Лёша никогда не любил алкоголь

      Дальше события слились в один, уродливый и странный ком.       Он помнит, как перед усыновлением воспитательница сгребла его в охапку и отстригла ему волосы. "А то ходишь, как девка, в приличную семью брать стыдно". Его волосы, которые он так долго отращивал, как у эльфов в тех красивых книгах. Он их очень любил и гордился ими. Мягкие, светлые, очень красивые, они превратились в корявый ёжик, над которым сама Татьяна Григорьевна, устоив ему его личный сеанс экзекуции, очень долго и со вкусом пыхтела, но так и не смогла сделать его ровным. В какой-то момент она даже с ужасающим раздумьем глянула на машинку для стрижки, но, к счастью, так и не взялась за неё.       Впрочем, для Лёши это было почти равнозначно безрадостно и горько.       Его волосы всегда защищала Маша, под угрозой самого неадекватного поведения с её стороны позволяя только подравнять кончики, как девочкам. Взамен она просила коротко стричь её, и поскольку с точки зрения воспитателей красивая причёска никоим образом не делала красивее её саму, те соглашались.       И раньше Лёшу не особо трогали, но тут Маша очень не вовремя оказалась в больнице, сломав руку во время физкультуры. И все старания канули в лету. Из зеркала на него смотрел маленький золотистый воробей с длинными острыми ушами. И страшно довольное лицо Татьяны Григорьевны. Она наконец-то добралась до его волос.       Большинство звало её Григорихой, но Лёша смотрел на своё и её отражения и думал о том, что это как-то слишком мягко для этого демона с ножницами в руках. До обидного мягко.       Он ничего тогда не сказал, но из комнаты вышел на подгибающихся коленках.       А Маша очень долго утешала его, и он помнит, как каждый раз, когда она оглядывалась на него, в её глазах мелькало острое сочувствие и ощущение какой-то важной потери. Он тогда первый раз увидел, как Маша курит. Она ведь всегда терпеть не могла курящих.       — Брошу, Лёшка. — серьёзно, но с ноткой усталости говорила она. — Видишь, дура какая, попробовала, называется. Но ты не пробуй, вообще не притрагивайся, дрянь это всё, на себе проверила.       Она выпускает облачко дыма с виноватым лицом.       — И не помогает. Вот увидишь, выпустимся, а я уже давно бросила. Брошу, Лёш.       ...       — Тебе скоро оформят документы, — тепло улыбается одна из самых молодых и хороших воспитательниц, пухленькая и мягкая Ксения Олеговна, работающая с малышами и ещё не успевшая выгореть на этой неблагодарной работе, — Будешь Алексей Дмитриевич Солнцев. Такая замечательная фамилия, правда ведь? И в твоей жизни засветит солнышко.       Лёша немножко устало, но искренне улыбается ей в ответ. Фамилия и правда звучит здорово... Хотя, конечно, он будет скучать по старой фамилии, Неизвестных. Это было что-то, что казалось им с Машей дополнительной связью, Алексей Неизвестных и Мария Безымянных. Совсем почти как брат и сестра. Ему будет не хватать этого.       ...       А потом его приехали забирать. Он помнит, как они прощались с Машей, и с непривычным, очень странным лицом, от которого Лёше хотелось завыть, она, не переставая его обнимать, протянула тёте Марине свой номер телефона.       — Маша, — её голос тогда прозвучал тихо и сипло, и она закашлялась, словно что-то в горле помешало ей нормально это сказать. — Вы его там это... не обижайте.       Тётя Марина кивнула. Молча. Ему показалось, что она слишком спокойно это сделала, и почти обидно стало, что её эта ситуация не трогает.       Это всё было очень важно для него, но, в конце концов, они собирались ехать домой, и это переживание по силе сравнивалось только с расставанием с Машей. Конечно, она обещала звонить, и звала иногда видеться, и вообще.       Но всё равно было горько. Но хорошо. По крайней мере, в будущем точно должно было быть хорошо. Там дом. Свой дом.       А дядя Дима молчал. Он всё это время в основном молчал, только иногда переговаривался с тётей Мариной обыденными, "домашними" фразами или коротко говорил что-то Лёше, так что в этом не было ничего удивительного. Дядя Дима не из говорливых, подумал Лёша, и это не казалось чем-то странным, он знал, что такие люди бывают, и был уверен, что дома он другой.       Как же чертовски он был прав.       ...       В новой школе было дерьмово. Не было рядом Маши, и иллюзия "новая школа — новая жизнь" растворилась, как сахар в горьком кофе. Только слаще не стало. Он был чужой здесь, он был другой — всё ещё маленький, всё ещё щуплый, по-эльфийски женственный и неловкий. А ещё — приёмный, об этом знала вся школа, ведь где-то там же учился Рома, его "старший брат", который не считал эту информацию секретом.       Лёшу здесь откровенно не любили, и только теперь он ощутил эту нелюбовь на себе целиком и полностью. Его не любили ученики, к нему предвзято относилась половина учителей.       Маленькой радостью был только театральный кружок. Там было страшно, но очень интересно, даже если ему доставались только роли заднего плана.       ...       Лёша помнит, как сидел на подоконнике в углу класса, прячась за занавеской и обрывками воспоминаний, и первый раз замазывая зелёнкой ссадины на руках и лице.       Он первый раз подрался, и это не было весело. Это было больно, обидно и очень неприятно. Вернее, подрались с ним. Думали, он безвольный, а он дал отпор. Маша, правда, учила нормальным приёмам, а не царапаться и вырываться.       И если честно, судя по лицам обидчиков, они не отстанут. Наоборот, соберутся большой кучей. Что ж... В детдоме бывало и похуже... Наверное.       Он слишком поздно понимает, что школа — это ещё не самое страшное.       ...       — Маш, — слезы льются из глаз сами, а пальцы до побелевших кончиков вцепляются в мокрые и холодные железные прутья ограждения, — Маша, Маш...       Он еле нашёл её, когда её перевели в другой детдом. Ей разбили телефон во время одной из драк и она очень долго добивалась, пока ей выдадут новый. Раньше на нём не было следов, пока за ними ещё активно следила опека. А сегодня под одеждой творился сущий кошмар.       — Лёшка, — севшим голосом шепчет она с той стороны и крепко сжимает в своих больших ладонях его бледные руки. — Лёшка, ты должен был рассказать раньше, ты должен всем рассказать!       Он искал, искал, искал. Писал ей во всех соцсетях, сбежал с уроков, ходил к воротам детдома, спрашивал, где она, и почти ничего не добился, пока наконец его не заметил уже совсем седой Борис Петрович, который и рассказал ему обо всём. А потом Маша наконец написала ему.       — Я не могу, — он мотает головой, и его до ужаса бледное лицо на фоне дождя выглядит почти зеленоватым. — Дима убьёт меня, он убьёт меня, Маш!       Он внезапно неестественно дергается, жмурится и давится резким всхлипом. Эту боль, всепоглощающую и омерзительную, уже почти невозможно удержать внутри, и она горькими слезами рвётся наружу.       — Лёшка... — она просовывает руки через промежутки между прутьями и очень криво и неудобно, но обнимает его, неловко притягивая к себе.       Он безвольно прижимается к холодному забору и её тёплым рукам и плачет, плачет, плачет.       — Я должна была... — её голос звучит возле острого уха почти рычанием, — Должна была заметить, защитить! Идиотка, дура, какая же дура... Это я его убила бы, блять!       Она почти никогда не матерится.       Но плюётся сквозь клыки всё новыми ругательствами, всё крепче сжимая его в объятиях.       Он тихо дергается, когда она задевает свежую гематому у него на спине, и сквозь её рык и поток ругани он замечает, как её глаза блестят от слез.       ...       — Эй, Лёша, — его зовёт одна из девчонок из параллельного класса, кажется, Лера, бескультурно присев на край парты, — Пошли к нам на тусич в пятницу после школы? С ночёвкой. День рождения у меня вроде как.       Он привычным движением блокирует телефон и отодвигает его под себя. Волосы уже отросли до уродливенького недлинного каре и хоть как-то завешивают лицо с неопределённой эмоцией в глазах. Он устало утыкается этим самым лицом в руки и вздыхает.       — Да ладно тебе, — её до того дерзкий голос резко смягчается, становясь почти сочувствующим, — пойдём, весело будет. Отдохнешь. Там не будет этих дебилов.       Он думает о том, что его точно прибьют, если он не вернётся в пятницу вечером домой.       И... коротко и горько усмехаясь, соглашается.       ...       — Я не пью, — тихо и неловко мнётся он возле стола, когда двое девчонок, включая Леру, крутятся вокруг и всё уговаривают его что-нибудь выпить. Это давление, казалось бы, такое лёгкое, но он еле вывозит отбиваться даже от него. — Совсем.       — Ну и зря! — развязно смеётся Танечка, которая не нравится Лёше уже просто потому, что её зовут так же, как Григориху, — Мог бы повеселиться.       — Я-я не думаю, что...       Но Лера перебивает его.       — Да ладно, правильный парень, так и нужно, — она, подумав пару секунд, ставит обратно бокал, в который только что долила шампанского.       Его тут же подхватывает Танечка.       — Лерка, дурочка, нравится он тебе, вот и ведешь себя, как клуша, — она внезапно показывает язык и, резко развернувшись, собирается уходить. — Хотя ладно, косилась на него полгода, слюни пускала, я бы тоже потом хвостом крутила. Ну, девчата, удачи.       Лера коротко подавилась и тут же замолчала, обхватив себя руками за плечи. Отвела взгляд, всеми силами стараясь смотреть в полностью противоположную от Лёши сторону, и, кажется, сильно покраснела.       Даже так, привалившись к столу, на высоких шпильках она была на пару сантиметров выше него. Повисла очень неприятная и неловкая тишина.       — Я... — начала была она, а затем глупо и почти отчаянно рассмеялась, — Ты... Ты не подумай...       Лёша не думал, Лёша стоял и в абсолютной прострации прислушивался к себе. Неловкость, тревога, усталость, ноющие синяки под одеждой. И... всё.       Давние догадки, самокопания и тесты в интернете, кажется, тихонечко начинают сбываться.       Похоже, перед ним весь вечер пытались выглядеть красиво и привлекательно, а он так ничего и не заметил. Не хотел замечать.       — Лер, я...       — Ты просто очень красивый, и... И вообще, мягкий такой, скромный, и обижают они тебя зря!       — Лер.       Она притихает и смотрит на него почти сверху вниз с таким выражением, будто она не выше, а ниже минимум на полметра. Он мнётся, заламывая пальцы.       — Я не знаю, я так... я ничего не понимаю. То есть, мне кажется, что понимаю, но... Я не уверен, я вообще...       Она истолковывает его слова по-своему.       — Ну, да, ну, нравишься ты мне, — с каким-то смиренным отчаянием произносит она такие сложные для неё слова.       Лёша понимает, что его тоже накрывает отчаянием, и по спине ползут предательские мурашки. Говорить становится всё сложнее, и всё больше хочется плюнуть на всё, позволить себе очередные слезы и убежать как можно дальше.       — А мне... а я... — воздуха не хватает, сердце стучит от липкого волнения. Лера резко поворачивает голову и смотрит ему прямо в глаза, яростно, горько и при этом с какой-то затаенной надеждой.       — Ты всё-таки гей, да?       Вопрос звучит слишком прямо, слишком внезапно, слишком жутко. Лёша подвисает, и хотя он уже давно знает ответ на этот вопрос, озвучить его оказывается очень и очень сложно.       — ...Кажется, да, — очень тихо и отведя взгляд шепчет он едва ли слушающимися губами.       Шутки и издёвки по детдому, по школе и даже дома ходили самые разные. Но ещё никто и никогда не слышал от него искреннего ответа на этот вопрос.       Лера в какой-то момент явно хочет взять и уйти, её глаза быстро и резко мечутся между двумя разными выходами из комнаты. Но затем она словно тормозит себя и почти спокойно выдыхает.       — Понятно. Не везёт мне с вами. Бывает.       — Прости. — почти бесцветно роняет Лёша.       — Ничего, ты же не виноват. — она поводит плечами и вздыхает снова. — Удачи тебе тогда, тяжело наверное.       — Ещё не знаю, но да, наверное, — он обхватывает себя руками за плечи так же, как она, и они внезапно оказываются стоящими почти в одинаковой позе. — Спасибо, что понимаешь.       — Ага.       Они проводят остаток вечера молча.       ...       "Лёшка, я и так знала, расслабься" — он вчитывается в это сообщение раз за разом и понимает, насколько же сильно ему повезло встретить в этой жизни кого-то вроде Маши.       ...       ОГЭ, чертово ОГЭ висит на носу, и радости от этого никакой.       Ему не дали выбора. Вообще. Просто поставили перед фактом, что он пойдёт в ПТУ, и руки опустились. Кажется, что окончательно.       Всё то, к чему он так долго и с трудом пробирался всю жизнь, оказалось зря. Хотелось бы послать всё это в тартарары, но пока что он не может даже сбежать из дома. Страшно. Больно. И дикая, бессильная ярость с каждым днём, кажется, наполняет его всё сильнее, словно сейчас разорвёт на кусочки. Хочется дать отпор, взять в руки что-то тяжёлое и...       Нет. Нельзя. Нельзя о таком думать, это ведь плохо. Он хороший, он добрый, он не про это. Это всё... нужно просто перетерпеть.       Он устроится на подработку, заработает денег и сбежит. Всё хорошо. Всё... будет хорошо.       ...       Здесь всё иначе. И кажется, как будто даже жизнь не такая однообразно-серая, как раньше. Здесь не бьют и даже иногда с интересом слушают, и хотя на парах он почти ничего не понимает — пытался, но чувствовал, как к горлу подкатывает неприятная тошнота, просто от тщетных попыток разобраться в совершенно чужих ему предметах, — здесь как-то всё равнодушно и спокойно. Он и ОГЭ сдал как попало, словно бы назло, от этого всё равно мало что зависело, но в итоге всё равно не смог получить оценки ниже тройки.       Сейчас думает, что зря так плохо относился к идее с поступлением. То есть, да, не то, чтобы в этом было что-то прямо таки хорошее, но зато здесь — это не... "дома".       ...       Он очень тихо, стараясь не издать ни единого звука, открывает входную дверь дубликатом ключей и морщится, когда замок всё-таки предательски щёлкает на последнем обороте. Он надеется, что ни Дима, ни Рома не слышали, и перешагивает через порог.       Он так сильно устал, что даже просто нагнуться и снять обувь уже требует от него титанических усилий. Мышцы и синяки ноют так, что хочется забиться в уголок и тихонечко выть в одной тональности.       Подработка требовала от него того запаса сил, которого у него уже просто не было. А сегодня ещё и времени. Про дополнительные курсы уже не соврешь, никакие курсы не заканчиваются в час ночи.       Стресс, почти осязаемый, стучит в ушах. Хочется лезть на стену, хочется биться в истерике и кричать, хочется... много чего хочется. Но сильнее всего ему сейчас хочется упасть и не вставать больше никогда.       Но ничего из этого нельзя, если он не хочет, чтобы он завтра даже выйти на учёбу не смог. А этого тоже нельзя... По той же причине, но с результатом уже на всё следующую неделю.       ...       Он сидит возле разорванного шва матраса и чувствует, как в этой гулкой, звенящей в ушах тишине сердце пропускает удар. Мелко дрожащими пальцами он сжимает конверт, непривычно помятый, без адреса, и с уродливо, жестоко сорванной верхушкой, которая теперь жалко болтается на недорвавшемся уголке. Клапан, который он столько раз невероятно бережно открывал и заклеивал, заляпан чем-то жирным, но в нём теперь всё равно нет никакого смысла.       Лёша чувствует, как в груди что-то рвётся на куски, и понимает, что, в общем-то, ни в чем теперь нет никакого смысла. Ни в конверте, ни в тех, с таким трудом заработанных, деньгах, что лежали — вчера, вообще-то, — но когда-то очень давно в этом конверте, ни в его стрёмной, жалкой и сломанной жизни, которую сейчас хочется откинуть в угол и навсегда о ней забыть.       Он не спал ночами. Он ходил в ненавистную шарагу, чтобы хоть изредка мелькать на учёбе. Он пахал на этих грёбаных подработках, как проклятый, собирая каждую копеечку, запрещая себе что-то покупать, даже если очень хотелось, всё нёс сюда, в этот, ебаный, сука, конверт!       И всё... зря.       Рука невольно тянется к телефону, пока по щекам вялыми дорожками бегут солено-горькие, предательские слезы.       — Алексей.       Он оборачивается, с кривой, изуродованной, болезненной улыбкой вглядываясь в дверной проём. Он не включал свет, и теперь фигура "родителя" мрачной тенью стоит в квадрате света из коридора.       "Это отлично смотрелось бы на сцене", думает он и сжимает в кулаке теперь уже бесполезный кусок бумаги, который очень скоро окажется измазан кровью.       ...       Он ненавидит алкоголь. Каждую среду им пахнет от дяди Димы, каждую субботу — от Ромы. Иногда и от тети Марины тоже. Он ненавидит алкоголь так же, как всех этих людей.       Он едва ли помнит, как поднялся с пола и дошёл до кухни после того, как еле сумел открыть глаза.       Помнит, как не мог позвонить Маше, потому что телефон отобрали, хотя рука в слепой привычке обшаривала пустой внутренний карман. Помнит, как сильно хотелось пить, просто воды.       И помнит, как нашёл ополовиненную бутылку на столе.       Дядя Дима всегда убирал бутылки, когда заканчивал свои алкогольные "медитации", как Лёша с отвращением иногда называл это про себя. Тот просто сидел час или два и просто молча пил в полной тишине — вино или что покрепче. Трогать его в это время было вершиной экстремальности — как игра в русскую рулетку, не иначе.       Холодный свет кухонной лампочки слабо блеснул на зелёном стекле.       Пахло так же мерзко, как и раньше, но... Рука с дрожащими пальцами потянулась к горлышку. Он невольно отметил, какими стали тонкими и болезненными его кисти рук. Когда всё стало вот так?       Ноздри обожгло едким запахом градуса и сладким — вишни или чего-то такого. Кажется, эту бутылку тете Марине подарила её подруга, когда приходила в гости. Она попросила его не высовываться тогда, слишком заметным был кровоподтек на шее, но, видимо, не была уверена, что он выполнит просьбу, и заперла комнату на ключ. На восемь часов. Жгучая ненависть, отчаянная ярость и невыносимая боль снова всколыхнулись в груди, сжимая сердце и, наверное, то место, где должна быть душа.       И он сделал глоток.       Обжигает так же, как и те чувства, что он сейчас испытывает. Жжется внутри, горит огнём, выжигая всё живое, радостное и безрадостное. Вообще всё.       Было в этом что-то омерзительно приятное.       И он, с трудом переставляя ноги, зашагал обратно в комнату. Без воды, но с бутылкой, которую тонкие пальцы продолжали сжимать до боли.