АоТ в баре /в/ Долго и Счастливо

— Эрен? Эрен, ты меня слышишь? Эрен вздрогнул и медленно поднял глаза цвета малахита. Он скорее почувствовал руку, убравшую с его лица темно-каштановые волосы, чем увидел ее. — Ты снова что-то говорил сам себе. Он кивнул и прислонился лбом к животу человека напротив, оставив ладони вяло лежать на коленях. Чужие руки обвили его шею. Щека коснулась волос. — Обед? — Я сломал тебя, Хистория. Хистория отстранила от себя Эрена. Их глаза встретились. — Не начинай. — Но это правда. — Мы уже обсуждали это много раз, Эрен. Я знала лучше многих, что ты собираешься сделать. Я согласилась, уже будучи сломленной. Жизнь сломала нас обоих — в разные моменты и по разным причинам. Эрен вытянул руку, коснулся щеки Хистории. — Хочешь, я схожу сегодня с тобой к Имир? Хистория кивнула, взяла его за руку. — Соберем цветы? — тихо спросил Эрен. Хистория кивнула. — Но это потом, — добавила она. — Сейчас — обед. Эрен тяжело поднялся с места, взяв Хисторию за руку. Она была крохотной рядом с ним, и он до сих пор удивлялся, как такой маленький человек смог взвалить на себя такую огромную ношу. Как Хистория смогла пережить прощание с Имир и простить их за то, как просто они дали ей уйти и погибнуть. Как, несмотря на это, они продолжили требовать от Хистории вещи, граничащие по смыслу с капризами сумасшедших. И как Хистория дала им то, что было с нее спрошено. Как надела на светловолосую голову корону, упрямо продолжив держать тонкую шею ровной. Как она заперла себя в своем сердце. Как отдала свое тело миру. Как родила ребенка и как осталась здесь, с сиротами и инвалидами, в сумасшедшем доме на пленэре, только чтобы не видеть, не слышать реальный мир, не чувствовать с дрожащим от боли сердцем биение его пульса под подушечками бледных пальцев. В этом сумасшедшем доме, где Эрен обнаружил себя одним мрачным, дождливым днем, на него больше никто не глазел. Дети, сидевшие за обеденными столами слева и справа от него, обычно немного обходили его стороной. Но они оставались детьми, а Эрена пощадили — клеймо «плохой человек» не стали отпечатывать красным на его и без того ссутуленной спине. Поэтому иногда маленькая публика нет-нет да подходила к нему, застенчиво ковыряла носками туфель пол и тихо спрашивала, каково это было — превращаться в титана. Дети, они не понимали разрушительной силы всех сложных составляющих его прошлого — начиная от того, что стать Атакующим титаном он смог, поглотив собственного отца, а Молотобойца отобрал силой и ценой жизней взрослых и детей, возраст которых легко совпадал с возрастом тех, кто стоял сейчас перед ним, протягивая крошечные ладошки, чтобы легонько дернуть его за рукав. И это не говоря обо всем том, что случилось после. Геноцид. Такое слово использовал Армин. И, конечно, он был прав. Армин всегда был прав. Обычно после таких детских вопросов Эрен присаживался — слабый, страшно худой, с длинными, ниже лопаток, волосами, тускло сверкал глазами и отвечал на то да се: каково это — отрастить ногу заново; насколько маленькими кажутся дома и люди, когда ты становишься титаном; противно ли выбираться из титаньего затылка; насколько горяч пар, исходящий от твоего большого тела; весело ли драться с другими большими титанами в мире с крохотными декорациями. Эрену думалось, что самым странным во всей этой истории с титанами было то, как стороны поменялись местами, поняли друг друга, смешались, и как концепция врага, понятий добра и зла перестала быть кристально чистой и легко понятной. Он дрался с Энни — Энни оказалась врагом — Энни скрыла себя от Парадиза, запечатавшись в кристалле, на четыре года — Энни очнулась и помогла остановить Гул земли, помогла оставить его, Эрена. Они пришла в Парадиз с Райнером и Бертольтом, из-за которых его родная Шиганшина оказалась разрушена, из-за которых его мать оказалась разорвана на куски бывшей женой его отца. И вот опять — Райнер помог остановить Гул земли. И у него, и у Энни была своя правда, свой дом, своя жизнь — та, которая была известна и его отцу. Та, к которой вел разведкорпус он, чертов смертник. Чертов смертник. Больше так никто его не называл. Врачи строго-настрого запретили. Но чего бы Эрен ни отдал — пусть осталось у него совсем не много, чтобы снова услышать, как Жан дразнит его этим дурацким прозвищем, и потом начать с ним драться, и получить от капитана за галдеж и бардак, и остаться на дежурство на кухне, и чувствовать на себе взгляд Микасы, считающей его глупым, но таким любимым ребенком. И потом, лежа в кровати в казарме, говорить с Армином допоздна. И никогда ни с кем не расставаться. Господи, как хотелось бы. Эрен смахнул с глаз слезы — ему было, в сущности, все равно, кто что видит. Людское мнение не могло внезапно начать волновать его сейчас, после всего, что он сделал. Суп оказался разбавлен огромными каплями, и Йегер устало поводил по нему ложкой. В детстве он ненавидел плакать, ненавидел, когда кто-то видел, как он плачет. Все сразу бросались с вопросами: а что случилось, а кто тебя обидел, а помогла ли Микаса, а чем ему помочь сейчас. Как будто сам себе он помочь не мог, как будто бы его сил было недостаточно, как буто бы он был слабым, беззащитным, нуждающимся в опеке, присмотре и няне. Тогда, в детстве, так никто и никогда о нем не думал; то, что он был слаб и не мог помочь себе, было не более чем проекцией его собственных страхов и неуверенности в себе. Он мог помочь себе — еще как, просто другие всегда были рядом, чтобы его поддержать. Но судьба сыграла с ним злую шутку: сейчас, спустя годы зубного скрежета, десятки сломанных и сросшихся костей, сотни тысяч оборванных им жизней, он вдруг превратился в того, кем так боялся показаться людям раньше. Став взрослым, он превратился в свой самый страшный детский кошмар. Он не мог себе помочь. Он был и слаб, и беззащитен, и нуждался в опеке, присмотре и няне. И других рядом с ним было значительно меньше. — Ешь, Эрен, — почудился ему голос Микасы, но это была всего лишь Хистория. Микаса. Он скучал по ней. Остро ощущал ее нехватку кожей. Засыпая, видел сквозь приподнятые верхние веки смутное пятно красного под блестящими черными волосами. Просыпаясь, не мигая смотрел в потолок, с дрожащим в груди сердцем ожидая, что сейчас за дверью раздадутся знакомые до последнего стука каблуков шаги, и родной, тихий голос спросит: «Проснулся, Эрен? Пойдем завтракать». — Жан, значит. Она сказала, что вышла за Жана. Как и стоило того ожидать. Что он, Эрен, мог ей дать? Еще одну травму, еще один глубокий шрам, напоминающий столько, сколько она будет дышать, о самых тяжелых и кровавых событиях ее жизни? Еще один повод для забот, для ночных кошмаров? Нет. Он слишком сильно любит ее, чтобы продолжать делать это с ней. Наконец-то он это понял. Пусть будет счастлива с тем, кто знает, как быть счастливым. «Будьте счастливы, лошадиная морда». После обеда Хистория взяла Эрена под руку, и они медленно побрели по полю, щурясь и пряча лица под полями широких потрепанных шляп. — Тебе очень идет шляпа, Эрен, — улыбка Хистории была яркой вспышкой среди золотых колосьев и белизны ее платья. — Похож в ней на Жана? — уголок его рта поднялся. — Нет. Ты ведь не похож на лошадь. Эрен хмыкнул. «Тот самый Эрен», — промелькнуло у Хистории одновременно с тем, как потеплело на сердце — на короткую долю мгновения. А затем подул ветер и унес счастливые воспоминания о беззаботных днях «до», снова утопил сознание в разочаровании еще более горьком, проливающем еще больше крови от еще более сильного, рассекающего удара реальностью по голове, чем раньше. — Вот эти? Да? — спросил Эрен, мягко придерживая Хисторию за локоть. Она проследила за его взглядом: — Да. — Что это за цветок? — спросил Эрен, срывая. — Чемерица. Оторви еще, пожалуйста, аниса. — Это который? — С беленькими цветочками. Вот так. А я оторву немного ромашек. Когда они взобрались на небольшой, ничем не примечательный холмик, Хистория остановилась и вложила цветы в руки Эрену, чтобы расплести волосы и взять в пальцы шелковистую голубую ленту. Эрен в который раз молча наблюдал за тем, как она осторожно и нежно перевязывает цветы, приглаживает листочки, расправляет лепестки. Она подняла на него глаза, несмело приподняв уголки губ. Он едва заметно кивнул, протянул руку и приобнял ее за плечи, чуть прижав к груди — только до туда и доставала ее макушка. «Микаса мне почти по ухо». — Красиво, — тихо сказал он, коснувшись ленты рукой, с тем, как они медленно стали приближаться к небольшому, но раскидистому дереву на вершине холма. У подножия дерева, там, где корни входили в землю, стоял большой ткань. На камне было выбито просто: «Имир». Никто не знал ее фамилии, этой взрывной веснушчатой девчонки со столькими жизнями за плечами, что пришла из-за той, другой, стены. Но вот она, память о ней, вдолбленная в камень хрупкими маленькими руками — руками, что продолжали доказывать раз за разом, что они сильные; руками той, что ее любит — сквозь время, жизнь, смерть и расстояния. — Имир. Привет, — шепнула Хистория, отпуская Эрена. Она присела на колени на траву, дав подолу платья испачкаться в земле, коснулась ладонями камня. Конечно, Имир здесь не было. Ее память растворилась в закоулках сознания Фалько, ее кости навечно въелись в его тело. Ее запах разнесся ветрами по Парадизу и Марли, чтобы навсегда исчезнуть с поверхности земли, но возродиться в ее корнях и заблудиться в светлых волосах Хистории, нежно касаясь их своими лепестками. Пыльца осела на ее волосах, как таящий след тепла от кожи на коже. Память — вот все, что осталось от всех, кто ступал на землю Парадиза, чтобы потом утонуть в бесконечной темноте. Память — вот все, что есть у Хистории в жизни. Память — пока Хистория жива, будет жить и Имир. Когда они обе окажутся мертвы и воспоминания о них угаснут, как фонари на рассвете, — непонятная современникам история двух женщин, живших когда-то в прошлом и вроде бы трагически разлученных, а потом одна из них оказалась королевой — ну и что с того, столько времени прошло, — тогда и они утонут в безвременном запределье, обретая друг друга в бесконечной темноте. — Ты хочешь умереть, Эрен? Он посмотрел на камень, на высеченное на нем имя. Хотел ли он стать именем, готов ли? Спасет ли его смерть, и надо ли ему теперь спасение? Может быть, достаточно только встречать рассветы? — Я уже не знаю, — тихо ответил он, еще пораздумав. — А ты, Хистория? — Я тоже не знаю. И ветер отбросил назад волосы Эрена и волосы Хистории, унося с собой, чтобы накрыть поля и города, его запах, ее запах и запах полевых цветов, пыльцой осевших на кончиках ее светлых прядей.