Калейдоскоп иллюзий

"Это неправда". Смутно знакомый голос твердил одно и то же на протяжении довольно долгого времени, выворачивая наизнанку разум. Частью сознания, шатаясь на остатках логики, Эдвард понимал, что срывался в бездонную пропасть внутренней тьмы. Край врезался в ноги посреди стоп, утягивая вперёд, не позволяя сохранить подобие равновесия. Зацепиться было не за что и не за кого. Все исчезло, пальцы просачивались сквозь едва различимые призраки полузабытых образов. Наружу лезло страшное, жуткое, такое, чему не находилось названия. Эдвард истерично хватал ртом воздух, который сворачивался испуганным комом в груди. Хотелось кричать, звать на помощь, но с губ сорвалось лишь единственное слово: — Прошу... Остальное начисто проглатывала пустота надломленного рассудка, не позволяла сказать то, что действительно требовалось. Сил хватало только на ярость, чистую, прозрачную и абсолютно понятную. В какой-то миг удалось вспомнить себя прежнего, частично, осколками. И узнать Ризу, стоявшую напротив. Не просто догадаться, а именно узнать, убедиться, поверить. Только она могла стрелять настолько чётко, на поражение — и не задеть. Её прицел, впрямь, был идеально точен. Иных доказательств не требовалось. Поначалу, когда открыл полуослепшие глаза и заметил рядом тень, что возилась с остатками протеза правой руки, Эдвард банально испугался. Потому, не потрудившись задуматься, рванулся в противоположную сторону, со всей силы пнув расплывчатую цель. Визг оборвался столь же резко, как и начался. Звук из прошлого, давнего, иллюзорного. "Уинри? — пришло на неверный ум имя, память услужливо подбросила образ. — О нет..." Голова вспыхнула огненной стеной, почти ласково коснувшейся раненого лица. Стоило пламени осесть и потухнуть, а дыму — развеяться, как стал виден родной силуэт. Плетью вдоль тела висела правая рука, проткнутая лезвиями. Такие же торчали из бедра, живота и груди. А на лице напротив приютилась нежная улыбка. Спряталась в уголках окровавленных губ и темноте медленно тускневших глаз. "Он мёртв". Насмешливо подсказал мерзкий, смутно знакомый голос. Эдвард отрицательно мотнул головой, отказавшись принять смерть настоящего Роя на собственную совесть. Она не могла оказаться реальной — ему это просто приснилось, наверняка. Как зачастую ещё в подвалах снилось солнце и дуновения свежего ветра, ударявшего по ноздрям сладким ароматом дождя. "Это неправда". Билась в измождённом мозгу осточертевшая мантра. Она, казалось, бесконечной строкой корявых букв бежала под веками, отпечатавшись на них клеймом проклятия. Звучала в ушах монотонным гудком, отламывая кусочки сохранившегося рассудка. Эдвард не помнил, как оказался на ногах, и слышал собственный голос, словно издалека. Звук был отвратительным, гулким, сопровождавшимся многоликим эхом паники и жестокости. Он кричал. Кричал, видимо, громко, рычаще, часто дыша от перенапряжения и боли. Анестезия отошла — и ломота с тяжестью недавних травм навалилась с новой силой на истерзанное тело. Почти не соображая, Эдвард гнал прочь тех, кто находился напротив. Гнал не из опасения за свою жизнь, от которой остались уже сплошные лохмотья. Гнал не по привычке, вплавленной в мозг раскалённым железом клейма плена. Гнал из иррационального страха навредить, искалечить знакомых, когда-то дорогих ему людей. Собственными действиями он управлял весьма посредственно, слабо, изредка — гораздо чаще реагировал на инстинктах, сформировавшихся ещё в детстве. Привычка бойца, натренированного регулярными спаррингами с учителем и братом, сражаться до последнего срабатывала бессознательно. Поэтому Эдвард не мог позволить приблизиться к себе на расстояние возможной атаки. Когда он рухнул на колени, подкошенный этой мыслью, как ударом кирпича по затылку, единственное, что донеслось до слуха — нерешительный шаг в его сторону. Вынужденный опуститься до грубости в словах и открытых угроз в действиях, алхимик, не веривший в Бога, молился. Молился мысленно, слепо, отчаянно. Молился, чтобы ничего не случилось. Чтобы острое лезвие промахнулось мимо Ризы, пущенное наугад из-за расплывавшейся перед глазами картинки. Чтобы Уинри — наверняка ведь она! — бездвижно лежавшая на полу, оказалась цела. Лишь после того, как с оглушительно тихим щелчком затворилась дверь, Эдвард обмяк, выронив из крупно трясшихся пальцев новое лезвие и опустив лицо. Стекавшие по щекам истеричные слёзы его совершенно не волновали. Намного больше он переживал за других. Всех, кто мог бы прийти в одиночную палату. "Ты убийца". Не совсем мысль, отнюдь не слова. Утверждение свыше, из ниоткуда и отовсюду. Оно ядом растекалось по жилам, став неотъемлемой частью крови. Пульсировало в голове, смиренно склонившейся к груди. Вспыхивало взрывами перед глазами, кои почти лишились способности видеть. Последнее, на что у Эдварда хватило рассудка и сил — подползти к двери и, активировав одну из алхимических формул, вырезанных на коже, запечатать вход намертво, чтобы изолировать себя от остальных. Они имели право жить без страха находиться рядом с ним, сошедшим с ума оружием. Запереться в палате, как в тюремной камере, было наилучшим вариантом для него. Распластавшись у стены, Эдвард спрятал лицо в сгибе локтя, сжавшись в ком на жёстком холодном полу, привычном со времён подземелий. Он сам себя боялся, не имея ни малейшего понятия, что взбредёт в больную голову в следующий момент. Однако уверенность в безопасности других помогала успокоиться. Ладонь, вспотевшая и неприятно липкая, прошлась ото лба сверху вниз, опустилась по шее к груди. Пальцы с обломанными ногтями впились в кожу под бинтами, до крови, и методично, выверенно начали сдирать её вместе с тонкой марлей. С губ срывались короткие редкие вскрики, смешанные со всхлипами, но Эдвард упрямо продолжал царапать круги, что помогли спастись из злополучных подвалов. Он лишил себя последней возможности использовать алхимию, чтобы никогда не открылась запечатанная дверь и никто больше не пострадал от его руки. Руки отчаявшегося, двинувшегося рассудком убийцы. *** Коридор военного госпиталя стал почти вторым домом для членов команды Мустанга. Они уже привыкли к доносившимся из палаты в углу периодическим крикам, сменявшимся стонами и лающим, безумным хохотом. Намного реже слышались слова, отрывистые, не складывавшиеся во фразы, будто бы у единственного пациента был собеседник. Когда запертую дверь пытались высадить изнутри едва зажившим плечом, прося помощи, называя имена, важные, дорогие, знакомые, дежурные стискивали зубы и закрывали уши, чтобы сделать вид, что ничего особенного не происходило. Когда надрывался на всхлипах сиплый голос, вопрошая о причинах отсутствия ответов, они старались игнорировать его завывания. А выл он знатно. Надсадно, громко, порой визгливо, но чаще — зло и глухо. Первым не выдержал Фьюри, попросив освободить его от обязательства нести вахту раз в пять дней. У него нарушился сон и пропал аппетит из-за того, что доводилось слышать от Эдварда. В редкие часы забытья излишне впечатлительного дежурного настигали кошмары, после которых он оказывался ещё более уставшим и вымотанным, чем накануне. Риза отстранила Фьюри от тяжёлой работы, решив не рисковать. Одного сумасшедшего им с лихвой хватало. Остальные держались не в пример лучше. Стойко сносили часы службы на изматывавшем посту, оглохнув и ослепнув на это время. Однако долго подобным образом продолжаться не могло — они отлично понимали сию простую истину. К Эдварду прислали психиатра, чтобы тот подтвердил или опроверг неадекватность пациента военного госпиталя. Освидетельствование прошло быстро, но не без эксцессов. Никто после не желал вспоминать, как из-за двери скребли ногтями по бетону и систематически ударяли чем-то тяжелым. Вероятно, заваленной на бок в приступе очередной истерики кроватью. Её тяжесть больного, казалось, не волновала. Он периодически гонял несчастную по палате мощными пинками от стены к стене или, взбесившись, на чистом адреналине бросал в сторону окна. Рама пока терпела, выдержав далеко не единственное покушение. Через пару дней после постановки диагноза Эдварда начал по три раза в сутки навещать психотерапевт, пытавшийся вывести душевнобольного на диалог. Впрочем, безуспешно. Однако по истечении недели тот начал разговаривать. Сбивчиво, теряя нить собственных фраз, но почти осмысленно. Почти как раньше. И исключительно в отсутствие предполагаемого слушателя. Сперва он рассказывал о том, что творилось в подземельях. То ли старался выгрести пережитое наружу, чтобы оно более не отравляло изнутри, то ли силился не забыть, опираясь на жуткие воспоминания, как на твёрдую почву под ногами. Потом взялся спрашивать о событиях, происходивших снаружи. Но риторически, без расчёта на отклик. Скомканно, неохотно, словно заставлял себя ворочать языком. А на исходе четвёртой недели принялся повторять одно и то же. Лишь два слова, вызывавшие у случайных свидетелей обострившегося безумия неприятный озноб. "Я убийца". Негромко, спокойно, холодно, отрешённо, словно зачитывал прогноз погоды. Хотя куда больше жуткая мантра походила на перечисление трупов. В Ишваре среди воевавших был солдат, который неизменно декламировал списки павших в боях. Его тон звучал точно так же: безразлично, флегматично, сухо. Мёртво. Ризу от подобного сравнения пробирала дрожь, и под конец своего очередного дежурства она не выдержала. Приблизилась к замурованному изнутри входу в палату, присела на корточки и ответила. Эдвард замолк почти на час от неожиданности, но после вновь возобновил обвинения. Игнорировал возражения, звучавшие с другой стороны стены, и продолжал называть себя убийцей. В то утро Роя направили на повторную операцию на сердце. Риза осталась в госпитале ещё на сутки, чтобы дождаться результата и убедить уже собственный разум в невиновности Эдварда. Пожалуй, именно последнее было для неё самой непосильной задачей. *** Пост у двух палат Риза передавала, едва стоя на ногах. Глаза слипались, голова раскалывалась. Споры через стену, продлившиеся два дня, ни к чему не привели — только измотали. Держаться помогало лишь знание, что очередная операция Роя прошла успешно, без осложнений и опасных последствий. Риза рассказала Фарману о сменившихся незначительно обстоятельствах, попросила по возможности говорить с Эдвардом и удалилась. Уинри ждала её в приёмном покое, заснув на жёсткой кушетке. С недавних пор та заменяла ей постель. Ночные медсёстры заботливо накрывали юную посетительницу своими одеялами, давая отдохнуть в тепле, не замерзая на сквозняках. Приблизившись, Риза тяжело вздохнула, ощутив прилив сочувствия к ней. После случившегося в их первое дежурство у Уинри остались синяки от удара о стену на спине и от сильного пинка — на боку. Иных травм не обнаружилось, повезло. Однако к злополучной палате она больше не приближалась. Дело было даже не в страхе или опасении за собственную жизнь. Ей оказалось совершенно невыносимым видеть давнего друга, которого знала с малолетства, в подобном состоянии. Тот человек, что замуровал себя внутри просторного помещения, уже не напоминал прошлого Эдварда, близкого, родного. Он стал чужим, непонятным, озлобленным, и наблюдать его саморазрушение Уинри не хотела. Как не хотел никто, но им приходилось. За жизнь обезумевшего пациента они уже почти перестали волноваться. Ему приносили еду три раза в день, подсовывая плоские тарелки под дверь, где осталась трёхсантиметровая щель: последняя связь с внешним миром. Вода в неограниченных количествах имелась в душевой. Периодически её плеск слышался по ту сторону стены — тогда Эдвард ненадолго затихал. Но после всё неизменно повторялось по кругу: стуки, скрежет, крики и бессильный шёпот о собственной виновности. — Уинри, — осторожно позвала Риза, присев на корточки возле кушетки и мягко тронув накрытое одеялом плечо. — Пора уходить, — добавила негромко, когда Уинри приоткрыла глаза, насилу проснувшись. — С полковником всё в порядке? — спросила та сразу же, медленно сев. Одеяло сползло к ногам, дав прохладному воздуху доступ к телу, отозвавшемуся зябкой дрожью. — Операция прошла успешно, — ответила Риза с улыбкой, действительно искренней, что в последние дни случалось редко. — Хорошо, — в свою очередь улыбнулась Уинри с неподдельным облегчением. Как будто не спала только что, а вместе с остальными переживала за Роя. Впрочем, она ведь в самом деле переживала — просто держала всё в себе, беря пример со старших товарищей. В первую очередь, с Ризы, потому что знала её практически с детства, пусть они и виделись, только когда Эдварду предложили стать Государственным Алхимиком. А сейчас они вынужденно жили вместе, потому что обеим было совершенно невыносимо одиночество. Когда мысли неизбежно вращались по замкнутому кругу, раз за разом останавливаясь на больном, хотелось иметь рядом хоть кого-нибудь, на чью поддержку получалось безоговорочно рассчитывать. Да и в отсутствие Роя с Эдвардом ответственность за Уинри логично перешла к Ризе. Мало ли что могло произойти с девочкой-подростком в большом городе, особенно с учётом нынешней неспокойной обстановки. Намного проще было держать охраняемый объект рядом, чем — связь на расстоянии. На помощь не всегда удавалось успеть вовремя. Печальный пример подобного у них уже имелся. Подвергать опасности очередную жизнь казалось непозволительным. По крайней мере, Риза не собиралась рисковать понапрасну, поэтому предпочла перестраховаться. В больницу на дежурство или на службу в армейский штаб — даже в магазин за продуктами — они ходили вместе, чтобы не потеряться из виду. Уинри, признаться, было тяжело находиться в военном госпитале, но она мужественно перешагивала его порог вслед за сопровождающей. Им удалось неплохо узнать друг друга за прошедшие недели. Частые разговоры на отвлечённые темы и по душам стали неизменным атрибутом тихих домашних вечеров. Это помогало обеим достойно справляться с регулярным стрессом, чтобы продолжать держаться. Остальные члены команды Мустанга — а с недавних пор Мустанга-Элрика — брали с них пример, не позволяя себе дать слабину. Все вместе они ждали какого-то чуда, которое не спешило случаться. Однако никто упрямо не терял надежду — чудо регулярно откладывалось "на завтра". — Прошу прощения, мисс, — раздался знакомый уже голос рядом, заставив новоиспечённых подруг синхронно обернуться к говорившему. На почтительном расстоянии от них стоял с задумчивым видом тот самый психотерапевт, что приходил к Эдварду трижды в день. — Вы ведь лейтенант Хоукай? — уточнил на всякий случай, хотя других вариантов, пожалуй, не нашлось бы во всей больнице. Не так уж много женщин-военных пребывало здесь практически ежедневно. Не запомнить примелькавшиеся лица было на грани невозможного. — Да, это я, — отозвалась Риза, выпрямившись, став вполоборота к кушетке. — Состояние майора Элрика изменилось? — Увы, оно по-прежнему стабильно неуравновешенное, — с сочувствием покачал головой врач, бросив мимолётный взгляд в предполагаемую сторону обсуждаемого пациента. — Я, честно признаться, сомневаюсь, что вообще смогу ему чем-то помочь, — добавил монотонно, остановившись взглядом на доске объявлений. Уинри, без того натянутая как струна, теперь совершенно подобралась, крепко стиснув челюсти и кулаки. Выражение её лица вмиг стало сосредоточенно-хмурым. Почти таким же, как с самого начала разговора было у Ризы. Она, наученная горьким опытом, всегда готовилась к худшему, хоть и ждала лучшего. — Но есть для подобных случаев одна методика, знаете, — неожиданно сказал врач, отмерев и вновь посмотрев на собеседницу. — Правда, шансы пятьдесят на пятьдесят, однако, даже так всяко лучше, чем ничего. — Могли бы Вы пояснить, в чём состоит эта методика? — попросила Риза, готовая пойти уже на любые риски, если имелась малейшая надежда на улучшение. Глубоко внутри неё жила уверенность, что полковник, являвшийся, по сути, прямым начальником Эдварда, поступил бы точно так же. Не только потому, что привык идти на риски, но и потому, что ни мгновения не сомневался в силе напарника, его стремлении жить, продолжать двигаться вперёд. Значит ей, временно исполнявшей обязанности командира, в свою очередь, не пристало думать иначе. — Нужно выделить наиболее травмировавший пострадавшего момент и постараться воспроизвести его повторно, — огорошил их собеседник, глубоко вздохнув. — Это должно помочь ему, попав в ту же самую ситуацию, поступить иначе, исправить то, что его подсознанию кажется неправильным. Очень важно, чтобы было как можно больше реалистичности, каких-то деталей... Но, в любом случае, шансы на успех не очень высоки. — Спасибо, доктор, я подумаю над Вашим предложением, — кивнула Риза, привычно отсалютовав собеседнику вместо прощания. — Вообще-то, не за что, — пожал тот плечами, тяжело вздохнув. — Жаль, что я не могу сделать больше для этого бедного ребёнка. — Он не ребёнок, доктор, — возразили ему стальным тоном, не терпевшим споров. Глаза Ризы едва заметно сощурились, когда она перед тем, как уйти в сопровождении Уинри, жёстко отчеканила напоследок: — Он — Государственный Алхимик.