АоТ в баре /в/ Долго и Счастливо

— Как все прошло? — Нормально. Только под конец папа простыл, и поэтому последние два дня мы провели дома. Даже не выходили на улицу. — И чем вы занимались? — Играли в маджонг. Губы тронула мягкая улыбка. Хотелось спросить, кто побеждал чаще, но внимание переключилось: — Постой-ка, Энни: дай уберу. — Что там? — Одуванчик запутался в волосах. Армин протянул руку и осторожно коснулся волос Энни длинными пальцами. Почему-то Энни с детства запомнилось, что такие пальцы называются «как у пианистов». В их лагере был один старик; когда разрешали марлийцы, он устраивал небольшие концерты и радовал благодарных слушателей старыми песнями о любви и о доме. Леонхарт всегда напрягалась, когда пальцы старика начинали перебирать по клавишам, отыскивая среди нот «свободно текущие реки» и «зеленые просторы под белым птичьим крылом», о которых он запевал неизменно подрагивающим на этих словах голосом: она ощущала, что эти безобидные слова от безобидных людей казались марлийцам ножами, приставленными к горлу их детей. Каждый раз после концерта она почему-то ждала, что старика изобьют, или откажут ему в работе, или что его больше никто никогда не увидит — скажут, что он без позволения вышел за ворота; но старик оставался, и работал, и ел, и снова играл. Если его и били, то он никогда не показывал: тихонечко, неспешно полз с улицы на улицу, от швейной машинки к пианино. Конечно, он умер, пока она была на Парадизе. — Энни? Энни вернулась в свое тело, подняла глаза на Армина: он с улыбкой и искорками в больших глазах цвета моря смотрел на нее, держа в руках убранные из ее волос пушинки. — Прости, о чем ты спрашивал? — Кто чаще выигрывал: ты или папа. — А. Я, конечно. Но, думаю, папа просто стал слеповат. Половину времени не видел, что делается на доске. Он не просил — я не подыгрывала. «Конечно, не подыгрывала». В этом была вся Энни. Беспощадная в своей честности. Честная в своей беспощадности. Армин наклонился, целуя ее в макушку. Ее волосы пахли морской солью и вечерней прохладой. — Я рад, что ты наконец смогла повидаться с папой. Но я, к сожалению, рад еще больше, что ты вернулась. Энни чуть подняла уголки губ, глядя на светлое, расслабленное лицо обычно серьезного и собранного Армина. Ему было только 23, но между его бровей еще годы назад залегла глубокая, тревожная морщина. Когда произошел Гул земли, Армину было 19. Когда ему было 15, он увидел море — и тогда же широко улыбался и смеялся, счастливый, что ему так безумно повезло, и он смог в своей жизни увидеть эту простирающуюся в бесконечность синюю гладь, ощутить соленую воду на своей коже, разделить все это — исполнение самой фантастической своей мечты — со своими друзьями. С Микасой и Эреном. Наверное, по-настоящему искренне и расслабленно Армин сумел улыбнуться только годы спустя, незадолго до своего 21-го дня рождения, когда Микаса, Жан, Энни, Саша, Никколо и Конни вытащили его в парк развлечений. Глупо, конечно, но почему-то в тот самый момент, когда они, оказавшись в вагончиках американских горок — из всех вещей, что бывают на свете! — замерли на самой высокой точке горки и затем под углом в 90 градусов рухнули в никуда, что-то внутри Армина резко оборвалось; какой-то замок, который надежно, крепко сдерживал двери, за которыми скрывалось что-то живое, яркое, снесло решительным ударом — одновременно изнутри и снаружи. Двери распахнулись, и Армин, крича, что есть мочи, с ресницами, мокрыми от выступивших слез, с сияющими восторгом огромными синими глазами, чувствуя, как пузырится от ветра рубашка, ощутил вдруг, что это — конец, но что это — и начало; что все прошлое осталось во вчера, что сегодня началось все будущее. Жизнь резко, рвано и внезапно разделилась на четкие «до» и «после» — в который, казалось бы, раз, но такого осознания, как в тот самый миг, когда он падал с огромной высоты, растеряв по дороге все прежние мысли из головы и пережитые страхи из сердца, с ним никогда до того не случалось и вряд ли случится еще. — Здорово, правда?! — завизжала Саша, прыгая на месте, когда они снова оказались на земле. И именно там и тогда, посмотрев на своих друзей, Армин внезапно рассмеялся. Расхохотался так, что слезы потекли из глаз. — Господи, ребята, — выдавил он сквозь смех, — как же здорово было!.. И потом он опустился на корточки, и слезы задушили смех: он заплакал так, как не плакал никогда в жизни, чувствуя, что все перевернулось, наконец изменилось. Наконец дальше будет что-то светлое, что-то, где надежда — это не то, что держит тебя в живых, а что-то, с чем ты естественно просыпаешься каждое утро, приятно нежась в теплой кровати и улыбаясь мыслям о кофе с молоком и любимой булочке с сыром на завтрак. — Армин, — он почувствовал тогда, как губы Микасы прижались к его волосам. — Все хорошо? — Все прекрасно, — выдавил он, содрогаясь всем телом, — это целительная сила катарсиса. Когда он встал на ноги, и ребята ушли чуть вперед, он почувствовал себя молодым — внезапно молодым. Он опустил голову оставшейся рядом с ним Энни на плечо и сказал, нежно и мягко оплетая руками ее талию: — Знаешь, Энни, я никогда не чувствовал себя молодым. Мне кажется, я был ребенком, потом была война, и вот я здесь. Я даже не заметил, что был юным. — Кажется, что ты — старик в теле молодого, — кладя ладонь ему на затылок, тихо сказала Энни. — И так всегда. Но не сейчас. Они побрели вперед, переплетя пальцы. Они часто так ходили — что-то, чего никто никогда и не ожидал от Энни. На самом деле, конечно, контакт их рук был единственным, что они позволяли себе на публике, но и он был результатом развития их союза. Закрытая, сдержанная, внешне холодная и колючая Энни и тактичный, отзывчивый, добрый Армин, который, впрочем, умел принимать тяжелые решения и верил, что нельзя ничего изменить, если ты не готов чем-то пожертвовать. Они понимали друг друга очень хорошо: сделать все, чтобы добиться перемен, вырвать свое сердце, чтобы люди, которые тебе важны, смогли увидеть еще один рассвет. Энни не всегда и не до конца понимала, как Армину может быть не все равно на десятки, сотни тысяч незнакомых ему людей, но она уважала и ценила то, как он уважал и ценил чужую жизнь и права других на личный выбор. Они проводили вместе много времени — дни и порой ночи, и постепенно они стали наполняться все большим количеством слов, которые имели значение. Почти как тогда, когда один только Армин — не считая Хитч — приходил поговорить с ней, пока она была замурована на протяжении долгих четырех лет. Только теперь она могла видеть его, отвечать ему, осознанно чувствовать, как он на нее смотрит, как тянется к ней, иногда сам толком того не осознавая, через всю комнату, — физически, или вопросом, или звуком ее имени. Энни долго не могла понять, что он видит в ней. Ей казалось, что она не заслуживала его — вот и все. И, пусть они оба прошли через столько похожего и знали, каково это — бояться, сражаться, врать, убивать, мучиться кошмарами, неметь внутри и отчаянно стремиться почувствовать хоть что-то хорошее — она была уверена, что он сбежит от нее, как только увидит, что, оттаяв, она осталась почти такой же холодной. Потому что, в отличие от Армина, узнавшего хотя бы в детстве беззаботность, и любовь, и дружбу, ей были мало знакомы все эти вещи. Она простила отца, она понимала отца — но даже тот изначально подобрал и растил ее только с тем, чтобы сделать из нее воина и самому жить достойной жизнью. Она не родилась, будучи любимой просто потому, что вот она здесь, такая, какая есть, и любимая вопреки себе самой; любовь ей пришлось выбивать из отца кулаками, выбивать из себя кулаками, а потом подставить окровавленные руки ему под плохо видящие глаза и дать разглядеть, что они оба с ней сделали. Но Армин раскрыл в ней стороны, о которых она никогда в себе не подозревала. Его собственная неуверенность в себе и постоянное сомнение в своих силах, убежденность, что он — обуза, и жизнь его ничего не стоит, не значит, что он недостаточно хорош, чтобы жить, чтобы быть другом своим друзьям — все это упорными стараниями тех самых друзей и их любовью, стараниями ребят из кадетского корпуса 104 и старших по званию, зорко разглядевших в нем его невероятный потенциал, приведших ему, даже не стараясь, тысячи доказательств его достоинств, раскрыли в Армине его истинную силу, дали ему поверить в себя, в свою возможность принять то самое решение. И Армин, вобрав в себя всю красоту доброты окружавших его людей, которые находили в себе силы и находили время, чтобы поддержать его, раскрыть ему глаза, сказать ему, что он поступил правильно, открыл в себе еще один талант: отдавать то, чему был научен, раскрывать в других то, чего они никогда прежде о себе не подозревали. И он раскрыл в Энни ее сияющие, ослепительно-яркие стороны, сотканные из любви, из заботы, из нежности, из нужды в других, из желания самой быть той, в ком нуждаются. Он стал свидетелем ее шуток, ее озорства, ее громкого, заразительного смеха. Армин был терпеливым, внимательным и в меру заботливым — ровно настолько, чтобы она чувствовала себя увиденной, и настолько, чтобы она не чувствовала ударов по собственной самостоятельности и свободе бытия. Когда Армин впервые коснулся ее пальцев, ее щеки мило порозовели, и он, хотя очень хотел любоваться на нее вечность, тактично отвел глаза, чтобы не смущать ее еще сильнее. — Все будет так, как ты хочешь, — шепнул он ей, когда они сидели у костра в одну из суббот, проведенных в горах. — Что, если я не знаю, как я хочу? — ковыряя палкой землю, спросила Леонхарт. — Если ты позволишь мне, мы узнаем об этом вместе. Армин создал для нее среду, где она могла расслабиться, забыв обо всем на свете — просто перестать двигаться из страха, что отдых ее убьет, и, забыв обо всем, валяться на лугу с травинкой в зубах. А Энни научила Армина помнить о себе. Он был добр к людям, но он не осознавал, как много его доброта для них значила, и что заслуживает такую же в ответ; он был чуток к просьбам и нуждам окружающих и был готов отдавать, отдавать и отдавать еще раз, искренне даже не подумав о том, что что-то можно попросить или получить взамен. Поэтому Энни учила его заботиться о себе так же, как он заботился о других. Она вставала рано-рано утром, чтобы приготовить ему завтрак. Она говорила ему бесстыдные комплименты — снова и снова, чтобы он увидел то, что видела в нем она: каким милым он выглядит, когда спит; как очаровательно торчат в разные стороны его волосы, когда он, еще толком не проснувшись, отправляется завтракать и сосредоточенно, собирая в клубок распутавшиеся за ночь мысли, жует хлеб с маслом; с какой трогательной улыбкой смотрит на нее, когда она касается пальцами его щеки — как будто праздник постучался в дом. Он был редкостью, он был странным внеземным явлением — так думала Энни про него; и точно так же думал про нее Армин. Он видел, какой израненной и чуткой она была внутри, чувствовал, как она инстинктивно откликается на все, что происходит вокруг, и засыпать рядом с ней, спокойной, расслабленной, было таким же странным ощущением, как если бы он выиграл в лотерею: такое часто бывает, но с ним — никогда. Засыпая, Энни крепче прижимала к себе Армина, который по привычке оплетал ее руками и ногами во сне. Запах его волос, его кожи, приятная тяжесть его крепкого, так любимого ею тела… Жизнь была до ужаса, до безобразия простой в своей извращенности, абсурдной сложности. И все-таки она могла быть приятной и хорошей, даже если в узоре наблюдаемых событий не видно ни пота, ни крови, ни единого целого. Иногда даже один элемент, простой и обычный, но сделанный любящими руками, выделяется куда сильнее всех хитрых завитушек. Энни подалась вперед, и Армин чуть склонил голову, встречая ее губы. — Что будем делать?.. — с мягкой, озорной улыбкой спросил он. — У тебя есть предложения? — прошептала Энни. — Ну…. И его ладонь легла на ее чуть выпирающий живот, мягко касаясь через тело Энни их крепко спящего, крохотного ребенка. Энни поцеловала Армина снова, проводя пальцами по его густым волосам, чувствуя под подушечками расстегнутые верхние пуговицы рубашки и его твердую грудь. Тепло его тела, его запах — все было, как во сне, который никогда теперь никогда не прекращался, но отчего-то не было страшно проснуться. Был миг, и этот миг был бесценен в том, как они научились заключать в нем друг друга и себя. — Сегодня вторник? — вдруг нахмурилась Энни, а Армин продолжил целовать ее лицо, спустился к шее, обдавая кожу горячим дыханием. — Ммгм…. — раздалось в ответ. — Класс пеленания, Армин. — Мгмм?.. — Уроки родительства, на которые ты нас записал. — Не я, Ханджи-сан, — мягко донесся ответ занятого другим Армина, провибрировавший сквозь кожу прямо в кровь. — Она посоветовала. Ты записал. — А, да… — Армин? — Ммгм?.. Энни тоже было непросто сосредоточиться, когда он делал то, что делал. Мягко она положила свои ладони на его руки, против воли заставляя его перестать. Пытаясь выровнять дыхание, она говорила тихо, медленно: — Они через полтора часа, а мне ужасно хочется поесть. И массаж ног. Если можно. — Не можно, а нужно, — его лицо снова появилось перед ее глазами — сияющее, расслабленное. Он нежно обхватил ее щеки ладонями, коснулся ее лба губами и сказал: — Присаживайся. Я сейчас все разогрею. Я сделал лазанью по рецепту Никко. По-моему, получилось очень даже вкусно. — Я в этом уверена, — Энни утонула в кресле. Вскоре Армин поставил перед ней ужин, стакан травяного настоя и сел у ее ног, обхватывая ступни ладонями. — Божэ, уот это жызнь! — пробормотала Энни, растворяясь в ощущениях. Армин беззвучно засмеялся. — Это тот самый? — Энни кивнула на стакан. — Да, от капитана. Он передал мне еще один сбор трав, сказал, тот настой помогает успокоиться перед сном. Малышу тоже должно понравиться. Ладонь Армина легла поверх живота Энни, и она накрыла рукой руку мужа и тело сына внутри себя. В лучах летнего солнца яркой вспышкой блеснуло на ее безымянном пальце серебряное кольцо. ____________________ — Энни? — мягко проговорил Армин, стоя перед ней на коленях в коридоре, чтобы помочь ей обуться. — Да? — она посмотрела на него сверху вниз. Не удержалась. Подняла уголок рта с тем, как он медленно стал целовать ее голое колено, мягко, вкрадчиво пробираясь выше, осторожно сдвигая вверх полы ее платья сильными большими ладонями, позволяя им щекотать ее кожу в унисон со своим дыханием и желанием. Энни мягко провела кончиком ногтя по его лицу, обводя по контуру щеку, потом взяла его за подбородок и подняла кверху. Армин провел языком по губам и посмотрел ей в глаза снизу вверх: — Пожалуйста, постарайся не называть других родителей «сосунками» за то, что они не могут запеленать манекен ребенка правильно с первого раза. И не швыряй пластиковых детей об стену, если они продолжают плакать после того, как ты дала им буты…. Ее палец вжался в его губы. — Я буду вежливой и сдержанной. Он поцеловал палец, прижатый к его коже. — Спасибо. Ты прекрасно справишься. — Но они правда сосунки. Насколько сложно может быть обернуть пластмассу тканью? — Насколько сложно может быть заставить пластмассу отключиться? Армин встал на ноги, сражая Энни наповал озорной, светящейся улыбкой. — Вернемся с курсов, — кивнула Энни с тем, как Арлерт потянулся к двери, — и я покажу тебе пару фокусов с пластмассой. Армин улыбнулся, дав хитринке озарить свои черты: — Я беру тебя на слово. И, взяв друг друга за руки, они отправились вперед.