И разобьётся хрусталь

Тобою полон и тебя лишён, Мой верный взор неверный видит сон. (Сонет 113)

***

У Санеми мутный взгляд подернутых оловом глаз на холодном камне снегом обвитого надгробия, у Санеми из глаз льются нестерпимо обильно росой многочисленные кометы-слезы в этой обветшалой тишине рябью поддернутого леса, когда до ужаса ненавистный смех собственной беспомощности дышит ему в спину и готовый на куски растерзать плоть во имя прекращения того злого смеха, роняет горько звезду по истерзанной щеке, при замирании его на девственно-чистом ковре белого полотна на надгробии, Санеми напрочь забывает о наличии в пространстве воздуха. Через летучую искру громом изрезанной тишины будь готов своими руками вырвать еще бьющееся сердце в груди и кровью его облить землю над мертвым телом брата, ледяными ногтями скреби в охапку свет на месте том, на бесценный дар свой сложив локоны волос, да заставь безмолвную пустоту внутри оставаться равнодушно-холодным к крику жалобному о бесполезности подарка, игнорируй же ты всем своим существом иглы на языке, когда захочешь огрызнуться, заставив шепот совести замолчать окончательно. В глубокой яме под твоей кожей затих дым от горящих углей, сделав их беззвучными, как бывает ночью лес; в глубокой яме под твоей кожей не осталось места для пепла тлеющих углей, ведь там разгорается настоящий пожар сравнимый с вечными муками ада, но не приносит оно с собою боль, когда ты испытываешь непосильное желание бросить в этот ад проклятых убийц Геньи, а лишь звенящее по ушам безнадежность своего положения, оно обретшее до жалобного рыка точный вид проносится перед глазами: Генья ушел навсегда, он не вернётся. А Санеми огонь поглотил с головой ни оставив меж ним и сгорающей ведьмой разницы, бьет его по вискам бурлящая кровь вместе с ядом того огня бегает к мозгу и отвратительно вязкой пеленой гноит глаза, его побудив не менее быстро ухватиться за катану и не посмев вздрогнуть до того, как почувствовал чужое присутсвие, да бросает он клинок на неизвестную фигуру за дубом и абсолютно в скверной своей манере горько, издевательски хмыкает. На глазах двоится, яростью закрывает белый снег теперь окрашенный в багровый, но Санеми рычит утробно, где угроза проскальзывает метелью огненной о расправе будущей, если та посмеет хотя бы сдавленный стон издать иль приблизиться. К подступающим сумеркам на коже он своей ощущает до презрения ненавистный запах металла под лучами холодными, вот же отвращение подлинное выступает на его лице дрогнувшим нервом– Санеми знает кто там. Прямо под этими лучами Незуко забивает гвозди ржавые на все его угрозы, хотя едва ли демон способна вытерпеть без звука резкий удар прямо в сердце клинком. Санеми не терпит, не может терпеть её присутствие в километрах от себя, ибо от этой иронии волосы дыбом, от этой иронии воротит руки за спину, он не хочет видеть никого, особенно демона в пределах могилы брата. Очертания граней между дозволенным и яростью он стëр к чертям, лишь ему присущую дикость оставив во взгляде своих омутов, но что-то на органах его отозвалось скребящими когтями кошек на полумертвой пустоте изнутри, когда клинок рассек демоническую кожу и плел кровь тонкими ниточками сквозь запястья и пальцы её, по ним пройдясь изнуряющее медленно, да заставил лицо миловидное приобрести мучительно-искаженную, слишком резкую боль, где Heзуко отчаянно схватилась за сверкающую поверхность оружия, как рыба на суше, для прекращение боли борясь и вырвав из груди его. Ореол цветов наполовину красных, наполовину белых лёг рядом круговым движением легкой кисти, но Незуко заставила себя не выпускать из рук букет до самого конца даже с пронзенным сердцем, даже под давящим взором убитого горем Столпа до того взбешенного, злого, несчастного, что Незуко на излитом кровью руке сжала лепесток весь изрисованный и хотела она подойти к нему, как губы его дрогнули зло и отвернулся весь к могиле, пряча укор треклятой совести на дебрях его мозга шепчущий слишком громко, однако губами соизволив даже не прокричать а издать надломленный, молящий хрип столь несвойственный Столпу, что демона сердце холодное сжалось до размеров мельчайших, как всегда оставив след одутловатый от его голоса: она резко встала изваянием каменным на месте не в силах сделать шаг не к Столпу, нет, а к сломленному человеку, коим сейчас являлось все его существо: –Уходи. Незуко артерии кипят на котле стылого разделения его боли, ведь он поймет её лицо безразличное более к крови на любимом кимоно, когда она соберётся с силами вновь и подойдет тихо, не тревожа уединения его души на могиле своего брата, да знает он лучше, чем что-либо другое о значении того напускного безразличия в движениях её и будет яростен отчаянно, когда прочитает за радужкой для него серых глаз Незуко то самое, искреннее сожаление, невиданное дотоле ни от какого другого человека, с замираниям сердца вслушиваясь в шелест цветов, бережно поставленных ею к надгробию и к закрытым глазам молящимся беззвучно рядом с ним; он захочет попросить демона выколоть Столпу глаза за столь яркую, режущую истиной и реальностью правду наперекор глупому заблуждению: <<Демоны чувств не имеют. Незуко руку аккуратную протягивает, дрожащими пальцами когти свои устремляя к темнеющему шраму и проводит слишком невесомо, как падает звезда с неба на беззвездном небе, вместе с ним растворяется её страх. Растворяется самообладание с противным звуком ломающейся вдребезги гордостью Санеми, словно его горло отпустили давно сдавливающие тиски, а сам он весь стоит сутулясь– живой снаружи и мёртвый внутри от него правдой искрящейся веет как никогда прежде, ломается хрусталь и что-то живое берет за душу, сжимая беспощадно при виде сочащейся с щеки Незуко слезу, а Санеми смотрит в упор и прожигает дыру на ней неустанно, ведь она разделяет его боль, ведь понимает демон человека слишком хорошо, чтобы это было правдой. Незуко более не плачет, когда он с щеки белоснежной стирает огрубевшими пальцами слезу, Незуко на мимолётной встрече глазами надломленную просьбу беззвучную слышит и плечи плавные расслабляет, Столпа облегченный выдох почувствовав, губы её алые в улыбке печальной растягиваются, она не встанет и не уйдет отсюда до самого рассвета, ведь он этого не хочет, ведь Санеми в рассвет навсегда место слишком печальное покинет напоследок белые цветы от Незуко и своё сердце напополам разрезанное оставив уйдет, ведь Санеми слишком натерпелся, чтобы проходить испытание тяжелейшее на этот раз один. Свысока на них луна смотрит, лучами мягкими будущую обладательницу второй половины сердца обнимая.