Лимонная любовь

Мы трахаемся в небольшой постройке, сарае, гараже, он стоит в поле, прикрываемых лесом, самым началом зарослей — яблоня прикрывает прохудившуюся крышу, бугристые корни скрывают вход. Стоит, как злой гоблин, весь вымазан в саже, он урод и знает об этом, гаражу всё ни по чём, улыбается обгоревшими зубами. Показывает сгоревшие дёсны — выгоревший деревянный настил, остаётся только земля, сарай дышит ей, питается ей, живёт ей. Гаражу всё равно на нас, копошащихся внутри него, с липкими пальцами и грязными пастями — я в помаде Лоры, она в моей, сарай рад, что его используют, что в нём находятся. Он наш тайный любовник, скелет в шкафу — приоткрывает дверку, ждёт, когда же мы придем, когда же появимся. И в чём — в грубой плотной рабочей одежде, не дающей выхода жару или в лёгкой школьной форме — юбочки-блузочки и гольфы. Лора приписывает постройке богатую историю — как она горит или её жгут, матовый огонь лижет стекла, а в стенах закипает и лопается смола. Как что-то страшное рождается в ней, и трескается, стучит, плавится отвалившаяся штукатурка. Внутри всё в золе, в несмываемой пыли, наверно, этим не очень полезно дышать, мы не дышим, ломая застёжки лифчиков — по лопаткам, по ключицам, «быстрее, мне ещё сегодня еду доставить надо». Строение полнится вещами, которые никто не тащит, не заносит через хлипкую дверь, они появляются сами — керосиновая лампа, огонёк похож на узкий, следящий зрачок, лампа желтит Лоре живот и греет мне руки. По мнению Лоры, она из какого-то дома, где Лора находит мертвого мистера — не запоминаю фамилию, запоминаю только уродливый цветочек на стенах, двери с резными ручками и чучело совы в углу кухни — Лора так красочно описывает его, я уже верю, что оно сорвётся с проволок, выклюет из себя вату и полетит. Ещё есть бочки цвета йода, в них можно развести огонь, сжигать дневники или жарить маршмеллоу — липкая подгоревшая сладость в складках губ, я слизываю её, Лора отпихивает меня, отпускает резкое «дай пожрать». Зато потом не отпустит, будет направлять мои пальцы ниже и ниже, под резинку трусиков. Плакать и биться, сбивая ногами плед, ныть «О-одри, О-дри», а я буду изображать злодейку, сжимать ей грудь. Мы идём со школы, бьём портфелями по коленкам, среди цветущей травы и радующихся клещей нас ждёт сарай — манит прохладными внутренностями, оставленной водой, молчаливым часом. Я не люблю говорить, Лора не любит отвечать, благодаря этому мы плавимся в половинки инь и ян, сливаемся телами, разбросанными руками, пыльными пятками. Иногда Лора говорит, что учителя — полые стеклянные куклы, в них только пыль и паутина, а во мне розовая помада, красные кофточки, вишнёвые пироги и капля сладкого кофе. И немного потаённой обиды, рыжеватой и гнилой, но она есть во всех нас. А что же в тебе, Лора? Бесконечная синя-зелёная глубина, пихта, махающая колючей лапой и страх, красный, как разряд тока? Ещё жёлтые, огромные совиные глаза вместо лёгких, вместо сердца — я слышу, как они моргают, когда прикладываюсь к твоей груди. У Лоры неоформленные сиськи, как у тринадцатилетней, девочка-деточка — Шелли и Энни, Норма и Донна, — хочешь потрахаться в сгоревшем сарае? Хочешь побыстрее, тебе же ещё уроки делать и готовить — белые волосы бывают только у ангелов, а они и еду разносят, и шьют, и летают на картинах. Рано или поздно растворятся, рассеются, но ещё не скоро, у тебя есть время сжать ножки, пока мой пальчик ползёт вверх. Соскребая себя и Лору с замаранного пледа, — она отчего-то плачет, но на вопрос «тебе больно?» мотает головой, у меня клятва: не спрашивать. Я представляю матерей-детей, рожающих в пристройке — по стенам гуляет заплывший шёпот, рассказывает пьяные сказки. У матерей-детей вместо крови — гренадин и вино, плавят им мозг, а вместо мозга наэлектризованная розовая проволока, матери корчатся в агонии боли — больше полугода назад из них вытрахивают каждый звук, каждый стон, каждую бисеринку крови, они слизывают её, набирают на пальчики, и гордо шепчут подружкам в узких туалетных кабинках. В тех самых, по соседству с крайней, где Лора аккуратно пудрит ноздри, — у Лоры на носу семь бед, и на всех один ответ: лепить на нос «снежок», шмыгать им, а я готова выесть шпингалет из крепления — так хочу курить. Матери-дети рождают чёрное и злое на отбеленную джинсу, матери-дети истлевают и испаряются, их трупы разносит ветер — морщусь, представляя, что стираю Лоре слёзы, сидя на двух-трёх таких. В постройке любой вскрик и шёпот оборван по краям, простые слова тоже надорваны, как театральные билеты — в следующий раз Лора пересказывает свои сны. Если мне что-то снится, то это на пару секунд не больше, — длинные коридоры, голубо-синяя мозаика бассейна, — Лоре же снится часто и впечатывается в неё рубцом. Что-то тихое, тревожно звенящее, злое и яростное: окровавленные девушки в идеально подогнанных цветочных платьях, открытые двери, красные комнаты, высушенные тонкие вдовы. Лора не говорит имён, не описывает лица, и все её сны для меня лишь жуткие декорации, не различаю, где кто, и кого она боится. Мне уже страшно, я не усну, а Лора говорит и говорит, злостно выжимает слова — с них течёт кровь или вода? Лора видит кого-то в окно, оно пулей ей сносит ей голову, разбивает нос, рвёт колготки о кусты и вываливает в грязи. Слышу голос Сары: «Лора, ну как же можно так запачкать юбку?». Раньше, когда мы маленькие, с косичками, ровесники болеют волейбольной лихорадкой, в пятнах от укусов комаров, в сыпи синяков и ссадин, дерутся на песке, рвут кроссовки о штакетины ржавых заборов и не смотрят на лес. А Лора гуляет только там, прячется под особым деревом, сдирает с него кору и ногти, лес выгибает лохматые брови — что тебе нужно, Лора? Лора цепляет на юбку семена одуванчиков с белыми зонтиками, полосатых пауков, проваливается, наступая на сухую, старую, посеревшую траву. Лора поглаживает молодые пихты по сметанно-зеленым, густым макушкам, видит маленькие яблони, широкие листья из зелёного переливаются в красный. Лора ищет дерево, то самое дерево, на Лоре те самые трусики, которые кто-то там любит — а она ненавидит, и я ненавижу, наша ненависть разольёт все реки, озера, ручьи, снесёт берега, и перережет резинку у самого бантика, рано или поздно перережет. В постройке нет почти ничего, лампа, бочки, плед, танцующая Лора, виляющая бедрами. Иногда мы что-нибудь находим — призраки жизни постройки до пожаров, неизвестно как дожившие до нас остатки папье-маше, банок от кукурузы, обручальные кольца со стёртой позолотой. Находим три камушка: кобальтово-синий, матово бирюзовый и белесый, цвет которого до конца не разобрать. Он похож на чей-то глаз, Лора примеряет его себе, подставляет вместо правого — и блестит, переливается, как дракон или белая роза после дождя. Камушки Лора опоясывает проволокой и прикрепляет стене на торчащий ржавый гвоздь — как палец злой ведьмы-карги, гвоздь, кажется, доволен и загибается ещё сильнее, чтобы не уронить камушки. Ещё находим круглый шар из коричневой соли — на свету он рыжий, тёмный, ближе к темноте зеленеет, сквозь рыжее прорывается полупрозрачное, бирюзовое — как шкурка спящего вековым сном дракона. Лора не знает, как здесь образовывается такая соль, я не знаю, сплю или вижу явь. Шар переливается на ладони у Лоры — чья-то голова, перекидываются, перемешиваются мысли, — интересно, а какие они у меня, у Лоры? Бирюзово-зеленоватые, как кожа у Фейри или бело-рыжие, как раскормленные коты? Ещё находим паука в углу — мне сегодня не хочется, Лоре тоже лень, настроение странно-сонное, но паук так не думает. Он ткёт свою перину и жуёт мошек, полосатый, живенький, коричнево-белый, у него не паутинка, а мягкая небесная арфа — если Лора прислушается, то услышит тонкую призрачную мелодию. Паук оплетает сарай, золу, камни на ржавом гвозде и переливающийся шар полупрозрачной сеткой, опоясывает руки, ноги, бёдра, грудь — внутри меня тяжёлая металлическая сеть, леска, я лечу. Подаюсь грудью вперёд, пальцы путаются в липкой паутине, и на меня ползёт паук — больше, чем я, чем Лора, чувствую его вес и вижу огромные, горячие глаза. Меня будит хлопок грома — Господь играет в гольф молниями и удачно попадает в лунку, — и тихое прокатывания шара по пледу, Лора не может налюбоваться зелёными переливами. Если мы найдем кальян, мы закурим его — пузырчатое, янтарное, хлюпающее чудо, интересно, Лора, ты куришь его с моим отцом или нет? Он едва чиркает зубами о трубку, а ты перехватываешь её аккуратными ноготками? Или таким тебя угощает Бобби, и ногти у тебя вовсе не блестящие, вовсе не гладкие, а грязные, поцарапанные. Не говорю, не спрашиваю, сплевываю мёртвые слова с языка — мне мерзко и тошно от них, прошу кровлю: «пожалуйста, обвались!». Давай же, кровля, ты ветхая и дырявая, плачешь молотой черепицей, ты соришь деревянной трухой, обвались же на нас — тогда мы станем бесполыми ангелами, со сложенными на груди ручками, тогда мы поладим, обещаем, поладим. Будем лелеять и жалеть друг друга, а не злостно втрахивать в плед и сырую землю. Танцевать на облаках, наши стопы постоянно мокрые — небеса это довольно влажные места. Мы заплачем по своей загубленной доле, в пористом, капиллярном облаке, и слёзы наши — минеральная вода, прозрачных рудник, холодный горный ключ. Он омоет весь город от страшных новостей и роющегося в лесу зла. Или слез вообще не будет, не будет перьевых, как подушка, крыльев, я пожёвываю лимон. Это у Лоры воспаляется лимонная любовь — кругляшки в холодной воде и листочки мяты, во все времена года, в любой холод и стужу, Лора пьёт самодельный лимонад круглыми сутками, он никогда не кончается. У Лоры любовей больше, чем вкусов на земле, есть и красная, и «снежковая», и бензиновая, все они постоянно-переменчивые, только лимонная тянется долго, живёт, как восставший из пепла сарай. Но не вечно, лимонная любовь кончается, — что наши потрахушки, что Бобби, усыпанный снежком, что наивный Джеймс — лимон выветривается из сарая, а я случайно отпускаю Лору в землю. Для меня это ничего, это для Джонни Лора причина ещё одного колющего, режущего, яркого страдания, Джони не понимает, куда все пропадают, а главное, куда пропадает она. А мне то что, мне Лора никто и ничто, но без неё сарай совсем ветшает, кровля ревёт, надрывается, а не тихо плачет. И единственный палец сарая, ржавый гвоздь разгибается, камушки со звонким перестуком скатываются вниз. Разделяюсь, разрываюсь, и верещу, мне вторит гром — жирными каплями по юбке, по кардигану, жирные капли отлетают мне в глаза, так, что собственных жирных капель вроде бы не видно. А паук хоронится в углу — знаю, что он тоже уползёт, улетит на паутинке, или утонет как Лора.