Быть

      Войдя в курган, Люси застаёт Питера одного.       Его не должно здесь быть — ему бы придумывать новый план, что-то решать, искать выход из сложившейся ситуации, — но не сказать, что его присутствие её удивляет. Она сама ищет утешения и отрешения в этих стенах, но уже знает, что не найдёт, однако не уходит — потому что смотреть на сгорбленную спину Питера ей невыносимо. Люси помнит, как сильно её старший брат ценит уединение и возможность остаться один на один со своими переживаниями, однако теперь она понимает, что, оказавшись в полном одиночестве, он рано или поздно утонет в этом.       И если неудачную битву её нежное сердце с горем пополам, но пережило, это оно вынести не сумеет.       Люси приближается медленно, стараясь не напугать громкими шагами, но Питер всё равно улавливает её присутствие, и то, что он не потерял концентрацию, даже находясь в горе, слегка утешает. Впрочем, это минутное спокойствие рушится, стоит ей увидеть его пустой взгляд. Питер не смотрел так никогда, даже в моменты самого глубокого отчаяния, и Люси чуть не спотыкается на ровном месте, но всё же собирается с силами и доходит до обломков алтаря, и его холод, пробивающийся сквозь тонкую ткань юбки, отрезвляет.       — Я всё испортил, Лу? — вдруг негромко спрашивает Питер, и Люси вздрагивает от того, как безжизненно звучит его голос. Она не ожидала разговора — да и ей неведомо, какие слова тут уместны, — но её долг — ответить как можно честнее:       — Не твоя вина, что Мираз узурпировал власть и покусился на жизнь Каспиана. — У Люси нет привычки лгать, поэтому она лишь недоговаривает, чтобы избежать всей правды. Она и правда считает, что Питеру не стоило начинать эту битву: он привык к тому, что у Нарнии есть сильная армия и помощь Аслана, и, наверное, полагался на это и теперь, не в силах осознать, что этого всего больше нет. Однако ей и в голову бы не пришло открыто винить во всём Питера: в конце концов, Аслан учил прощать, а Люси всегда следовала его советам. Именно поэтому она продолжает: — У тебя ещё будет шанс всё исправить. У нас всех.       — Но к жизни это никого не вернёт, — Питер горестно вздыхает, и Люси, не выдержав, прижимается к нему, чувствуя, как он обнимает её одной рукой. Это не совсем тёплые семейные объятия — они будто бы обмениваются друг с другом болью, позволяют ей циркулировать между ними в надежде, что это поможет. Впрочем, пока безуспешно: от мысли о том, сколько замечательных созданий погибло этой ночью, Люси становится дурно, и все слова утешения кажутся незначительными. — Как думаешь, что бы сказал Аслан, будь он здесь? — спрашивает Питер, и Люси видит, как он поднимает взгляд на барельеф с львиной головой. — Разочаровался ли он во мне?       Всё это окончательно вынуждает Люси осознать: горе Питера во стократ сильнее, чем её собственное, раз он с таким отчаянием говорит об Аслане. Ведь это он придумал весь этот план и убедил остальных, что напасть сейчас целесообразно, и она подозревает, что теперь, глядя на свои руки, он видит на них багровую кровь своих недавних друзей. Её боль тоже острая и, словно нож, режет её сердце, но она ни в чём не виновата и напротив пыталась всех отговорить, а он… И что самое главное — она, Люси, имеет и время, и право на скорбь, в то время как у Питера нет ни того, ни другого: ему бы сейчас составлять новый план с учётом того, что войско тельмаринов наверняка вот-вот выйдет из замка и отправится в наступление, а не пестовать свою печаль, и если она может помочь это исправить…       А она может — Люси знает это наверняка. Когда-то Аслан ясно дал ей понять, что она не создана для битв; ей приходилось это нарушать, но всё же она всегда понимала, что её место не здесь. У Питера, Сьюзан и Эдмунда выходило сражаться куда лучше — Люси же неизменно была их лучиком света, источником поддержки и заботы для каждого, кому это было необходимо. Ей порой тоже было больно и страшно, и к её чувствам относились с уважением, но она приняла свою судьбу и оставалась доброй и улыбающейся, даже когда всё болело внутри. И теперь Питер тоже нуждается в её заботе, поэтому Люси, как истинная дочь Аслана, всегда следующая его заветам, собирает себя по кусочкам и уверенно произносит:       — Ты бы уже знал, если бы Аслан отвернулся от тебя. — Питер на это недоумённо вскидывает бровь, и Люси продолжает: — Любую ошибку можно исправить. У тебя есть все шансы и возможности доказать, что ты достоин уважения и доверия, так что воспользуйся ими. Мы ещё сможем победить. Я верю в тебя, — и на последней фразе Люси с поднесением в душе наблюдает за тем, как морщины на лице Питера разглаживаются, а сам он слегка приосанивается и с лёгким недоверием переспрашивает:       — Ты это честно?       — Конечно, — Люси мягко улыбается, хотя у неё на душе до сих пор скребут кошки. Однако так ли это важно, если Питер, кажется, уже готов к новым свершениям?

***

      Прекрасную пробудившуюся от долгого сна Нарнию омрачает понурившаяся Сьюзан, смотрящая на всё потерянным взглядом.       На этот раз Люси не разделяет грусть сестры: ей тоже печально, но в то же время впервые за долгое время раздражение перевешивает. Как бы там ни было, а Сьюзан действительно виновна перед Нарнией и Асланом — в особенности перед последним, и Люси по-особенному это задевает. Её вера в Аслана всегда была несокрушимой: да, непросто уповать на справедливость и добро, когда видишь, как твоя страна умирает уже во второй раз, а высшие силы не стремятся в это вмешаться, но всё же Люси неизменно знала, что рано или поздно Аслан вернётся и поможет им, — просто нужны время и надежда…       Последнее как раз и подвело Сьюзан: от неё Люси никогда не ожидала подобного, и теперь частичка её сердца разбита, от чего хочется выть. Когда-то именно Сьюзан в числе первых поверила пылким словам Люси о том, что Нарния нуждается в них, — а сейчас, услышав, что Аслан поблизости, она лишь отвернулась и пробормотала, что этого никак не может быть. Её вера ожила, только когда Великий Лев сам явился к ним; Люси всегда защищала своих братьев и сестру, но ей очень хочется подарить Сьюзан полный укора взгляд — такой же, какой бросил на неё Аслан при разговоре.       Но Люси далеко не Аслан — и это останавливает её от резких слов и поступков, и она пытается найти в своём сердце жалость и сострадание. Сьюзан виновата, здесь спору нет, но не Люси её судить; в конце концов, Аслан никогда не одобрял самосуды, и если уж он не высказал Сьюзан ничего кроме пары не слишком обидных слов, то и у Люси нет на это права. А ещё, пока они стоят здесь и пестуют вину и обиду, идёт битва — конечно, если Аслан теперь тут, её конец уже близок, но стоять на месте и терпеливо ждать — худшее, что можно придумать. И если Сьюзан не способна первой отмереть и броситься туда, где братья и Каспиан отстаивают честь Нарнии, это сделает Люси — снова станет путеводной звездой, только теперь не для запутавшейся в государственных обязанностях Великодушной королевы, а для своей сестры, потерявшейся дочери Аслана, которая не заслужила анафемы и презрения своей же семьи из-за одного неверного шага.       Именно поэтому, с корнем выдернув из души осуждение, злобу и обиду, Люси добросердечно произносит:       — Ты всё ещё дочь Аслана, Сью. Не кори себя за то, что ошиблась.       — Ты правда так думаешь? — Сьюзан переводит на неё полный надежды взгляд, и Люси тонет в нём, окончательно понимая: сейчас она, как никогда раньше, должна исполнить своё предназначение.       — Конечно, — Люси ласково улыбается и протягивает Сьюзан руку. — Если Аслан явился тебе, значит, он до сих пор любит тебя. Пошли, докажешь ему, что он не зря тебя простил.       И когда Сьюзан хватается за ладонь и сжимает её, Люси делает всё, чтобы её внутренний свет достиг самых дальних, давно потерявших веру уголков души сестры.

***

      — Я дурак, Лу? — спрашивает Эдмунд, сидя на носу «Покорителя Зари».       — Ты что, не спал? — Люси опускается рядом и взволнованно вглядывается в глаза Эдмунда, под которыми прочно залегли круги. В Англии он, кажется, избавился от своей вечной бессонницы, и если она вернулась, то всё гораздо хуже, чем кажется.       — Какой уж тут сон, — Эдмунд хмурит брови. — Ты прекрасно знаешь, что произошло.       — Ох, Эд, — Люси вздыхает. Конечно, она всё знает: сама была около проклятого озера и слышала перепалку Эдмунда с Каспианом и все те ужасные слова, которые они тогда сказали друг другу. Всё тёмное, что скрывалось в их душах долгие годы, вырвалось наружу и, превратившись в острые мечи, ранило их обоих. Люси, к счастью, успела вмешаться, прежде чем спор превратился в драку, но это не изменило того, что теперь на сердце у обоих неспокойно. Да что там — они даже не смогли разделить каюту этой ночью, раз Эдмунд сбежал сюда. Обычно в таких ситуациях Люси старается не только поддержать, но и вразумить, объяснить, что было сделано не так...       Но теперь объяснять ей, как ни странно, нечего.       Люси помнит, что Кориакин говорил об этих землях: здесь давно царит зло, искушающее и заманивающее в свои сети всякого, кто сюда придёт, и Эдмунд с Каспианом не стали исключением. Есть магия, сопротивляться которой невозможно; Люси не знает, почему она не подействовала на неё, но это не отменяет факт, что ни Каспиан, ни Эдмунд ни в чём не виноваты. Только как донести это?..       — Ты же помнишь, что Кориакин рассказывал нам об искушении? — осторожно начинает она, стараясь говорить мягко. — Ему сложно противостоять. Невозможно, я думаю. То, что ты тогда сказал Каспиану...       — Жило где-то глубоко во мне, раз магия пробудила это, — хмыкает Эдмунд, продолжая смотреть куда-то вперёд. — Значит, я и правда завидовал Каспиану, а он...       — Никому ты не завидовал, — отрезает Люси, скрещивая руки на груди. Чем больше Эдмунд говорит, тем меньше она его узнаёт: эта пагубная меланхолия не присуща ему с тех пор, как история с Джадис осталась в прошлом. На её брата это совершенно не похоже. — И Каспиан не считает тебя глупым малолеткой, если хочешь знать.       — Ты с ним говорила? — Эдмунд прижимает колено к груди и упёрто не смотрит на Люси.       — Мне не нужно с ним говорить, чтобы быть в этом уверенной, — Люси глубоко вздыхает и отворачивается. Позади них кипит жизнь: Дриниан неспешно прохаживается по палубе, Рипичип спорит о чём-то с Таурусом, двое моряков весело хрустят яблоками, и лишь на носу корабля атмосфера настолько унылая, что начинает давить на виски. Люси это не нравится, но она знает, что должна остаться, — даже если ситуация постепенно начинает её раздражать.       — Вот видишь, — Эдмунд качает головой. — Наверняка и ему сейчас несладко, если он осознал, что наговорил мне. Я не хочу с ним ссориться, но...       — Тогда иди и поговори с ним, — Люси не хочет, чтобы её слова звучали резко, но с каждым прожитым годом в ней всё меньше от маленькой светлой девочки, которой она когда-то была, — наверное, потому что она и правда уже давно не ребёнок, а рассудительная взрослая, которая теперь отчаянно не понимает, как можно бояться сделать первый шаг, когда ты совершенно ни в чём не виноват. — Во имя Аслана, что на тебя нашло? Мы уже не в пещере.       — Возможно, эта дьявольская магия всё ещё во мне, — печально ухмыляется Эдмунд. — Кто знает? Ко мне ведь так и тянется всё злое, тебе же это известно.       — Мне известно лишь то, что ты сейчас драматизируешь, — твёрдо говорит Люси, и, возможно, на этот раз в её голосе совсем нет мягкости, и это всё ещё удивительно, потому что Эдмунд наконец поворачивает к ней голову, и недоумения в его взгляде не меньше, чем безысходности. — Перестань вести себя, как неразумный ребёнок, и иди поговори с Каспианом. Почему тебя надо этому учить?       — Лу... — тянет Эдмунд, словно желая вернуть разговору былую мягкость.       — Эд. — Люси любит Эдмунда — вероятно, даже больше, чем остальных членов своей семьи, — однако не сдаётся и мастерски игнорирует просьбу в его голосе. Слова больше не нужны: видимо, Эдмунд всё же замечает что-то в её глазах, против чего не смеет пойти даже его свободолюбивое сердце, и в итоге спустя две минуты молчаливой борьбы взглядов он неуверенно говорит:       — Юстаса что-то давно не видно. Пойду предложу Каспиану его поискать. — Люси знает, что Эдмунду, скорее всего, не слишком есть дело до того, где сейчас Юстас — он, наверное, даже в какой-то степени рад, что может хотя бы теперь на время избавиться от навязчивой компании раздражающего кузена, — но если это повод начать примирение, то пусть так. Она кивает, и Эдмунд поднимается и молча уходит; Люси следит за его удаляющейся фигурой, так и стоя на носу корабля.       Не проходит и десяти минут, как она замечает две фигуры, отдаляющиеся от корабля в сторону ущелья в глубине острова, и ей не нужны зоркие глаза, чтобы знать, кто это. Эдмунд и Каспиан идут порознь и явно почти не разговаривают, но если они оба нашли в себе силы в принципе перестать друг друга избегать, это уже хорошо. На этот раз Люси чувствует себя неважно — ей, как и Эдмунду, всё ещё непривычно, что её свет может не только согревать, но и обжигать, — но она не слишком расстроена.       Потому что, когда Эдмунд и Каспиан окончательно помирятся, они все поймут, что и такая поддержка может спасать.