Нить

- Поправь мне корсет. Она говорит с чётким акцентом, греческим или славянским, словно фарфоровая косточка перекатывается в горле. Но ему нравится, и особенно ему нравится то, что ни одна нормальная женщина его клана при дворе не сказала бы ему такой непристойной фразы так же легко - во всяком случае, сейчас, когда он сам десяток лет назад ввёл моду на скромность, позор от демонстрации нижних слоёв белья кому-то, с кем не делил Уз Крови, и ещё парочку таких же очаровательно бессмысленных принципов, которые теперь можно нарушать в своё удовольствие. Цимисхам плевать на пристойность, кроме тех случаев, когда они делают непристойное намеренно. Цимисху, делящему альков с князем Парижа, очевидно, ближе второе - хотя Франсуа более чем уверен, что за этим стоит отнюдь не только желание развлечься и завести немного полезных связей подальше от глаз Шабаша. Он обходит её со спины, обводя острые плечи, прикрытые верхними рукавами из чёрного шёлка. Единственное, что ему с большим трудом удаётся сдвинуть с мёртвой точки в предпочтениях своих сородичей - это цвет. Большинство вампиров, что при его дворе, что живущих вовне, упорно хранят ему верность - кто-то из принципа, прославляющего вечную ночь, кто-то из скорби любого толка на выбор, а кто-то - просто потому, что им доставляет истинную боль видеть, как пятна крови образуют на шёлке или бархате кривые пятна вместо задуманного узора. Впрочем, вряд ли его сегодняшнюю гостью волнуют именно эти причины. - Почему я вижу тебя только в чёрном? - спрашивает он, опускаясь позади неё на одно колено. Она не оборачивается, но он всё равно чувствует усмешку на тонких тёмных губах. - Разве? Крючок за крючком расходятся, открывая его рукам и глазам тонкую льняную рубашку под верхним платьем, и сначала Франсуа думает, что та всё-таки алая - но лишь долю секунды, а потом его ноздрей касается терпкий запах её несверувшейся крови. Она должна была выступить только что, иначе он бы почувствовал сразу, как она вошла. Древняя кровь, какой он ещё не касался так близко. - Ты ждёшь приглашения?.. Она говорит с ним сверху, прекрасно понимая, что в глазах Двора такие вещи должны были бы выглядеть неслыханным стыдом. Франсуа улыбается шире, стоя на коленях, свёрнутый шёлк её пышных юбок дразняще касается его локтей, когда он без труда разрывает эту пропитанную кровью нижнюю рубашку, словно сжатую бумагу. Корсета под ней нет. Она слегка выгибает тонкую спину, и сквозь алые разводы на её коже проступает белая кожа, чёрные узоры, змеямии извивающиеся по её тонким рёбрам и чуть выступающим гребням позвоночника, - но Франсуа смотрит не на них. Он смотрит на длинные алые прорехи, вертикально идущие по её пояснице - две по бокам от позвоночника, ещё две дальше, от пояса к рёбрам... Несколько широких длинных полос, словно вырезанных ударами острейшего в мире оружия, глубже, чем кожа, потому что внутри он видит края её обнажённой плоти, тёмно-карминовая влага в них сверкает, как спрятанные в ущелье драгоценные гранаты, а сквозь края - сквозь кожу и слой мышц под ней - продеты толстые чёрные нити, перекрещивающиеся над открытыми ранами. - Ты напуган? - насмешливо тянет она, наполовину обернувшись, и Франсуа прослеживает змеиный изгиб её шеи, на секунду встречается взглядом с залитыми темнотой глазами. Цимисхи - мастера в изменении плоти, а Цимисх, чьи века способны потягаться с его собственными - вполне мог бы закрыть любую царапину или придать своему телу любую форму, когда захочет, едва ли потратив десяток глотков крови. Она принесла эти раны для него. - Да, - признаётся он тихо, завороженно ведя большим пальцем по краю прошитой шнуром прорехи. - Безумно. - Льстец. - Фыркнув, она отворачивается, и тёмные узоры на её коже снова приходят в движение. - Затяни их туже. Франсуа не знает точно, сколько времени этот Цимисх носит маску женщины, - но надо признать, что традиции здешней игры она освоила легко, как будто для них и родилась. Он осторожно берётся кончиками пальцев за первые две нити и начинает стягивать их, словно это и вправду корсет, который в это десятилетие ни одна дама не позволит любовнику затянуть своими руками. Бледная кожа в красно-чёрных разводах смыкается с тихим звуком, из тонкого шва выдавливается ещё несколько алых капель, стекает ему на пальцы, когда он затягивает внизу аккуратный узел, оставляя края этого лекарского шнура, и медленно переходит к следующему. Вместе с её кожей стягиваются и без того тонкие мышцы под ней, создавая под рёбрами вокруг её позвоночника нечеловечески тонкую талию, которую - он проводит ладоню по одному из свежих швов на её боку - не переломить, наверное, и пятёрке его охранников, но она всё равно кажется хрупкой, как лезвие тонкой мизеркордии в шёлковом рукаве. Она продолжает изменять своё тело прямо под его руками, он видит это по тому, как под каждым переплетённым шнуром затягивается полоса схода тканей, оставляя на своём месте тонкий багровый шрам. Нити остаются на своих местах, накрывая эти шрамы орнаментом. Закончив с теми, что были сзади, Франсуа берёт её за руку, молча прося повернуться к нему. Последняя прореха, мерцающая алой плотью из темноты, идёт от нижней части её живота до самого схода рёбер, указывая в сторону почти незаметной груди. - Здесь тоже, - говорит она тихо, снова на секунду посмотрев ему в глаза. Один глоток её крови дал бы ему привязанность к ней глубже, чем всё, что он ощущал до сих пор. Три ночи подряд, в которые он позволил бы, связали бы его Узами, позволять которые шабашитскому Цимисху - хуже, чем самоубийство. Франсуа знает, что ходит по самой грани, что танцует по краю пропасти. Просто этой ночью - не его очередь приглашать к этому танцу. - Обязательно, - обещает он, но вместо того, чтобы затянуть и этот шов, позволив ему на глазах превратиться в шрам, служащий ей сегодня нательным бельём, - он осторожно тянет за нить, и та выскальзывает из влажных краёв её раны. Не отводя взгляда от её глаз, он наклоняется вперёд и медленно проводит по этой ране языком. Запрокинув голову, она несколько мгновений сжимает его плечи, чуть царапая их острыми когтями. Но когда он поднимает голову, едва не потеряв счёт мерным ударам своего неживого сердца - смотрит всё с той же усмешкой и молча протиягивает ему крупную иглу.