Лицо повествования: Дит Т.
Далее стуков с обратной стороны двери я не слышал совсем. Являлась только эдакая тишина, благодаря которой я не слышал ничего кроме самого себя. Мне это не нравилось, мне было не по себе слышать то, как работает организм внутри моего тела. Я не заслуживаю такой участи. Да, я не буду спорить с таким человеком, кой явно будет мне говорить о том, что я плохой. Не спорю. Я мог когда-то не по своей участи, а может и случайно, совершить действие, которое будет называться недобрым. Я полностью в этом уверен, так как мы все совершаем грехи не по своим желаниям, а из-за своих жизненных потребностей, каковые предстоят перед нами необходимостью. Но даже учитывая это, я не заслуживаю прибывать в тишине смертной. Да! Я понимаю, что если не заставлю некто постучать мне снова за обратной стороною двери, то я, действительно, сойду с ума. Так что я принялся стучаться сам. Сначала я проговорил в дверь, предупреждая человека, что сейчас не намерен сдерживать себя и начну стучаться в дверь, чтобы произвести хоть какой-никакой, но этакой звук, такой, какому я буду благодарен за существование. Некто промолчал, но я предположил, что он мысленно со мною согласился, оттого и молчит, что не желает прерывать меня, мешать мне иль, ещё хуже, не допускать мне стучаться в дверь. Потом, я в этом уже уверен, не предполагаю, некто за дверью улыбнулся и присел на пол; стал дожидаться меня. Ну я не медлил — стал стучаться. Сначала, как и в первый раз перед дверью, я постучался легонько, кулачком. Я сделал около четырёх стуков, больше попросту себе не позволил, подумал, что уж это не уважительно стучаться по многу раз человеку, перед которым я являюсь гостем, таким гостем, который пока находится за дверью его убежища. Далее я постоял, не имея при себе желания постучаться снова. Надеялся на ответный стук. Благо ждать долго мне не пришлось: некто тут же постучал мне и, чему я был очень благодарен, он сделал, как и я, четыре стука. Затем опять тишина. Я присел под дверью и стал приглядываться в глубь темноты: а что же там за лес? Когда уборщик — что любезно меня переместил на этот трёхсотый этаж — спустил меня со своих больших плеч, что, кстати, были весьма волосатыми — его волосы я смог опрометью ощупать руками через его тоненькую рубашечку, которая, как мне показалась, была не рубашечкой, а водолазкой; в очень тонком и растянутом состоянии она существовала. О да, его плечи были очень волосатыми. Я понял, что нахожусь в таком непонятном для себя месте, где растёт очень много деревьев, цветов и прочей растительности. Как же мне печально и тоскливо, что он, мой человек, что почти стал мне настоящим конём, при уходе своём скором, ничего мне об этом этаже не рассказал, не показал. Ну, я волен его простить, ведь он, уборщик, который имеет в своих обязанностях поддерживать университет Эрдогана в чистоте блестящей, красивой; ему нужно было срочно спускаться вниз по лестницам на свои этажи в коих он ещё не убрался до чиста. Понятное дело, что он возможно и желал мне что-то да поведать про лес, но не поведал — спешил. Да, я называю этот трёхсотый этаж лесом. И я, сидя у двери, стал разглядывать его. Я видел очень много деревьев: их было больше всего здесь. Они все росли из земли, которой был засеян весь этаж. Ещё я видел у этих деревьев самодельные скворечники, самодельные скамеечки для двух возлюбленных людей и ещё наблюдал за капающей водой из умывальника, который представлял из себя большое деревянное корыто с приделанным краном. Они, капли воды, падали в траву густую. Мне этот лес нравился: здесь никого нет, кроме деревьев и другой мелочи. Я бы хотел спросить человека за дверью о том, почему он выбрал жить на этом высоком этаже, но мне было как-то страшновато стучаться опять. Я бы мог спросить через дверь, но и на это не решался, думал, что это будет невежливо — спрашивать через дверь. Говорить утвердительно о своих будущих действиях через дверь это правильно, но спрашивать, я считаю, это уже мерзко и некультурно. Мне необходимо любым способом перебороть свой страх, чтобы постучаться опять и, молча, надеяться о том, чтобы некто открыл дверь и впустил меня внутрь, в своё жилище. Я решил сказать через дверь, будучи до сих пор в сидячем перед нею положении, что лес этот мне очень нравится. Стучаться не решался. Ждал ответа. Он вдруг захихикал и постучался в дверь снова четыре раза. Мне показалось это забавным, я понимал, что он просто хочет со мной поиграть. Но играть я не умею, поэтому попробовал сделать наигранный смех, попробовал спародировать смешок его; у меня это удалось. Некто замолчал. Я тоже молчал. В лесу ветра не было, ни дождя не было, ничего подобного, что встречается в природе. С этого мне было грустно, ведь, мол, не являлось в моих ушах никакого звука сейчас. Я находился в таком положении, что даже капающая вода из крана не издавала никакого звука, точнее, я не слышал этого звука: был слишком далеко от него. Не мог я так дальше, ну никак, эта тишина меня угнетает донельзя. Я постучал четыре раза в дверь. Некто вдруг отошёл от двери, нет, не отошёл, он отбежал от двери с таким явным шумом, что, пока он убегал, что-то точно обронил по пути и это точно разбилось. Он стал горько горевать по утрате этого самого разбитого, но потом успокоился, видимо понимал, что за дверью всё ещё сижу я — его гость будущий, и ему определённо стало некомфортно и стыдно. Как ж это так? Чтобы хозяин своего жилья плакал перед ушами гостя? Непозволительно этакое. Это непозволительно потому, что и я, узнав, что разбилось, тоже буду плакать, а плакать я не хочу, ведь я скоро пойду на пары, а придя на пары в слезах и с печальною душою, преподаватель станет косо на меня поглядывать и подумает, что мне не грустно, а что просто я сумасшедший. А мне портить авторитет перед другим преподавателем сразу при встрече нежелательно, иначе он станет относиться ко мне как Спасский — недоброжелательно и очень нехорошо. И Тид тоже изменит ко мне отношение на плохое, он и так — я это понимаю — обижен на меня, скорее уже ненавидит меня за то, что я не умею контактировать с людьми и от этой ситуации неосознанно я страдаю. Но как же мне быть, если я попросту не нуждаюсь в общении с людьми? Да, я получаю с этого негативные эмоции, что не нуждаюсь в них и что просто не научился с ними говорить, как настоящий человек. Но я не могу никак понять, почему моя личная проблема приносит дискомфорт моему брату? Ему же с этого не худо. Почему же ты, Тид, так настроился против меня? Почему ты вдруг отвернулся от меня? Совсем ты меня не ищешь по университету, ничего не говоришь. А как ты это совершишь, если я сам не могу понять, где нахожусь… Как же мне печально, что я не понимаю тебя. И как же мне печально будет, когда я узнаю, что именно некто случайно у себя разбил. Он ведь до сих пор держит в себе слёзы: я слышу только его ноющее всхлипывание. При таком случае мне не стыдно спросить его через дверь о том, почему он так сильно плачет по утрате своей хрупкой вещицы. Я не постеснялся об этом спрашивать потому, что это уже особенный вопрос, который было бы уже невежливо не спрашивать в такой ситуации. На мой заданный вопрос, он подбежал уже тихонько на носочках к двери и сказал: «Это была моя любимая статуэтка из стекла, она изображала из себя всё то, что мы можем контролировать по воле своей». Я был удивлён. Удивился я больше не тем, что было разбито, а тем, кто мне это говорил. Этот голос был мне знаком, и он принадлежал девушке. Ох, я, право, был напуган. Это была девушка, она явно была для меня знакомым человеком, но вспомнить не могу, где же я мог её видеть. И это меня напугало, что я с человеком знаком, но понять, кто это в действительности стоит за дверью — не могу. Я обязан был сейчас сказать: «О, да это ж вы! Какая-то такая-то! Как я рад вас слышать. Вот не знал, не знал, что вас здесь встречу, любезная. Прошу, пригласите меня к себе». Но сказать этого не могу! Я не вспоминаю этого знакомого мне человека. Как мне при таком случае, мне говорить такие приятные для неё слова? Не могу так! Это невежливо! Но и не вежливо молчать. Как же быть? Она точно уже узнала меня и вот-вот, да ждёт моих торжественных слов, как сильно я рад её слышать и то, как я рад её здесь видеть. Нужно мне как-то из этой ситуации выбираться. Я желаю её увидеть, узнать окончательно её, не забыв её никогда больше, дабы не допустить повторного случая, в котором мы оба в данный момент прибываем. Но чёрт! Меня останавливает внезапный страх, и я застываю, словно превратившись в статую, такую же хрупкую, какой являлась статуэтка девушки за дверью. Я не мог ничего сказать, а хотел, и девушка, я уверен, уже заждалась моего ответа, так как она стала мне настукивать в дверь, очень быстро и без перерыва; это продлилось около минуты иль больше. Но как мне быть, застывшему человеку? — никак. И я это осознавал, осознавал, что судьба моя не в моих руках, и вообще ни в чьих руках, нигде. Из-за назойливых её постукиваний, я случайно, — за счёт вибрации, исходящая от двери, — упал, ударившись головой об дверь. Мне оказалось очень больно, и я невзначай ёкнул; ёкнул громковато, что аж девушка за дверью — что, кстати, не заканчивала стучать — услышала меня. Я понял это потому, что послышался звук открытия замка — дверь предо мною стала открытой. От страха я занервничал и, встав на ноги так, что колени упирались мне в плечи, я ускакал от двери подальше, чтобы разглядеть со стороны внимательно эту девушку, что уже прекрасно была мне видна. Но я мог и ошибиться прекрасно, что посчитал её знакомкой, так что решил пока точно не узнаю девушку, закрыть своё лицо руками, чтобы потом, если всё будет хорошо, открыться ей и уже с этого момента начать с ней диалог. Я скакал как настоящий заяц, это мне нравилось. Размышляю, что буду этим заниматься ещё когда-либо — в свободное иль в счастливое время, в одиночестве. Расстояние от двери было достаточно большим, возможно даже, что я ускакал эдак далеко, будто уже в тени являюсь и мне уже нет необходимости прикрываться руками — тень меня не выдаёт. Так я и стал сидеть и смотреть на девушку и на открытую деревянную дверь; она была очень старая и некрасивая. Вскоре я привык к этой темноте, которая, право, везде имело место своё. Благодаря этому я уже мог разглядеть в ней всё, и я думаю, что в этом лесу есть что-то ещё, что я ещё не видел. Я так считаю из-за новых звуков, доносящиеся в глубине леса, где-то в траве что ли? Потом я проверю, что именно производит этот новый звук, кой напоминает мне звуки мяуканья, производимые человеческим ртом. Подперев под себя коленки и правый локоть, я стал разглядывать девушку; она уже вышла из двери и смотрела на меня. Теперь я был осведомлён — это была та самая девушка: я повстречал её у входа в университет, совершенно случайно. Всё это время за дверью жила Лоскаа, Лоскаа Ярвинен, у которой одна часть волос была выкрашена в пепельно-белый оттенок, а другая часть в тёмно-синевой. Она была очень сонной — мешки под глазами это говорили. Кажется, придя сюда и постучав ей в дверь, она спала, а я её, не желая, разбудил. Её длинный острый носик был похож на еловую иголку, это меня ненароком, да смешило. Она была очень рада меня видеть, что, если честно, я не знал почему. Я не думал, что встречу её снова и мы попробуем заговорить. Немного, разумеется, я стеснялся её. С девушками я никогда не общался и даже не знаю, как правильно иметь с ними дело — боюсь сказать что-то лишнее, обидеть страшусь. Иногда я считаю думать о том, что в девушках я не нуждаюсь. Даже с Макс, моей тогдашней одноклассницей в школе, я не разговаривал. Она никогда и со мной не разговаривала и не думала даже. Макс всегда была тихоней. Тихо она и пропала. Я этому случаю расстроен не был. Думаю, я и правда не нуждаюсь в общении с девушками. Но это не имеет смысл такой, что я запрещаю себе с ними делать контакт. Мы смотрели друг другу в глаза, и я не знал, будет ли сейчас, в данном случае, говорить ей, что я рад её видеть? И рад ли я её видеть? Она ведь мне ещё чужой человек. А что я должен сказать? Просто поздороваться? Наверное, да, необходимо сейчас поздороваться. — Здравствуй… — сказал тихонько я, поджав под ноги левый локоть; мой взгляд был направлен в колени. — Привет-привет, — сказала Лоскаа; на её щеках мерцали слезинки. — Ох! Как я сожалею, что ты, Лоскаа, случайно разбила статуэтку! — проговорил неразборчиво я в свои колени, демонстрируя воображаемые хныканья, желая поддержать девушку и этим самым выражая свою скорбь. — Мне тоже очень нехорошо осознавать, что я наделала! Эта статуэтка стоила мне жизни! — Ох! Это так печально! Я сожалею, право, действительно сожалею. — Сказал я неровным тоном, раздвинув ноги для того, чтобы мой лоб упёрся в траву, на которой я сидел; так мне было сидеть комфортно. Лоскаа вдруг замолчала. Я тоже позволил себе молчать. Она посмотрела назад, в своё жилище, предположительно, решая вопрос: пускать гостя, меня, то есть, внутрь, в своё убежище. Ярвинен думала и вздыхала как верблюд очень долгое время, а я просто уже валялся как очень недоброжелательное существо на траве, словно собака. Я стеснялся подняться в полный рост перед девушкой. Она это понимала, знала, что я стесняюсь перед ней и нервничаю. Не говорила мне о моих действиях нечто плохое, нехорошее, не говорила мне, что я глупый человек. Ничего из этого, действительно, Лоскаа не говорила. Только сказала, что я как собака. Это меня не оскорбило. Я действительно сейчас смахиваю поведением на собаку, очень ленивую собаку, которая совсем не хочет бегать и резвиться. — Собака ты, настоящая ленивая собака! — повторяла она, заливаясь в игривом смехе. — Позволь сказать: доселе мне приятно валяться здесь. — Говорил я. — Спорить не буду: я тоже люблю изредка валяться в этой траве. — Сказала мне она, продолжая при речи смеяться. — Только я обычно наливаю в траву воду, которую беру из умывальника. Я в кран вставляю шлаг, который мне Кёнте выдаёт, и лью из него воду в траву и образую лужу. В этой луже я и валяюсь. Однако, я в таком случае буду похожа не на собаку, как ты, Дит, а на свинью! — Это уж наверняка — на свинью! — подметил я, тоже смеясь. — Но, позволь, — попросил я, — о ком ты мне говоришь? Кто таков Кёнте, что выдаёт тебе шланг для твоих утех? — Как? Ты о Кёнте не наслышан? — удивилась она, будто об этом Кёнте знает весь мир, но только не я. — Не знаю ничего об этом Кёнте. — А как ты сюда попал? Ты не мог сюда пешком дойти сам. Ты бы не дошёл. — Меня сюда привёл на плечах большой уборщик-мим. У него ещё череп деформированный; он меня привлекает. Лоскаа подняла одну бровь вверх, сделала странную гримасу на лице. Она захихикала и, хлопая ладошкой об дверь, сказала мне: — Ну так вот! Тот, кто тебя сюда притащил — Кёнте. Это его фамилия, имя — Абсолом, он из Франции. Он работает тут не только мимом, не только уборщиком, но и носильщиком на этот самый верхний этаж. Ему эта работа очень нравится и бывает даже так, что он настойчиво предлагает любому члену общества университета забраться на свои плечи и притащить его на этот трёхсотый этаж. Иногда так случается, что Кёнте тебя даже и не спрашивает — сразу берёт и тащит сюда. Благо некоторые способны его избегать. Он меня сюда всегда носит, в мой дом. И тебя он тоже сюда притащил. Право, не знаю при каком обстоятельстве он тебя сюда принёс. Ну да ладно, мне не интересно это знать. Теперь я понял, что уборщика зовут Абсолом Кёнте и что он станет моим личным конём уже совсем скоро. Уже был не так напуган перед Лоскаа, так что решился показать ей своё лицо; она была этому счастлива. — Тебе ещё грустно, что статуэтка разбилась? — спросил я. — Грустно, но давай не об этом. Проходи в мой дом. — Попросила она, приглашая рукой к себе внутрь. Я оживился, был очень рад, что она наконец-то предложила своему гостью пройти в свой дом. Я аккуратненько встал, надеясь не свернуть себе ненароком конечности. Доколе лежал так — тело заболело. Подойдя к двери и уже заходя в комнату, Лоскаа погладила меня за спину словно кота. Я зашёл, и она тоже зашла, захлопнув громко за собой дверь, из-за чего что-то за ней точно да рухнуло. Я и Лоскаа не знали, что упало. Решили не думать об этом: это уже упало, да и оно за дверью, не на нашей территории, оно нам не мешает жить, нам обоим кажется это естественным: естественным свойством чего-либо падать и издавать с этого разный звук в конце. Конечно, я по началу имел желание попросить студентку приоткрыть дверь и проверить что за ней рухнуло вниз, но она отказала мне это выполнить. Она даже встала передо мной как стена, не давая мне доступа к двери; я не стал сопротивляться. — Это естественно, — прошептала мне на ухо Лоскаа. — Я в безопасности? — В безопасности, да, мы определённо не поимеем в этой комнате неприятности. — Сказала вновь она, потирая свои руки; изредка она похлопывала ими и этот звук хлопка был смачным. Её руки были мокрыми, отчего и звук хлопков был непонятным в начале. Это она определённо купалась время назад в луже и ещё не до конца высохла; бедная. Она продолжала долго стоять у двери; ей это занятие приносило удовольствие, я это мог понять по её миловидному взгляду, что казался мне симпатичным. Лоскаа мне говорит: — Помоги, пожалуйста. — В чём тебе помочь? — спрашиваю я и приближаюсь к её лицу; начинаю ждать следующих слов. — Помоги мне собрать осколки статуэтки. Взамен я расскажу тебе, как она выглядела и откуда она у меня. — Ох! Я помогу тебе. — Великолепно. Проходи в горницу мою уже полноценно. И мы зашли полноценно в её горницу. Это было очень маленькое пространство, в котором было всё для удобного и комфортного проживания. В углу горницы стоял грязный диван; в местах он был потёртый иль даже порванный. На диване Лоскаа спала каждую ночь: на диване валяется скомканная подушка, из которой торчало полно перьев. Перья были в основном все чёрные, иногда, право, виднелись и белые. Этот диванчик был примитивен, он первое, что попадётся на глаза в этом месте. Рядом с этим же диваном стояла тумба, на ней много грязной посуды, в одной кружке стоял холодный чай; Лоскаа не пьёт его уже долго. Она и не помнит о его существовании и наверняка он уже в её сознании превратился в предмет для декора. Напротив, стоял рабочий стол, он был тоже очень грязный да поломанный. Стол обмотан в бумажные пакеты. Я думаю о том, что она обмотала его пакетами для его скрытия, но у неё это не получилось — стол виден мне до сих пор отчётливо, никакие пакеты его не спрячут. В этом помещении был бардак: Ярвинен не любит прибираться. В этом мусоре я видел многое: и исписанные тетради, и всякие обёртки из-под угощений сладких, и видел также много карандашей, ручек, объедков; виднелось в разных местах много цветочков в пластиковых горшках, а рядом с ними бутылки с водою, что вся уже почернела. Иногда я даже видел папиросы: она были по две штуке замотаны в тонкую резинку. Эта комната меня порадовала. В ней я находил некое спокойствие, здесь было очень спокойно, уютно, и я думал, что Лоскаа думает о своём доме точно также. Кажется, я люблю её за то, что у нас одинаковое мнение на этот счёт. О да, я определённо её могу понять: ей, видно, тоже страшно, как и мне, вот она и прячется здесь одна, в этой норе, живёт по своим законам и является в этом месте счастливой. Да, ей тут тесно: вот она и разбила своим телом не нарочно свою любимую статуэтку. Она тут обо всё спотыкается, но это не мешает ей обретать счастье в своём любимом месте, которое она вправе именовать раем. И это мне ясно: я смотрю ей в лицо и вижу, как она смотрит на своё жильё, как она милостиво на это смотрит, на своё сооружение, на своё, не чужое. Горница начала и мне дарить счастье. В центре помещения, на деревянном полу, валялась разбитая статуэтка: её осколки долетели аж до самых дальних углов. В этот момент девушка зашла в малую дверку: за этой дверкой была тесная ванная. Из ванны достала веник и савок для стекла. Дала она значит мне это всё в руки и, обняв меня сзади за колени, попросила меня ласковым тоном голоска своего прибраться. Я ей говорю, тоже ласково, словно кот: «А ты что будешь делать?» — «Я буду смотреть на тебя, — ответила она мне так, улыбаясь точь-в-точь как свинья, которая получила новую порцию еды (которую мы, люди, именуем помоями) и радуясь этакому подарку, давит свою лыбу на рыле по самые уши» — «Хорошо, — ответил я ровным голосом, не возражая её прихотям». И я стал аккуратно подметать веником стекло в савок и попутно выбрасывать в ведро с чёрным-чёрным пакетом, которая поставила мне Лоскаа, пока я работал. Подметая, милая девушка с сонливым видом стала мне рассказывать что-то про свою бывшую статуэтку: — Она изображало собой всё то, что мы властны контролировать. Это был карапуз, очень толстый карапуз в пышном нижнем белье. Мне его подарила Дзиржитергская гора. Я его любила, потому что он был похож на моего возлюбленного. Только теперь я не вижу его, возлюбленного, оттого он мне больше не любимый человек. А эта статуэтка, разбившись, унесла за собою конечные воспоминания о нём, так что я не печалюсь, ведь теперь у меня есть ты, Дит, хороший человек, что похож на кота. — Я на кота не похож, — возразил спокойно я, нагибаясь так, чтобы было удобно собрать последние кусочки стекла где-то в углах комнаты. — Похож, ибо не стал бы помогать мне избавляться от воспоминаний, которые мне отнюдь стали безразличными. Да и если бы не ты, я бы так и осталась страдать и думать о возлюбленном, что так сильно… Здесь она не договорила — промолчала, не стала больше говорить. Я принял такой исход событий, потому что я уже собрал все осколки стекла в мусорный пакет и показал его содержимое ей. Я ожидал её похвалы в мой адрес, но получил только поглаживание своих фиолетовых волос. Мне было неприятно, что теперь Ярвинен, студентка второго курса, сделала акцент на их цвет. — Какие милые волосы, — прошептала она, — я бы в них запуталась навсегда. Я протянул ей чёрный-чёрный пакет со стеклом, чтобы она вынесла его куда-нибудь. Взяв его из моих рук, она положила его в ванную. — Почему в ванную положила? — спросил я. — А он ещё не заполнен до конца, я про пакет говорю. Вот как он заполнится до конца, вот тогда уже пойду и выброшу его. — Ответила она. Но я прекрасно знал, что она лукавит: она этот мешок никогда отсюда не вынесет — страх не позволит. Я замялся. Я хотел что-то сказать, но не знал, как правильно подойти со словами, вдруг я скажу нечто нехорошее, чего девушки не одобряют? Может, я обязан с ней поделиться своими секретами, чтобы стать ближе к ней, как настоящий родственный человек? Возможно, при таком случае, я смогу что-то в таком же ключе узнать подробное о ней? Не знаю наверняка. — Лоскаа, — начал говорить я. Я по-прежнему не имел понятия о чём говорить, поэтому что в голову прилетало, то и озвучивал, — прошу, позволь я заговорю. Эта встреча является для меня неожиданной, но, не знаю точно, приятной ли. Ведь я тебя не знаю, а можно ли испытывать радостные чувства при встрече с почти что незнакомым человеком? Мне от этого грустно; не знаю я ответа на вопрос. Да и я тут совсем ни с кем не вожусь, да и не водился даже вне стен этого университета, ну ни с кем дела не имел, кроме некоторых лиц, коих я хочу называть родственными душами. Я совсем не привык к общению, особенно с девушками, как ты, Ярвинен Лоскаа. Но не знаю наверняка: готов ли я в данный момент начать общение с девушкой. Так как я не имею точного понятия на данный счёт. Я думаю лишь о том, чтобы просто попробовать заладить с тобой общение, чтобы каждый из нас дарил по одному монологу по очереди, рассказывая всё, что только взбредёт в голову. Если мне это понравится, то я пойму, что я готов к общению с человеком, а значит всегда в этом нуждался, а если я тебя не пойму, не полюблю твою личность, то это будет значить то, что я либо не готов с тобой говорить, с девушкой, из-за смущения своего личного, либо я буду испытывать дискомфорт и нежелание с тобою общаться потому, что просто сегодня плохой день, либо не день, а ты плохая. Вот, я хочу именно попробовать поговорить с тобою сейчас. У меня накопилось за это время очень много вопросов к тебе, да и сам я попробую что-то поведать о своей личности, о своём теле, если ты попросишь, и, если тебе будет это любопытно знать. Я расскажу всё, что ты пожелаешь, хотя, нет, не всё, имеется только одно, что я пока не намерен говорить никому, даже своей приёмной матери. Никому. Надеюсь, Лоскаа, ты меня понимаешь, понимаешь, что я нервничаю пред тобою, потому что ты девушка, а я парень, мы не равны в этом плане, никак не равны, не едины, не одинаковые. Нервничаю я не только потому, что ты девушка, а ещё по той причине очевидной, что я никогда с людьми не общался хорошо. Я нервничаю ещё по большей части из-за нашей первой неудачной встречи, там, у входа в университет, где у входа в здание Эрдоган дожидался приходов всех новых и неновых студентов. Та встреча не удалась, она оказалась нехорошей, там я облажался. Я хотел помочь тебе тогда, когда ты не нуждалась в помощи, а я всё равно подошёл, не понятно зачем, и стоял там как вкопанный, непонимающий человек. Это была так глупо! Мне так стыдно за тот случай. Я был глуп. Эта мысль о нашей неуклюжей встречи меня угнетает до сих пор; не знаю, как уйти от позора. Мне также не ясно, почему ты потом так легко со мною заговорила в актовом зале, где директор университета говорил свою речь, которую мы благополучно прослушали. Мне неясно, почему ты меня не отвергнула. Почему, при том случае, я не изобразился в твоём сознании как глупый человек? Мне не понятно. Я потому и хочу возобновить нашу встречу, то есть, познакомиться заново. Получше познакомиться, без недоразумений. Хорошо? Ты со мною согласна? Понимаю. Давай тогда начнём. Лоскаа пригласила меня сесть на диван. Я не отказался, как бы не боялся помять ненароком её подушку. Мы присели. Она показывала мне своим взглядом, что не стоит мне сейчас ни в чём волноваться. Этот взгляд мне не помог. Даже если бы она сказала то же самое только ртом, мне бы и это тоже не помогло. Я всё равно боялся. Милая девушка уселась поудобнее, поджав под себя тоненькие коленки, что были в тоненьких колготках. Своей наполовину распахнутой рубашкой она закрыла свои ножки. Больше я их не мог видеть. Она облокотилась головой на руку, что положила на спинку дивана и посмотрела на меня, очень ласково, моргая очень медленно. Её взгляд сводил меня с ума, мне было трудно здесь находиться, словно под прицелом ружья. Не могу понять, что именно я боялся в её взгляде: расширенных зрачков или то, что она больше не будет на меня так мило смотреть, как сейчас. Мы, двое студентов, сидели на этом диване очень долго и молчали. Она ждала пока я заговорю первый, а мне было страшно, видимо она не поняла, что я действительно немного страшусь общения с ней. Я понимал, что разговор я должен начать первый, из-за того, что именно я предложил поговорить. Сидя с ней на одном диване, очень близко к друг другу, я попробовал посмотреть на неё: она продолжала на меня поглядывать, сидя в большой рубашке, что хорошо закрывало её худенькое тельце, очень хрупкое и белое кожей. — Ну чего же ты не молвишь? — тихонько спросила она, смотря уже куда-то ниже моих глаз. Я вздрогнул. Потом сказал тоже тихонько (я по-прежнему абсолютно уверен в том, что она играется): — Знаешь, я хочу спросить: почему ты здесь живёшь? В университете? — А ты будто не в курсе? — опять удивилась она, словно, как с тем самым Кёнте, будто ответ на мой вопрос знает весь мир, но определённо не я. — Университет имени Идритуса Эрдогана — дом для всех членов его общества. Здесь каждый имеет свою личную комнату. Был я в удивлении и в непременном замешательстве; мне об этом никто не говорил раньше. Хотя эта информация, как я думаю, очень важная. Почему же Идритус Эрдоган мне ничего про это не говорил? Совсем никто, даже члены общества университета, коих я встречал ранее. — Я очень удивлён, мне об этом не ведал никто. Как же это такое бывает? Чтобы все жили в университете? — задавал я вопрос за вопросом, находясь в постепенно увеличивающимся возбуждении. — Странно, что не рассказывали. Это были должны рассказать с самого начала твоего прихода. — Сказала Лоскаа. — Да, здесь действительно живут все, кто вступает в общество университета. Абсолютно у каждого существующего живого есть свой уголок, домик. Вот сейчас, именно сейчас, мы оба находимся с тобою в моём доме. И потом ты посетишь комнату другого господина. Комнаты наши ничем друг от друга не отличаются, потому и не говорю, что ты сможешь встретить комнату получше этой, моей. Не надейся. В этом случае мы все равны. И да, комнаты здесь находятся, как ты сам, наверное, уже догадался, в беспорядочном состоянии — в разных местах. Даже в таких, куда не каждый сможет пройти, ибо проходы в такие комнаты до того узкие, что даже наш библиотекарь Фогель, наш директор Эрдоган иль ещё, к примеру, Кёнте — ни при каких условиях бы не протиснулись в них и не вошли внутрь. Пускай не ясно мне, зачем бы им, троим гигантам, проходить в эти комнаты. В значительных случаях такие комнаты не представляют собою служебные помещения, в которых бы сидели музыканты, которые каждую субботу и воскресенье выходят неясно откуда в парк университета и играют свою музыку на органе; в этаких бы комнатах не являлось по складу со вкусной едой; там нельзя встретить даже самого плохого и отвратительного человека, потому что даже самое отродье не захотело б жить в такой комнате. В таких комнатах проживают маленькие существа, по типу нашего врача иль лакеев директора и заместителя директора. Эти малые способны туда протиснуться. Никто иной. Вдруг Лоскаа остановила свою речь и задумалась. Она захотела что-то мне ещё рассказать. Для этого она, приподняв две руки вверх, словно молясь богам, проговорила что-то тихонько (видно боги ей отвечали) и потом уже повернулась ко мне и задала вопрос: — Слушай, я вдруг захотела тебе рассказать одну историю про музыкантов, которые играют свою печальную музыку у нас в паре каждые выходные дни. Будешь слушать? Я подумал. Конечно, я хотел отказаться от этой ненужной мне информации: желал я только узнать девушку, услышать что-то про её личность. Но подумал, что не обязательно напрямую задавать ей вопросы про её саму: она, рассказывая мне что угодно, постепенно мне раскроется. Я был поистине счастлив её предложению и великодушно дал ей согласие, что услыхать историю я желаю. — Хорошо, я тебе расскажу, — проговорила она и немного придвинулась ко мне, наверное, она замёрзла и искала тепло, исходящее из моего уставшего тела. Я не подумал не позволить ей это сделать, всё же мне самому было холодно.ПОВЕСТЬ О МУЗЫКАНТАХ УНИВЕРСИТЕТА ИМЕНИ ИДРИТУСА ЭРДОГАНА, КОТОРЫЕ НОСЯТ НА СВОИХ ПЛЮСНАХ МУЗЫКАЛЬНЫЙ ОРГАН
Эти музыканты, где неизвестно мне, где прячутся, умудряются выносить с собою из университета на улицу большой орган, на коем и начинают играть свою музыку. Они вшестером запускают под огромный музыкальный инструмент свои плюсневые кости и с огромными усилиями и радостным видом и, разумеется, крепким настроем, передвигают его куда им необходимо — в парк нашего университета, то есть. Бывает и так, что люди не справляются со своими силами и орган падает на их ноги, ломая их. Крику обычно не случаются, потому что люди способны терпеть даже эдакую боль. Но их не останавливает такая участь: они всё равно тащат орган в парк и заносят его обратно в университет, где вместе с духовым инструментом исчезают. Мне вот всегда желанно спросить людей: почему бы им просто не вынести орган в парк раз и навсегда, чтобы не мучатся его перемещать из раза в раз. Случается, я успеваю рысцой неспешной к ним подбежать и под ухо каждому музыканту (они имели все вшестером длинные бороды; они меня не привлекали) задавать этот повседневный вопрос, но люди часто отвечают (одинаковым ответом), что им просто приносит удовольствие переносить орган на своих верхних частях стоп. Говорят, что это поистине приносит им счастья и что им больше ничего не является нужным, необходимым, как передвигать на плюснах орган. И пускай они под тяжестью органа получают ранения, гибнут — многие выживают и им с этого счастливо. И, кстати, каждый раз, как кто-то из этих шестерых старцев-музыкантов гибнет — на замену погибшему приходит новый музыкант. Также эти музыканты не имеют в себе никаких внешних различий — они одинаковые. У каждого одна и та же борода одного цвета, одной длины; у каждого один и тот же возраст, морщины на одном и том же месте, одна одежда: они носят чёрные мантии с белыми узорами: узоры представляют собою грозди винограда. О да, они действительно одинаковые и даже новые музыканты никак не отличаются от тех же самых уже погибших музыкантов. Никто ничего про них не знает. Никто не ведает: как они появились; естественные ли они; любят ли они общество университета иль не любят; как они относятся к нашему отцу — Эрдогану; почему они как две капли воды; где они живут и что из себя в действительности представляют. Сейчас я расскажу тебе один случай, произошедший со мной буквально пару минут назад… Перед парами я сидела на скамейке, в парке, любовалась на прекрасные колоны университета, поддерживающие крышу, да и на размеры самого здания; колоны кажутся мне в действительности очень привлекательными и устрашающими. Скамейка была буквально вплотную к центральному фонтану со статуями греческих богов. Из-за этого мои ноги находились в фонтане. Да, я мучилась, что скамейку не поставили на этакое удобное место, подальше от фонтана, чтобы мои ноги упирались в землю. Да, у меня не было тогда выбора — я вынуждена пихать свои ноги в этот фонтан с водою. Но только подумай, в этом ведь есть доля, пускай малая, но доля самого настоящего счастья — сидеть так вплотную у красивого фонтана, кой имел гигантские размеры, как и всё здесь вокруг; он был равен с размером нашего четырёхметрового Эрдогана. Верно, я страдала и веселилась. Всё моё лицо было мокрое из-за льющейся воды. Было хорошо. И на этом моменте я крайним зрением случайно замечаю шестерых пожилых бородатых мужчин, которые несут на своих плюснах большой музыкальный орган. Шестеро старцев выходили из главного входа университета. В парке, кроме меня, студентов не являлось. Только я и шестеро старцев в нём прибывали в те минуты мои счастливые. Они переговаривались с друг другом. По началу я ничего не слышала, но потом они стали говорить громче. Наверное, они меня заметили и желали, чтобы я их отчётливо слышала, потому они и повысили голос и начали играть предо мной представление. В конце концов я, девушка, приглянулась этим старым музыкантам. — Итак-с, — сказал музыкант А., — я намерен быть сегодня счастливым, ибо вы обязаны мне помочь поднять сегодня, и на вчера, и на завтра, и на следующий апрель с маем этот орган. Все согласились; на лице каждого старика сияла милая улыбка, а их щёки были такими надутыми, яко в них держали большую массу воды или еды. Возможно, всё-таки именно еды; от каждого исходил запах жареного мяса. Запах мне был знаком; определённо это мясо приготовил Грачёв — повар университета. Но я никогда не видывала этих музыкантов в столовой, сидящих за столиками и уплетающих миски с едой, ибо они являются только у главных дверей здания и в парке, разумеется, со своим органом, общим на шестерых. Перед тем, как все начали легко запускать под орган плюсны, музыкант Б. сказал: — Я тоже намерен быть сегодня счастливым. — Так-с, — сказал музыкант А., — и что ты хочешь-с? — Помогите же мне поднять этот орган, мои братья! — торжественно, словно на каком-нибудь параде, ответил музыкант Б. Все согласились; на лицах каждого музыканта по старому порядку была миловидная улыбка; их губы меня не привлекали. Здесь, когда уже все засунули плюсневые кости под орган, музыкант В. проговорил очень звонким голоском, словно этот голос произносила маленькая девочка: — Дотоле я был счастливым. Сейчас я не хочу быть счастливым, бо намерен вам помогать, чай, потому, что я тоже мечтал о воссоединении с Дзиржитергской горой. — Я тебя, право, хорошо могу знать! — сказал ему через плечо музыкант Г. — Благодарствую, — сказал уже очень грубым голосом музыкант В. Шестеро музыкантов окончательно запустили все свои плюсны под орган. Каждый из них очень волновался, будто совершает это действие в первый раз в своей старой жизни. Но это не правда — для них это настоящий ритуал, который, как я говорила, они совершают каждую субботу и в каждое воскресенье. Перед тем, как прозвучит команда поднимать орган, музыкант Д. сказал со смешком: — Дзиржитергская гора по праву очень сильна. Она дарствует нам силы передвигать орган! — Соглашусь с вами. — сказал музыкант Е., облизывая свои губы, переходя медленно уже к подбородку, а потом к носу. — Однажды мы все дойдём до неё и спрячемся в том дереве, кое имеет эдакое дупло, в котором мы все сможем уместиться. Там мы заживём достойно. — Да! — прозвучало неожиданно из уст музыканта Б. — Я долго живу уже, чтобы видеть потом это дупло. Все улыбались. Прозвучала команда приподнять орган. Старики напряглись и приподняли его. Осталось теперь его перетащись в парк. Впереди орган держали музыканты А. и Б., в центе находились музыканты В. и Г., позади всех Д. и Е. Первые двое музыкантов отдавали команды о том, куда двигать орган, чтобы направить его в необходимый путь. Перед ними были небольшие ступеньки, что вели уже к самому парку. Каждый осторожно передвигал плюсны вместе с органом. С каждой ступенькой орган немного нагибался вниз и мог легко упасть на некоторых музыкантов, но, благо, такого не случилось: все остались при жизни в здравом удовольствии. Орган был спущен с трёх ступенек. Я точно не знала, куда именно они несут орган. Предположила, что они поставят его перед мною, у центрального фонтана, так что решилась не покидать скамейку и не вынимать ноги из воды. Эдак и случилось: старики направились ко мне. Я стала их дожидаться. — Идём-с к этому колодцу! — скомандовал музыкант А. — Это не колодец — фонтан, — поправил его слова музыкант Е., что был в самом конце. — Знаю! — крикнул ему с поднятыми бровями музыкант А. — Почему же вы тогда не решились на воссоединение с Дзиржитергской горою? — спросил удивлённо музыкант Е., продолжая без команды перебирать плюснами под органом. — Мне приятно-с называть его колодцем. Это, дескать, по-настоящему не является моей проблемой. — Почему не является? — Доселе я думаю о воссоединении с Дзиржитергской горою-с. — Ясно-с, — сказал отчаянно музыкант Е., подобрав манеру речи у музыканта А. вставлять в разные слова окончанье «с». Это разозлило музыканта А., оттого он и ударил того по голове десницей. Между ними конфликта не возникло; музыканты продолжали тягать орган. Они уже были почти у фонтана, это их радовало донельзя, отчего некоторые старики, от радости, переставали работать, уверяя себя, что их самая главная работа уже позади. Как только это замечал музыкант Б., он первым же делом просил их уважительно не забывать о их обязанностях. Старики его любезно слушались, ибо понимали, что музыкант Б. это то же самое, что музыкант А., В., Г., Д. и Е. Между ними никогда не происходят конфликтов на этой почве, на которой они живут. Увидав меня, молодую студентку, музыканты со мною поздоровались очень хорошо, я тоже им сказала «здравствуйте», от чего каждый из них улыбнулся и надул щёки, как они обычно делают. — Зачем вы надуваете ланиты? — спросила я. — Мы вольны быть сегодня счастливыми и сыграть на органе печальную музыку. — Проговорил звонким тоном музыкант В. — Ну играйте! — предложила я радостно, дёргая ножками, отчего создавала брызги в фонтане. — Не можем… — сказал позади органа музыкант Д. — Отчего ж? — Нам нужно ещё ближе подойти к колодцу! — сказал музыкант А. — Ну зачем ж? Вы и так уже подошли к фонтану достаточно быстро, легко. — Нужно-с ещё-с ближе-с! Я согласилась с музыкантом А., ибо увидела в его действиях смысл. Музыканты начали движение вперёд. Музыкант Е. замечтался, не заметил, что его помощь сейчас доселе необходима остальным подобным ему старцам. В следствии чего музыканты не смогли удержать орган, и он рухнул на музыканта Е., убив его. Всем стало грустно, некоторые даже пустили слезу. Орган упал, но ничего страшного — оставшееся пять музыкантов смогут его поднять. — Такое случается… — проговорил себе под нос музыкант Г. — Случается, — повторил музыкант Д. — Да, случается. — Повторил В. — К сожалению, мы не придём в дупло вместе с музыкантом Е. — Играть без него сумеем? — спросил всех музыкант Г. Он задал вопрос не только своим товарищам, но и мне. — Сумеете! — сказала я. — И не такое случалось. Мы справимся для милой девушки. — Утвердительно сказал музыкант А. Спустя время пятеро музыкантов подняли орган; под ним лежал неживой музыкант Е. Сумев поставить его в определённое место, музыканты стали играть музыку. Они уселись поудобнее: кто-то сел как простой человек; кто-то сел другому на плечи; кто-то играл одной рукой, а кто-то бывало не играл — на меня заглядывался. На меня заглядывался музыкант Г. Ему быстро ударили по голове, и он начал играть. Музыканты стали играть грустную симфонию. В начале была спокойная мелодия, она напоминала мне звуки капающего дождя об металл. Потом музыка становилась всё печальнее и печальнее, словно они играют прощальную музыку для ранее существующего музыканта Е. Все играли с дикой энергетикой, хотя музыка не была энергичной: при игре они все дёргались, словно в эпилепсии; им это нравилось. Я сидела поодаль от них и наслаждалась их работой. Музыка меня сильно усыпляла, но старики понимали, что через какое-то время мне нужно срочно идти на пары, так что, когда они замечали меня сонной, они использовали самые тяжёлые ноты органа для моего резкого пробуждения от сильного шума. Когда они закончили играть, они меня поблагодарили за моё внимание. — Мы так-с счастливы сегодня, что поиграли на органе, исполнили свой долг! А какое дополнительное удовольствие нам приносило твоё присутствие! — радостно говорил музыкант А. — Позволь, — попросил он, — как мы имеем право тебя называть? Я вдруг проснулась. Я не услышала, что мне сказал музыкант. По правде, я даже не поняла какой именно из стариков мне задал вопрос. Потому я переспросила: — Кто меня что спросил? — Как мы имеем право тебя назвать? — спросил снова А., не сердясь на меня. — Ох, для вас, милых людей, я позволю звать себя просто Лоскаа. — Благодарствуем, — сказали все музыканты. После этого они покинули меня вместе со своим органом. Вероятнее всего они появятся здесь через несколько дней. Появятся вновь вместе с новым музыкантом Е. Я до сих пор жду их прихода. Лоскаа закончила говорить и замолчала. Я лишь прибывал в размышлениях о том, кто именно эти таинственные музыканты. Для меня они настоящие призраки. Когда я задал Лоскаа вопрос о том, считает ли она их призраками, то она ответила мне, что, мол, она частично считает их призраками, но также размышляет о том, что они просто плод её воображения, так как никто кроме неё самой этих музыкантов никогда не видел. Я подумал, что она не опечалится, если я прямо ей скажу, что, возможно, эти старые музыканты действительно могут быть подом её воображения, ибо шестеро людей не способны поднять орган, потому что этот духовой инструмент слишком огромный; им не должно было по силу его передвигать плюснами. В добавок, сегодня не выходные дни, а она сама утверждала, мол, что музыканты играют свою музыку исключительно по субботам и воскресеньям. Она не обиделась с моим выводом — согласилась. — Да, это действительно может быть неправда, ведь я имею множество вредных привычек. Возможно из-за них я могу видеть такое. — Сказала мне на ушко Лоскаа. Здесь она не задумчиво достала папиросу из кармана и, использовав огонёк своей зажигалки, закурила. Этим действием она показала отчётливо свою мне проблему. Мне стало ненароком её жаль. — Не мешаю? — задала она вопрос и дунула мне в лицо дымок; из-за него мои глаза защипали. Она вновь со мной играет. — Я не умею играть… — сказал напрямую я. — Как же ты тогда можешь тут сидеть? — Я могу здесь сидеть. — Не умел бы играть — ни за что б не впустила тебя сюда, кота. — Я не кот. — Кот. — Не похож я на кота! — Ну а как же? Как глажу тебя ты прямо мурчишь. — Никогда не мурчал! Лоскаа задумалась и, выпуская новый дым в сторону, она посмотрела на меня с неким подозрением. — А ты посмелел! — сказала она. Я не заговорил, ибо не понимал о чём она говорит. Тут она мне сказала эдакое, чему я не был ни рад, ни разозлён. Перед речью она закатила глаза и приобняла меня очень мило за талию, а голову прижала к моей голове. Я занервничал и дрожал как на морозе. — Вот бы ты был таким всегда… Вот бы ты всегда мог так хорошо отстаивать свою позицию, не позволяя называть тебя как попало. Я тебя называю котом, действительно считаю тебя котом, а ты не хочешь быть котом и прямо мне говоришь об этом, не боясь, не стесняясь. Вот если ты, миленький, будешь таким всегда — тебе будет нестрашно жить в обществе университета, и ты сможешь почувствовать себя счастливым… — Лоскаа… — перебил неожиданно я. Я был настроен на серьёзную речь. — Я так хорошо отстаивал свою позицию потому что не чувствую в тебе никакой угрозы, только стеснение и лёгкое непонимание твоих действий: я не могу понять твоих прикосновений. При злых людях: при Кантемире том же я не чувствую себя в безопасности, я страшусь. И если при первой встречи это произошло, то я никогда не смогу ничего изменить, если не изменится сам Кантемир. — А я тебе говорила: будь осторожным в стенах этого университета. Некоторые члены его общества страшны как яд. — Почему ты так говоришь? — Потому что знаю. Кантемир здесь ещё не самый страшный из всех. Да, он заместитель директора Эрдогана — важная шишка. Но есть и по опаснее люди. Ты скоро повстречаешь Агафью Дубову, Анну Шкшинку иль, это уже решено, ты повстречаешь Кирсу Швайн, которую мало кто видел живьём. Кстати, пускай я сама ещё не встречалась с Кирсой, — лучшей подругой и помощницей Лаврентия Грачёва на кухне, — но я знаю, что у нас с ней есть общий интерес — валяться в луже как свинья. Так вот: ты должен будешь готов заговорить с каждым — здесь так принято с каждым по правилам университета. Ты должен, иначе никак. Ты должен заговорить с каждым, даже с тем же Эрдоганом, с Грачёвым, с Светличковой, с Замочкиным, с Кёнте (через письма, разумеется, ибо он не научился устной речи — только письменной. Это потому, что он француз), с Фогелем и даже с лакеями директора и Спасского! Ты должен быть уже готов. Иначе всё рухнет, и ты станешь в этом обществе никем. Здесь я неожиданно для себя узнал, что, оказывается, Спасский — заместитель директора. Я был этому не рад. Стало страшно. Но после, когда Лоскаа посмотрела мне в глаза, я решил сказать: — Зачем я обязан подчиняться правилам университета? Я не желаю общения. Она промолчала, но не ушла от меня: обняла ещё крепче. Ей очень нравилось меня обнимать — исхудавшего. Она даже при таком положении умудрялась пускать дым. Я не отвечал ей тем же. Не понимал к чему эти обнимания. Неужели так делают все девушки? Нет же! Тогда зачем она так поступает? Может ли так быть, что обнимает она меня в знак благодарности, что я помог ей прибрать осколки статуэтки? Или она так демонстрирует свою свиную наружность? Но всё же она мне что-то сказала тихо; мне пришлось догадываться, что она сказала. — Как знаешь. Это твоё дело. Но я рада, что ты сейчас со мной… Это была странная картина: мы сидели рядом очень близко, хотя не любили друг друга. Вдруг под полом прозвучало что-то: то был чей-то голос; он был мне знаком. — Что это? — задал я вопрос в пустоту, выбираясь из крепких объятий девушки. Я привстал и посмотрел в пол: я разглядел в нём щель из-под которой бил слабый свет. Я задумался очень сильно: значение нескольких слов, которые говорил человек снизу, я понимал, некоторые слова являлись мне неизвестными, ибо они иностранные. — Так уж сложилось, что под моей комнатой находится комната Фогеля. Там он проживает, и я часто слышу его. — Сказала мне Лоскаа, докурив папиросу и посмотрев на меня спокойным взглядом. — Серьёзно? Я рад этому! — С чего это вдруг?.. — спросила она низким голосом, чего-то испугавшись или изумившись. — Я с ним более-менее как знаком в хорошем ключе. Я его люблю, так как он дал мне почитать сатанинскую библию. Эта книга меня порадовала тем, что в ней я нашёл много информации, которая мне ясна и которой я хочу следовать. — Вот уж и не имела понятий, что ты с Фогелем заговоришь так отрадно… — сказала она, прибывая в странном угнетающем настроении. Я не понимал, почему она так изменилась в лице, когда речь зашла о библиотекаре. Решил не задавать лишних вопросов на эту тему, эдак потому, что беспокоился, что этим вопросом погублю всё прекрасно существующие в наших зарождающихся отношениях. Вдруг окажется внезапно, что между Лоскаа и Траллем случился конфликт? Или неприятный разговор, произошедший с ними в случайном узком коридоре университета? А может они просто держат друг от друга секреты? Я продолжал молчать. А Тралль внизу доселе продолжал что-то обсуждать. У меня появилась интересная затея, которую я мигом озвучил для Ярвинен: — Я хочу знать, как он разговаривает, какие слова в речи чаще всего использует и как много он употребляет гласных букв. Я хочу подслушать за ним, пускай знаю: не хорошо это. Но ведь мне с этого ничего не будет? — Не будет, — подтвердила она. — Я тоже так считаю, что ничего мне не будет за этот проступок. — Что ты задумал? — Давай, айда ко мне! — я это ей сказал, будучи в сидящем положении, прислонивши ухо к щели. Лоскаа меня не могла понять: почему я так желаю подслушать за библиотекарем. Я по серьёзности сам не знал, зачем я это делаю. Мне казалось, что мне это принесёт удовольствие и я узнаю Тралля получше, потому что хочу иметь с ним хорошие отношения. Она долго не шла, но потом сдалась (хотя я не упрашивал её) и она подошла ко мне и села рядом со мною (она старалась прижаться своими голенями к моим рукам). Мы стали подслушивать и попутно, по очереди, смотреть в узенькую щель, на самого Фогеля и его комнату. Толстый Тралль сидел на маленькой табуретке перед маленьким зеркалом; он что-то творил на своём лице. У него был голый вверх, и я мог отчётливо разглядеть все его складки жира. Табуретка была до того маленькая для него, крошечная, что под свисающим его жиром её уже стало не видно. Мне даже казалось, что вот-вот, и она сломается под его массой. У него была очень некрасивая грудь: она была очень большой и волосатой. Так как он делал нечто со своим лицом, это отнимало у него силы, от чего тело его выделяло пот. Присмотревшись, я увидел уже понятно, что он рисует на своём пухлом лице макияж. Он аккуратно водил кисточкой и на его лице постепенно вырисовывался человеческий череп с острыми клыками по бокам. Всё верно: он изображал себя скелетом. Продолжая работать над своим макияжем, он говорил, кряхтя: — Я сегодня стану собою. Сегодня, наконец-то, войду в старое тело, кое является мною… Знай, я буду выглядеть таким при нашей встречи. Закончив с макияжем (он у него получился действительно зловещим), он выдохнул и сел ровно перед зеркалом, рассматривая себя, красивого. Его радовал результат своей работы, от чего он даже попробовал зарисовать на бумагу свой образ нынешний, но у него не получилось это совершить, дескать, потому, что, взяв карандаш в свои жирные пальцы — он утонул в них. Больше Тралль этого карандаша не видел, он пропал окончательно. Потом он впал в уныние из-за внезапной потери карандаша и своей провалившийся затеи нарисовать себя. Библиотекарь вновь посмотрел в зеркало; его лицо его устрашало. — Как же ты мне надоел. Под этим гримом я ощущаю своё увеселение. — сказал он, обращаясь к своему отображению в зеркале, что было всё побито и измазано чем-то. Далее он откинул прочь от себя это зеркальце, назвав её «поганкой». Он отвернулся и обсмотрел свою комнату. Его маленькая конура была неособенной: простые сероватые стены, на которых висело много картин, на которых изображалось много людей в белых мантиях. Они все держали неправильно в руках католические кресты. Где-то стены были завешаны этими тёмными картинами, где-то висели с потолка на ниточках оригами: они представляли собою журавликов из бумаги. Это было красиво. Я думаю, что журавликов сделал он сам, своими руками, ибо они были большого размера. В центре его комнаты стояла большая кровать на одного спящего. Она была вся скомкана и продавленная самим Траллем. Ничего в этой норе не казалось мне чем-то хорошим, красивым. Фогель не задумывается о интерьере своей комнаты, так как ему роднее его библиотека, нежели свой личный уголок, в котором, — меня это удивило в первую очередь, — я не обнаружил ни одной книги. Толстый человек долго не разглядывал свою комнату. Висевшая неподалёку его чёрная мантия его привлекла, и он решил её надеть, закрывши своё гигантское пузо. Я был неправ, назвав это мантией — то была настоящая чёрная риза с какими-то рисунками. Приглядевшись внимательнее, я разглядел на ней огромный белый перевёрнутый крест, который, мне это так виднелось, обнимал его тело. На этом кресте были странные символы: они представляли собою всё те же перевёрнутые кресты, но в центре каждого была вычерчена жирная латинская буква «B». В центре груди был белый круг с изображением какого-то страшного существа. Оно, я предполагаю, было мне словно знакомым, но из-за дальнего расстояния я не разглядел отчётливо. Он полностью оделся в свою тёмную ризу и вновь сел на табуретку. — Я так давно не разгуливал по университету в своём естественном виде… Как давно я об этом алкал… Денно и нощно… я думал о своём увеселении до конца. Почему же я себя не любил? Я не разрешал, а мог и позволить. — Потом господин библиотекарь проговорил что-то мне неясное. — Timeo… Obesus sum… Abominatio sum… Вы мне всегда врали. Проклятые сладкоежки! Он говорил что-то совсем несвязанное между собою и очень странное. Мы с Лоскаа немного испытали отвращение к этому. Продолжая, не отвлекаясь, наблюдать за ним, началось интересное… Послышался дверной стук: кто-то постучался к Фогелю. — Пришёл… — сказал невнятно хозяин норы, после чего привстал и не спеша или из-за невозможности быстро передвигаться, он подошёл к двери и отворил её. За ней находился Лаврентий Грачёв на роликах, в руках он держал поднос с едой. — Здравствуйте, сеньор Грачёв, — поздоровался Тралль, отнимая легонько поднос с едой, который ему любезно отдавали насильно, — спасибо, что пришли вовремя. Я проголодался. Лаврентий, поправляя свой бардовый чуб на левую сторону головы, тоже поздоровался. Ему было счастливо наблюдать за выражением лица своего коллеги. — Я смотрю вы сегодня нарисовали на своём лице череп. Действительно, я знаю, что вы его редко рисуете, но никогда не говорил, что у вас это хорошо получается. Вас кто-то научил такому искусству? — Какое ж это искусство? — удивился толстяк, не благодарствуя за комплимент. — Ну а как же? Всё, что можно сделать — это уже искусство. Я думаю, что вы творец своего дела! — сказал ему радостный Лаврентий, не переставая заботиться о нём, принося ему порцию еды каждые часы. — Не могу вас понять. Мы не одинаковые с вами. — Не одинаковые. Не спорю. — Спасибо, что принесли мне покушать… — проговорил неожиданно толстяк, обрадовав ещё сильнее повара. Он сказал это как-то не утвердительно, будто чего-то стеснялся неестественного. Недолго думая, Тралль поставил поднос с вкусной едой на стол, что стоял в углу (на подносе была тарелка с Фетучини). Тралль уже жаждал закрыть дверь, прощаясь с поваром, но вдруг Грачёв подставил свои ролики, не дав закрыться двери. — Что вы делаете? — спросил его равнодушно Тралль Фогель. — Извините. Да, я, действительно, не успел пожелать вам приятного аппетита, так что скажу сейчас: приятного аппетита. — Я уже сказал вам: спасибо. Извините… — Давайте поговорим. — Что? О чём? — испугался чего-то толстяк. — Не бойтесь, всё будет хорошо, я быстро. Лаврентий заехал на роликах в комнату жильца и закрыл за собою дверь. Затем, оглядевши всю его комнату и убедившись, что в ней никого больше нет, он начал говорить что-то ему на ухо, но я с девушкой умудрились его всё равно услыхать. — Понимаете ли, господин Фогель, я вижу, что за стенами университета что-то происходит странное. Рассказываю: я на днях решил погулять по нашему лесу. Я очень люблю гулять там, особенно по утру, часов так в шесть. Но однажды, когда я гулял, я ненароком нашёл в нашем лесу — неподалёку от университета! — капкан, в который я чуть не попал живьём. Задело только колёсико моего ролика. Библиотекарь насторожился такой внезапной информации. Он был удивлён как наличию капкана недалеко от университета, так и тем, что Лаврентий любит гулять на роликах по лесу утром. — Вы не лжёте? Как такое может быть? — спросил Тралль. — Не лгу! Как вы вообще умудрились меня о таком спрашивать? Я же честная личность. — Ну как… чтоб капкан?.. — Я, право, тоже удивлён. Кто бы мог его туда поставить? Это нехорошо, что он там имеется. Как хорошо, что я смог его заметить и не напороться на него. А вы только подумайте: этот капкан может быть не одним в лесу! — Что вы предлагаете, сеньор Грачёв? — Предлагаю сходить в то место, где я нашёл капкан. — Он всё ещё там? — Там. — Вы его так и оставили? Видным? — Да, чтобы мы с вами его легко смогли найти. — Я вас понял. Мы обязательно с вами туда сходим и всё проверим. Будем оба осторожны, ибо не знаем, кто поставил эти капканы. Я вот ещё хочу вас спросить, сеньор, зачем же вы со мною с этим поделились? Ведь я — библиотекарь. А вы — повар. Почему между нами должны возникать такие разговоры? На вашем месте я б обратился к сеньору Эрдогану. — О да, я знал, что вы об этом меня спросите. Я решил с вами это обсудить потому, что я вас тоже часто вижу в лесу гулящего. Тралля эта информация испугала. Он не думал, что его могли заметить в лесу. — Я подумал, что у нас много общего… — сказал Лаврентий, — так что решил обратиться именно к вам. Наш толстый герой стоял как замороженный и до сих пор рассуждал: как его вдруг заметил Лаврентий в лесу. Спрашивать его не стал, потому что эта информация для повара не является чем-то интересным для тщательных расследований. Этому Тралль успокоился и выдохнулся. — Сеньор, — проговорил Тралль, — когда вы предлагаете сходить туда? Скажите точное время. — Давайте через два часа. Я встречу вас здесь. — Хорошо. Они оба успешно договорились и были готовы к назначенной встречи. Они оба попрощались, и повар вышел за дверь. Не закрывая дверь, Тралль наблюдал, как Лаврентий спускается с лестницы: он встаёт на колени ровно, подпирает икры под живот и спокойно топает вниз, радостный. Опечаленный Тралль закрывает дверь окончательно. Вся эта история его изнурила, напугала, вытянула все последние силы, которые могли только у него остаться. Причесав свои длинные чёрные пряди волос и убрав их за спину, библиотекарь неспешно перебирает ногами к столу. Садясь напротив него, он прямо голыми ладонями берёт Фетучини и жадно съедает. Употребляя пищу, он плакал и страдал. Больше он ничего не говорил.Конец главы.
Продолжение следует…