Silent kill

— Ты любил ее, Томиока? Санеми спрашивает и ухмыляется — болезненно и дико, словно пытаясь убедить Гию в собственной неуязвимости. Его глаза красные от многодневного вынужденного бодрствования, его пальцы дрожат мелко и неконтролируемо, в его волосах — серая пыль дорог, листья и иголки японской ели, и Томиока не хочет знать, где он так. Не мое дело, не мое дело, это не мое дело, шевелит Гию губами. Но говорит совершенно другое: — Это не твое дело, Шиназугава. Они оба понимают, что Томиока не прав — не прав, как и всегда, потому что со смерти Шинобу идет третий год, а она мертвой, прозрачной тенью висит между ними, цепляясь за хаори Гию холодными миниатюрными пальчиками. Иногда он видит их — аккуратные лунки ногтей и свернувшаяся кровь под ними, земля и чья-то бледная-бледная кожа. Томиока не знает, могут ли пахнуть галлюцинации, но его, персональная и неотступная, отвратительно знакомо воняет глицинией и стерильностью больничной палаты. В общем-то, Санеми имеет полное право спрашивать — он и спрашивает каждый раз, переступая порог Гию, не удосуживаясь разуться и отложить клинок, который он до сих пор носит на поясе. Кто еще из нас цепляется за прошлое, думает Томиока, пока взгляд Санеми мучительно медленно вскрывает ему грудную клетку, крошит ребра и выжигает то немногое, что осталось от маленького израненного сердца. Ужасно черствого сердца, поневоле ставшего избирательно жестоким сердца, увитого рубцами и безобразными загноившимися ранами сердца, бьющегося благодаря иррациональному упрямству сердца. Сердца, в котором двоим не хватает места, но мертвая Шинобу, сохранившая невыносимый характер, отказывается потесниться. Гию убежден, что уже не любит ее. Гию убежден, что она не может его отпустить, не может выйти из его головы, будто безнадежно заблудилась в искаженных временем и горем лабиринтах его воспоминаний. Иногда Шинобу смеется, иногда плачет, иногда обманчиво мягким голосом — перезвон хрупкого фурина — просит освободить ее от этой адской мясорубки бессмысленной скорби Гию, только он, кажется, сам потерялся вместе с ней. Шинобу доверительно шепчет на ухо длинными осенними ночами, что Томиоке пора прекратить мучить Санеми. — Вы не видите, что он страдает? — Она сидит в изголовье футона, воздушная и легкая, — невесомое чешуйчатое крыло бабочки — тихо говорит и тихо тянет: — Томиока-сан. Гию не отвечает, потому что он не сумасшедший, потому что Шинобу не существует в его бесцельном «сегодня», потому что она абсолютно права — всегда и вечно. — Томиока-сан, он живет ради Вас. Будьте с ним честным. Шинобу не осуждает, но Гию знает ее слишком хорошо, чтобы не различить немого неодобрения в ее мутных, матовых, словно у протухшей на солнце рыбы, глазах. — Нет, я не так спросил, — Вдруг рычит Санеми. Томиока почти забывает, что он не один в затемненной, пустой комнате — самой дальней, самой холодной, самой маленькой комнате. Гию опускает голову так смиренно, будто готовится к казни. Он был бы не против, если бы Санеми обнажил свой немилосердный клинок и перерезал ему глотку так же, как он делал это с демонами в прошлом. Вместо этого Санеми обнажает свою немилосердную проницательность, и она наносит урона в сто крат больше: — Ты любишь ее, Томиока? Нет, пытается сказать Гию, хотя язык липнет к пересохшеми небу, нет-нет-нет-не- — Да. — Какого черта я тогда здесь делаю? Томиока тянется к Санеми единственной рукой. — Сане- Шиназугава бьет по ней агрессивно и с такой силой, что Гию отшатывается. — Пошел ты нахер, Гию. И уходит. Закономерный конец их бессмысленных отношений — смягчить два одиночества, раскрасить их оставшиеся года хоть какими-нибудь эмоциями. Гию понимает, что по-настоящему Санеми остался год — Гию понимает, что в этом виноват только он. — Вы молодец, Томиока-сан, — Гию чувствует, как ласково его бессильно опущенных плеч касаются маленькие узкие ладони, как они заботливо расправляют несуществующие складки идеально отглаженного хаори, как щекочет его затылок чужое ледяное дыхание. — Как умело Вам удается портить все раз за разом, — Глумится Шинобу, расползаясь по нему уродливой мертвой пленкой, обволакивая его податливое тело, — Я горжусь Вами, Томиока-сан. От Шинобу теперь не пахнет глицинией — от нее пахнет могилой.