Чувствуя ее запах. Он хотел сделать так много — и не мог сделать ничего. Он хотел сказать о стольких вещах — и не выбрал ни единого слова. — Спасибо за вечер, Жан, — Микаса отстранилась от него. Он открыл глаза, встречаясь с ней взглядом. — Мне очень понравилось. — Мне…тоже, — тихо отозвался Жан, не сводя с нее глаз. — До следующего раза? Как завороженный, он кивнул, глядя, как она отдаляется от него, как приближается к уютному мраку своего дома — дома, в котором они могли бы быть вдвоем. — Жан? — Микаса обернулась, уже открыв дверь. — Да? — он сделал шаг навстречу к ней. Может быть, она нашла слова, которые продолжают ускользать от него, как ускользает из памяти утром увиденный ночью сон? — Мне нравится твой одеколон, — вдруг сказала она и, пряча улыбку, добавила: — Ты не перебарщиваешь с ним. Жан замер и легко, радостно рассмеялся: — Это было так заметно, да? Микаса кивнула: — Жан есть, а запаха Жана — нет. И Аккерман скрылась в дверях своего дома. Всю дорогу, что Жан шел — нет, не шел, а летел, летел по-настоящему, летел без УПМ! — домой, он прокручивал в голове прошедший вечер и хотел хохотать в голос от безумного, невероятного, дурманящего счастья — такого, какого он никогда в своей жизни, кажется, до этого четверга не ощущал. Микаса касалась его волос. Микаса поцеловала его в щеку. Микасе нравится, как он пахнет. Микасе нравится его запах. Боже. С тех пор прошел месяц. Стоял жаркий июль, и они с Микасой который раз ужинали вместе. Это был месяц блаженства. Нет, он так и не коснулся ее губ; но он коснулся чего-то гораздо более недоступного: он мог представить, как целует ее, но не мог представить, как сидит с ней на крыше ее дома и слышит собственными ушами историю о том, какую еду в исполнении ее мамы — ее — любил ее папа — ее. Историю о том, как ей нравилось ухаживать за цветами в детстве; видеть, какие цветы она выращивает дома сейчас. Слушать, какие приколы Леви мог отмочить посреди миссии по поводу отсутствия у себя глаза, а у Эрвина — руки. Слушать, как в Микасе пробудилась сила Аккерманов в ту ужасную ночь, когда ее семья была убита. Отношения Микасы с другими людьми — отношения, свидетелем которых он не был — всегда были для него покрыты мраком. Узнавать от нее о том, как они складываются, видеть мир и их общих знакомых ее глазами было удивительно. Он любил каждое ее слово, каждый ее жест, каждую смешинку в ее голосе — сколько он знал ее, столько мечтал услышать его, этот смех, искренний, мечтал увидеть ее без цепей, сковывающих ее руки, без камней, застилающих ее грудь. Мечтал увидеть ее наполненной радостью. И вот он видит ее. Наконец видит ее. «Ты никогда не будешь номером один». «А важно ли это? — подумал Жан, глядя, как Микаса делает глоток чая. — Быть номером один?» — Ты очень задумчивый сегодня, — проговорила Аккерман. — Что случилось? Что вы с Конни обсуждали такого, что это заколдовало Жана Кирштайна и превратило его в Армина Арлерта? Жан усмехнулся. — Конни любит чесать языком, — пробормотал Жан и посмотрел на Микасу: он не хотел никуда спешить, он не хотел делать никаких выводов. Все было в руках Микасы. Он не собирался делать первый шаг — никогда, поэтому сейчас, когда первый шаг сделала она, он собрал все время мира и сжал вокруг клубка бесконечности ее пальцы: всему — твой час. Он не давит и не будет давить. Если завтра она проснется, позвонит ему и скажет, что передумала, что не хочет делать из искр, которые между ними есть, костер, то так тому и быть. Он мог задать Микасе жару по любому другому поводу, но только не в отношении них, этой странной парочки. Не мог, реши она завтра все закончить и отмотать время и места назад, сказать: «Оглянись, Микаса; Эрен никогда не любил тебя так, как люблю я; вы никогда не будете вместе. А тебе и мне — нам хорошо, и у нас есть все шансы сделать друг друга счастливыми». Он снова проводил ее домой, снова поцеловал в щеку, положил ладонь на талию. Он отстранился, убирая руку, и вдруг Микаса обхватила его запястье своими пальцами, прижав к своему телу. Жан посмотрел ей в глаза, не понимая, что происходит. Держать руку вот так становилось…волнующе. На другом, новом, уровне. — Тебе нравится, что ты можешь так? Он сглотнул. Сердце забилось где-то в горле. Он кивнул. — Ты понимаешь, что ничего из того, что между нами может быть, не будет, если ты не будешь со мной разговаривать? Лицо Жана запылало так сильно, что ему казалось, что он вот-вот загорится. — Я… — выдавил Жан. — Я… Микаса чуть подняла брови. — Я задумался о… Лицо Микасы разгладилось. — Об Эрене? И после паузы, убедившись, что попала в яблочко, спросила еще: — И что об Эрене сделало тебя таким задумчивым? — Просто я подумал…что он всегда будет твоим номером один, — проговорил Жан. — И я понял, что мне это не важно — быть номером один. Я знаю, что ты всегда будешь… будешь…. Он сделал глубокий вдох: ну, вот. Не хотел лезть и угодил в самое сердце собой же выстроенной ловушки. — Ты всегда будешь любить его. Но если я могу быть рядом с тобой, — он набрался смелости, — то мне этого достаточно. Ведь я люблю тебя. — Ты просто идиот, — прошептала Микаса. — Почему? — спросил Жан, смутно ощущая, как атомы воздуха между ними поменялись друг с другом местами. Ладонь Микасы легла на его щеку. Тепло, разливающее из-под ее ладони, наполнило его тело, заставило тихий выдох мягкого, вкрадчивого наслаждения вырваться из его сухих разомкнутых губ. Пальцы Микасы скользнули на его затылок, заблудились в его волосах. Ее глаза оказались напротив его глаз. Лоб прислонился ко лбу. Сердце Жана вырывалось у него из груди. Он чувствовал, как она дышит. Его левая рука опустилась на ее талию, обе ладони плавно скользнули на ее спину, поднялись к лопаткам, коснулись плеч, шеи под отросшими волосами. Она была так близко к нему, так близко, что казалось, что она вжата в него, что она — его часть, его самая прекрасная, самая лучшая часть. Его пальцы коснулись ее шеи, скользнули по ее щеке, потом зарылись в ее волосах. Он поднял голову и прижался губами к ее лбу. Его губы скользнули ниже — место под шрамом на правой щеке. Кончик носа. Левая щека. Его губы накрыли ее губы, и она встретила их, как встречают первый снег, как встречают первую летнюю грозу, встретила так, как будто давно, очень давно их ждала. Ждала, когда ощутит их вкус, их твердость, когда растворится в поцелуе, в моменте абсолютного счастья, в моменте этого необыкновенного единства с тем, кого любишь. С тем, кто для тебя номер один. Той ночью они так и не легли спать. Они пролежали на кровати Микасы, исследуя губы друг друга, до самого рассвета, а потом смешали новообретенные нежность и близость с сахаром и сливками и добавили в кофе. … — Ты какой-то задумчивый. Голос Микасы вкрался в сознание Жана. Он поднял глаза и с благодарностью взял в руки дымящуюся чашку кофе с сахаром и сливками. Микаса в летней пижаме села напротив него в ноги кровати с чашкой в руке и заложила за ухо растрепанную прядь длинных черных волос. — Я вспомнил наш первый поцелуй и то, как мы провели всю ночь после него за вторым, десятым… пятидесятым… и сотым. Микаса улыбнулась, приподнялась и поцеловала улыбающегося, ждущего ее, как ждут первый снег, первую летнюю грозу, Жана. Его рука легла на ее поясницу, скользнула под рубашку; широко распростертая, ладонь двинулась вверх по голой коже. — Мне нравится, что у тебя такие длинные руки, — прошептала Микаса. — И не только руки, — подмигнул Жан, который был в курсе, какая пошлая это шуточка, и от того еще более довольный: он знал, как сильно Аккерман нравились такие. «В них очень много животной искренности», — прокомментировала она как-то свой вкус. Она поцеловала его, обняла за шею, прижалась щекой к его макушке. — Этой ночью в баре, пока танцевал, снова забыл, что ты на самом деле сознательно выбрала быть со мной. Микаса рассмеялась. — Я не понимаю, как устроен твой мозг. — Именно это мне хотелось спросить ночью у тебя. Ты — и со мной. — Мы вместе три года, Жан. И полтора из них, — она наклонилась к его уху, — тайно женаты. — В этом мало тайны, когда твоя дядя — Леви Аккерман, женатый на Эрвине Смите, а Ханджи Зоэ — их лучшая подруга, и люди видят, куда эта троица идет и с кем оттуда выходит, даже если очень пытается скрываться. — То есть Леви виноват, что слухи о том, что мы женаты, существуют? — Я, конечно, знаю, — проговорил Жан, — что, на самом деле, источник слухов — моя мама, которая, как и я, не может поверить, что ты со мной, а потому соседям все уши прожужжала, что ее любимый сынок и всеобщий молодец был взят в мужья легендой Парадиза Микасой Аккерман, но…. уж очень иногда хочется накатить бочку на Леви. — Объяснимо. Микаса отстранилась от Жана, посмотрела на него: — Я люблю тебя, Жан. И ты и правда всеобщий молодец. Ты только посмотри…. Она обхватила его лицо руками и нежно повернула к зеркалу в углу комнаты: — Ты только посмотри, какой ты красивый. Какой ты милый. Как я могла не выбрать просыпаться рядом с тобой каждый день? — И любить меня в ответ? — шепнул Жан, ставя на пол чашки и сажая Микасу себе на колени. — Безмерно. Его сильные руки прошлись по ее голым ногам, помогли ей снять рубашку. Губы на коже, пальцы на коже, влажные пальцы, влажные губы, кожа на коже, давление тел. Волна единства и удовольствия, добавляющая к течению океана близости. Их долгожданный, лучше чем все, что они когда-либо могли представить в своих головах, личный Парадиз.