Маша была везде.
Она была в посуде, стоящей в навесном шкафу. Она была в шторах, которые пропитывались сейчас запахом сигарет. Она была в глупой настольной игре, правила которой не подчинялись моему пониманию, лежащей где-то глубоко в выдвижном ящике.Маша. Была. Везде.
Всё в этой квартире осталось таким же, как и пару лет назад, и исправить это не мог даже постепенно заполняющий комнату дым. — Нет-нет-нет! Мария, Бога ради, пощади меня. Давай обойдёмся без оранжевых штор, я прошу тебя. Сейчас, смотря на эти же оранжевые шторы, я поняла, как сильно они мне всё же нравятся. Как нравились и тогда, когда Маша только-только их выбрала, а я начала разводить спор, чтобы подольше походить с ней по магазинам, выбирая всё-всё для нашей квартиры. Я терпеть не могла магазины, а все, кроме продуктовых, и вовсе портили мне настроение каждый раз, стоило только туда зайти, но за Машей я наблюдала так, будто она совершала какой-то неведомый мне таинственный ритуал. Она была великолепна среди этих дурацких поварёшек и кружек, среди тарелок, которые мы (она) выбирали с особой осторожностью и трепетом. — Крис! Крис! — я стояла в отделе с йогуртами, когда услышала её и, обернувшись с двумя разными упаковками в руках, я обратила на Машу всё своё внимание. — Ты не поверишь, — начала она. На её лице играла улыбка, а в глазах будто искрились звёзды, прыгая одна к другой. — Кружка с динозавром! — воскликнула она и протянула мне находку. — Надеюсь, она стоит не как крыло от самолёта? — усмехнулась я, забирая кружку из её рук. Улыбка спала, после чего Маша удостоила меня взглядом, прямо говорящим о моей невежественности и скрупулёзности. Я знала, что этого и следовало ожидать, но попросту не могла упустить возможности увидеть это выражение лица. — Ой, а ты всё о цене. Всё о деньгах. Тут динозавр, — сказала она и показала на маленького нарисованного зверька в центре. — А ты мне про стоимость. Сейчас я смотрела на ту самую кружку и вспоминала, как Маша радовалась, стоило нам её купить. Она чуть ли не плясала от счастья, когда мы вышли из магазина, и зацеловала меня, когда мы вернулись домой. Эта посудина, по её словам, вызывала у неё ассоциацию со мной, но она никогда не рассказывала мне, почему именно. А я и не выпытывала ответ. Посчитала, что она, если сама того захочет, с удовольствием всё мне поведает. Было обидно и больно от мысли, что теперь это вряд ли произойдёт. Мысль о том, что я знаю, сколько родинок у неё на спине, что каждую из них мне доводилось целовать в порыве нежности или страсти, претила мне, потому что я знала: сейчас это делает кто-то другой. Кто-то иной знает о том, ручками какого цвета Маша любит писать больше всего. Кто-то иной покупает ей холодный кофе в магазине, чтобы утром она не возмущалась из-за его отсутствия. Кто-то иной смотрит с ней сериалы и выслушивает её россказни и доводы. Кто-то иной обнимает её ночами и успокаивает, если ей снится кошмар.Кто-то, но не я.
Поцелуи обрамляли мою шею тонким полукругом. Я чувствовала, как взрывается во мне каждая клеточка, как разбивается моё самообладание под сладким давлением её губ. Я ощущала, насколько сильно мне хочется брать всё от этого момента, навсегда запечатлеть его в памяти, раствориться в нём, словно металл в серной кислоте. — Пообещай, — начала шёпотом Маша, с трудом оторвавшись от меня. Я, видя всё вокруг будто под дымкой, подняла на неё взгляд. Попытавшись сфокусироваться на Маше, я несколько раз моргнула и взяла её за руки, тем самым дав ей понять, что готова слушать. — Пообещай, что останешься. Я не поняла, о чём идет речь. Вариантов было множество; все они крутились в моей голове, не способные собраться в нечто целостное. Маша смотрела на меня, ждала ответа, а я не знала, что именно она хочет услышать. Это раздражало меня, в какой-то степени даже пугало, а мы всё смотрели друг на друга, как в немом кино. — Обещаю, — ответила я, хоть и совсем не понимала, о чём идёт речь. По сей день я так и не поняла, что она имела ввиду. Останусь ли я наутро после ночи, проведённой вместе? Останусь ли я с ней? Я никогда не любила неопределённость, терпеть не могла оставлять вопросы открытыми, но мне было не по себе спрашивать Машу об этом, словно это выставило бы меня в не лучшем свете. Я предпочла тактично промолчать, оставив без внимания бесконечный поток мыслей в моей голове на этот счёт. Порой казалось, что меня губила уверенность в том, что если бы это действительно было важно, то на меня уже давно снизошло бы озарение. — Кр-и-ис, ку-ку, — привлёк моё внимание Саша, разливая по рюмкам очередную порцию водки. — Предупреждай меня, когда вылетаешь из реальности, а то я уже минуты три рассказываю тебе о том, чего ты не слышишь. Мне показалось, что я посмотрела на него впервые за вечер. Рубашка была расстёгнута почти на половину, рукава закатаны, а волосы взъерошены. Он смотрел на меня так, будто призрака увидел, что заставило меня понять, насколько он всё же озабочен моим состоянием. Мне резко захотелось выгнать его отсюда, чтобы ему не пришлось видеть, как тяжело мне даются воспоминания, связанные с Машей. — Прости, — отрезала я и подожгла третью сигарету за двадцать минут. — И когда ты только начала так много курить, — задумался Саша, и мне показалось, что он пытается прикинуть это в мыслях. — Ах, да, двадцать минут назад. — Времена меняются, — пожала я плечами и уже в который раз обвела взглядом обветшалую кухню. — А ты, Желточенко, нет, — сделал Саша заключение и легонько пододвинул рюмку в мою сторону. Своими доводами он, бесспорно, лишь привлёк моё внимание: мне тут же стало интересно, что именно он собирается сказать дальше. — Чего ты так смотришь на меня? Вот сохнешь ты по ней не по детски, хоть что с тобой делай, — продолжал он, опустошив после рюмку. — Зато разбежались, блять, как идиотки, честное слово. Чего-то там поругались, то-сё, пятое-десятое, и пуф! — Саша взмахнул руками. — Была любовь — нет любви. А всё из-за чего? Я выдохнула в сторону дым, заполнивший лёгкие до этого, и выжидающе посмотрела на Сашу вновь, ожидая продолжения. Только с ним я могла говорить о Маше открыто. Он никогда не выбирал выражений, не пытался смягчить удар, который мог нанести своими словами, но именно в этом я и нуждалась. Мне было нужно услышать правду, увидеть всю суть ситуации, чтобы понять её. Понять моё истинное к ней отношение, провести анализ как собственных действий, так и посторонних. Саша знал, что со мной может не искать мягкие слова, а потому был честен и выражался крайне понятно. Мне не нужна была нежность, я никогда не хотела, чтобы меня жалели или утешали. Саша знал и это. Обсуждая с ним что-то важное для него, я, так же как и он сам, не подыскивала искусных фраз или элегантных выражений. Порой было много нецензурной брани, иногда много оскорблений в чужую сторону, но Саша это ценил. Ему, в первую очередь, была важна открытость своего собеседника, умение не лезть под кожу в поисках способа для утешения. Мы были во многом похожи. А вот отличий была ничтожная кроха, на которую мы и вовсе перестали обращать внимание спустя долгие годы дружбы и общения. — А я, хоть убей, не помню, из-за чего... — Родители на неё надавили, Саш, — вздохнула я и разом выпила содержимое рюмки. — Точно! Меня больше удивляет то, что она их, мать твою, послушала. Я б вот выбрал тебя. Вообще всегда тебя б выбирал, — сказал он и закивал во всю силу. — Саш, ты когда пьёшь, становишься сильно приторным. И материшься много, — засмеялась я, одной рукой поправляя задранный вверх воротник его рубашки, а другой туша сигарету о дно пепельницы, под которую мы приспособили крышку от стеклянной банки маринованных огурцов. — Это я с тобой сильно приторным становлюсь. Ты просто не разбираешься, — отмахнулся он. — Прикури мне тоже, — после небольшой паузы добавил он, сильнее взъерошив волосы. Я протянула ему зажжённую сигарету, поставив после этого ногу на сидушку стула. В Саше мне нравилось всё: от умения материться до вкуса в одежде. Но, как эстет, я искренне восхищалась тем, как же изящно он курит. Для меня это было отдельным видом искусства, я всегда любовалась им в этот момент. Иногда казалось, что весь мир сужается до его одного, настолько искусно Саша мог привлечь внимание к своей персоне. Воистину, так элегантно зажать сигарету меж пальцев мог только он. — Сколько вы там не виделись? Года два уже, да? — спросил он и выдохнул в сторону дым. — Полтора, Саш. Я выдала ему это на автомате, не признаваясь до этого даже самой себе, что буквально считаю дни после расставания с Машей. Эта мысль болью отозвалась у меня в груди, будто кто-то пронзил её лезвием из воспоминаний и эмоций, заставив мою душу кровоточить. Вдруг стало тошно от мыслей, что мы могли предотвратить то, что произошло. — Ты действительно хочешь выкинуть в помойное ведро три года отношений? Из-за чего, Маша? Из-за родителей? Потому что они закатили тебе скандал, какого ты не видывала, и теперь тебе вдруг нужно поменять всё в своей жизни, начиная с отношений и заканчивая буквально тем, что заложено на генном уровне? Не говори мне, что действительно пойдёшь на это. Она молчала. Смотрела на меня без тени сомнения во взгляде, готовая ко всему, чем только не обернётся этот разговор, холодная и замкнутая. Я не видела в её глазах ни капли эмоций: ни радости, ни грусти. Маша была нейтральной. Именно это пугало меня больше всего в этом разговоре. — Я не хочу это обсуждать. Ты знаешь о возможных последствиях, Крис. Я не могу и не хочу ничем рисковать. В моих мыслях будто прошёл ураган. Разговор произошёл на этой треклятой кухне, а в тот день, как сейчас помню, мои крики эхом отражались от граней хрустальных бокалов. В тот день билась посуда. В тот день разбилось как минимум одно сердце. — Крис, ты меня забодала. Перестань витать в облаках. Я наблюдала за тем, как он тушит сигарету о дно крышки, понимая, что меня душит пространство. Мороз и духота одновременно стягивали всё моё тело, будто ожидали ответа. Саша, завидев мою потерянность, поспешил открыть окно, потому что знал, как я веду себя, когда на меня нападает тревога. Он подошёл ко мне со спины и положил руки на плечи, слегка их сжав, чтобы привести меня в чувство. — Ну-ка давай вдох-выдох, — заговорил он, массируя мои плечи. — Чего ты хочешь, Крис? Я тебя хоть в Италию на велике увезу, только скажи. — Её. Я хочу её, — только и могла сказать я на выдохе. Саша сел на корточки рядом со мной, держа в руках мой телефон. Он смотрел на меня, а я понимала: он хочет меня переубедить. Он знал и понимал, чем в итоге всё может закончиться. Он знал и понимал, что нам придётся идти в круглосуточный за второй и третьей бутылкой водки и второй пачкой сигарет. Саша знал, что этот разговор сможет выбить меня из колеи и заставить ненавидеть тот день, когда я встретила Машу, когда я связала с ней свою жизнь. Он знал. И я знала. Мы оба осознавали возможные последствия. Нам обоим было страшно. — Ты же понимаешь, что, в случае чего, уехать в Италию на велике будет не настолько травматично? Крис... — начал он, но прервал себя. Я видела, как рушатся в нём его железные принципы и правила, которыми он руководствуется. Он знал, что это сделает мне больно, но был готов найти номер Маши в списке контактов своими же руками. Был готов нажать на кнопку вызова. Я знала: если бы я попросила, Саша даже увёз бы меня к ней прямо сейчас, после нескольких выпитых рюмок водки, не боясь из-за того, что потом за такой опрометчивый поступок, как вождение в нетрезвом виде, его смогут лишить прав. Ради меня он был готов пойти на всё, и это меня пугало, но и восхищало одновременно. А я, даже при желании, никогда не смогла бы за это ему отплатить. — Ты уверена, Крис? — спросил он после минутной паузы. Я кивнула, не в силах сказать вслух это паршивое «да», комом застрявшее в горле. Я видела всё как в тумане: как он набирает пароль, как открывает контакты, как листает в самую середину, к букве «М». Сердце рвалось из груди, гонимое потоками крови, а я не могла даже сдвинуть себя с места.Я предвкушала разговор с ней.
Я боялась разговора с ней.
Звонок был прерван.