Чёрная водолазка

Чёрная винтажная водолазка больше не греет, только душит. Ваня вообще водолазки не любит. Мера вынужденная. За режущим шерстяным воротом на лебединой шейке багр с антрацитом в виде удушающих окольцовывающих подтёков. Отпечатки тривиальности вперемешку с блудом. Любви типа. «Типа», — думает Иша, а отражение в зеркале лишь усмехается. Из горла литры горько-абсентных слов, никак не доходящих до языка. Что-то опять их не выпускает. То ли эти ёбаные засосы, то ли ёбаная жалость. К кому, Ванюш? А Ванюша и сам не знает. Не хочет знать. Не разрешает. Откладывает в дальний угол подсознания, позволяя разъедающим обсессиям белым шумом перекрывать накатывающую от рефлексии абулию. Долго пялит на идеально белые форсы. До ряби в глазах. Мешкается перед выходом. Чувствует его паршивая душонка, всё чувствует. Домой он вернётся проигравшим. От сгущающейся лабуды мыслей вырывает уведомление. Сега что-то начиркал. Он прочитает потом, уже в таксе, и по дороге на знакомый адрес. Ехать до Пешкова нудно и долго. Ваня спрашивает светофоры, наладиться ли всё, но они отвечают, что не знают. Хуйня дела, и дураку понятно. Кабина пахнет химозным шоколадным саше. И как назло ассоциативный ряд непроизвольно включается. Там, в воспоминаниях, Пешков едет вместе с ним после клуба. И его громкий срывающийся на запинания голос. И смех заливистый. Поддатый он, но на удивление слегка. Ваня трезвый. Подмечает каждую детальку, невольно, на автопилоте, от почему-то тягуче-нервной обстановки. Подсветка сиреневая, как в том попсовом сериале про наркоманку-лесбуху, а за окном Москва не спит. Яркие красные магистральные огни. «Смотри, Луна сегодня красивая, правда?» — тихо произносит Серёжа, слегка кивая. И Ваня, как идиот, оборачивается к боковому. Луну из-за туч не видно. Бессмертных хмурится, не вдупляя чё к чему, думает, что Сеге всё-таки не помешали бы линзы. «Так не видно же». «Да, не видно», — и глупый смешок после фразы, а в глазах разнузданные бесята. Умиляется, улыбаясь. Ваня не понимает чему. Но только до резкого поворота на трассе. Серёжа момент зря не теряет, пользуясь шатким замешательством, тянет-тянет-тянет за шнурки бежевого худака и втягивает в парализующе-жгучий поцелуй. Электрошоковая мозговая терапия. Вольты дофамина и адреналина, пущенные внутривенно. И всё мироздание сразу затихает, один поток разветвляется на множества, нежно проходящих по сознанию. Это спасительный желанный Энчантикс. Награда за все рефлексивные испытания, за внутреннюю борьбу. То, что всегда было в Ване, просто не было подходящего момента. Просто не было подходящего Серёжи, кудри которого лезут в лицо, а вместе с ними и запах молочного шоколада. Ваня сладкое не любит, а вот того, кто напротив, под вопросом. Он всего лишь мальчик, которому Пешков прочитает сказку. Он помнит всё это слишком хорошо. И как про Луну потом загуглил, и руку горячую, лежащую намного выше колена. И как под многозначительный мажущий взгляд худак потом свой поправлял, ниже пытаясь натянуть. И молчание в лифте, и потом молчание, но уже в квартире. По-глупому неловкое, но антуражное, с примесью незапятнанной вот-вот уйдущей невинности. Ваня тогда и сейчас — протагонист и его доппельгангер. Тогда все его пуританские мечты — это шальное дурачество, адреналиновые встречи и тусы, как в подростковой американской клюкве. Литрбол с пивасом из кб, горчащая водка на скорость залпом и сиги на спор солдатиком на балконе, когда ещё не потеплело. «Серёг, воу-воу, борщишь», — когда тот лезет под толстовку при друзьях. А потом сам же про сметану шутит, и щёки карминовые, как и кукольные губы. «Блядские твои губы. Будь моя воля, ты бы вообще их не закрывал, шаришь?», — как-то произносит Серёга с шаткой бравадой в лавовом взгляде. «Ага, мечтай», — Бессмертных с этой бравады ха-ха на угаре ловит, а ушки-то всё равно горят полымём. Он сам усмехается своей наивной непорочности (читай: глупости) и бунтующему максимализму. Это лишь следствие затянувшегося затухающего пубертата. Издержки неправильного родительского воспитания и проблем с социализацией. И Серёжа, как следствие, тоже. И отношения их тоже. Просто так совпало. Так пазл жизненного течения сложился. Противоположности притягиваются. Притягиваются же? Разве что как гиперкомпенсация детских психотравм. Но это же считается? Считается, но очки не засчитывают. Серёжа максималистично карикатурный. Тривиально-выведенный в абсолют. Яркая обёртка, но пластмасса внутри. Внутри у него всё давно сгнило и протухло под бесконечное осуждение третьими (тогда ещё первыми) лицами в его пьесе бытия. Внутри концентрат из недолюбленности и обид. Серёжа — это голубые бабочки-татушки, перекрывающие белёсые размашистые шрамы на запястьях и выше. Это красноречивые свитера с разбитыми сердечками или депрессивными надписями в стиле дрейн. Это зипки от Халики и чёрные замызганные конверсы с желтеющими шнурками. Это модное «тильт» на неподчинения его капризам остальными. Это заавтотюненый хайпер-поп с грустным посылом. Это милое водолейское Солнышко и не менее милая Луна в Стрельце, а вкупе с ними ледяной козерожий Меркурий в десятом доме — доме карьеры и овновская Лилит на десертик в первом — доме личности. В списке его талантов — умение завлекать внимание за пятнадцать секунд. На цепкий-цепкий крючок. На этом его послужной список и заканчивается. Ваня думать об этом не хочет, устал от мыслительной жвачки. Сейчас очень кстати буддийская тишина была бы. Молчаливая Випассана громче заезженной пластинки однотипных мыслей. С таким философским вайбом он и поднимается на лифте. Пешков встречает громко. Сначала резкий звук открывающегося замка, потом и двери. А потом и сам он в растянутой футболке с кляксами пятен от еды. Ваню от этого колтоёбит, если честно. Ванечка же об отлизанной хирургической чистоте с характерным запахом хлорки. Об отпаренных до складочки найковских тряпках. Об идеально уложенных волосах строго до линии губ и ни миллиметром больше. В этом их разница. На его уме дерьмо, но кроссовки чистые. — Ты так долго, Ванюш, — Серёжа липнет к нему сразу же, как грязь только он переступает через порог. Целует с привкусом кисло-сладкого соуса из Мака и картошки фри. Мерзко. До брезгливости. Но Бессмертных сглатывает. И мысли по этому поводу тоже. — Я скучал. А ты? — и бровки хмурит наигранно. Нет. — Да, — бесит. У Вани глаза закатываются на это сами. Он быстро отдёргивает себя. «Нам надо поговорить. НАМ НАДО ПОГОВОРИТЬ!» — Мне надо в ванную, — идиот. Трус. Он так не планировал. Серёжа его настроений пессимистичных, казалось бы, не замечает. Только кивает и спрашивает, что включить на Ютубе. Да похуй вообще. — Проход по Геншину, — бросает. Резко. Слишком. Выходит. Похуй. Бессмертных перед зеркалом речь про себя, репетируя, толкает. Одну и ту же фразу гоняет по кругу. Что-то её сдерживает. Что-то его сдерживает. Сдерживало. Надоело. Может, Серёжа, что при входе в комнату лыбу формалиновую тянет. Как тогда. Как раньше. Как раньше уже не будет. Когда было тепло. Сейчас холодно. И одиноко. С самым близким. Когда-то. Сейчас чужим. Другим. Не с этим Серёжей. А тот Серёжа разве был? Или это были ударные дозы дофамина, окситоцина и адреналина на фоне пресности жизни, постоянного чувства опустошённости и эмоциональной несамодостаточности? Но Серёжа всё так же мило улыбается, глупыми флэшбэками замыливая сырую реальность. Ваня садится рядом. — Что-то не так? — взгляд чистый, чуть размазанный школьной близорукостью, но посыл понятен. Отношения наши не так. И Ише вдруг эфемерно начинает казаться, что его наконец-то понимают. И что сейчас они просто всё решат. — Хочешь отсосу? — блять. А он ведь почти поверил. Взгляд темнеет, покрываясь томной пошлостью. Грязной пошлостью. Пустой. Ваня её не любил. Он любил страсть. Горящую в глазах, плавящую даже через гигабайты по Фейс Тайму, волнующе-будоражущую при телефонных разговорах, обливающую крутым кипятком при встречах, пронизывающую ледяным градом при прикосновениях, глухо ноющую при расставаниях, отдающую в подрёберное пространство, в самое-самое нутро. Не её отрисованного пастиш. Не то, что сейчас. А рука серёжина уже тянет за ширинку. А сам Серёжа снова в своей самой беспроигрышной маске. Всё так легко, простая арифметика, устный счёт. Но не сегодня. — Не, — Ваня руку отдёргивает, ловя непонимание, — Я хочу поговорить. — Ммм? — там, рядом, осознанности ещё нет. Только пряное умиротворение. — Слушай, нам надо расстаться, — БУМ! Пелена, как и тупая улыбка, мгновенно спадают с лица напротив. А под ними режущая разбитая ваза израненного нутра. — В смысле? — и сразу за этим глухое «почему». Сразу за этим настоящий Серёжа. — В смысле «почему»? — передразнивает. Резкий приступ злости штормом стобалльным по десятичной системе. Он просто устал. Зубодробительно. До односложной тишины. До Серёжи. Тяжело вздыхает. — Я тебя больше не люблю, — а рядом чайные акварельные бездны. Надо было мягче. Надо было «Мы друг другу не подходим». Но это же Бессмертных. Он ответственность пополам делить не любит. Слишком замудрённо. Это в Пешкове миллион версий самого себя. Ваня односложно-упрощённный. Ваня — это понятная математика. Всё по образцу. Всё по выведенной в прецизии формуле. Серёжа — это аморфная литература. Образ один, но каждый раз по-разному. Аллегория в реальной жизни. И хуй разберёшь, какой именно смысл сейчас подразумевается. Это всего лишь мимикрия, способ выжить, не беря на себя ответственность. Серёжа вообще её на дух не переносит. Серёжа вообще-то сейчас плачет. И, наверное, Ване нужно что-то сказать. Но нечего. Не хочется. Итог ведь всё равно не изменится. Может быть, в следующих своих отношениях они оба придут к тому, что нужно изначально всё обговаривать, а не откладывать до разрушения и разочарования. А пока слёзы и удивительная Пешкову кладбищенская тишина. Даже без истерики, на которую Бессмертных так искренне рассчитывал. Бессмертных в принципе на многое рассчитывал, если так подумать. «Держи голову и стандарты высоко» — это про Ваню. Серёжа даже сказал бы, что завышено. Это не так и это не так, и вот это вообще-то тоже. И вообще-то Серёжа тоже человек, а не Паскаль, на который Ванюша с таким кайфом надрачивает. И это очень хочется сказать, но наружу только рванный всхлип. Только сама за себя говорящая реакция. — Ты ничего не скажешь? — тихое и подразумевающее по собой «Ну же, сделай хоть что-нибудь. Закати истерику. Начни кричать. Скажи, что это необдуманно (хоть это и не так). Скажи, что ненавидишь меня. Не оставляй меня с этим промозглым недосказанным чувством вины. Пожалуйста…». — А что, что-то нужно? — коряво ухмыляется. Знает, что всё более чем ясно. Серёже давно всё в этой жизни стало понятно. Больно будет всегда — вопрос лишь времени. Он никогда не сможет вписаться в эту действительность. Он — пощёчина общественному вкусу. И ему везде не место. И со всеми... тоже. Это правило он усвоил очень хорошо. Ванюша водолазку Пешкову возвращает. Всё равно она ему не идёт. А на изнанке отшкрёбанные куски его же сердца. Пахнет она не мятой, они же не в сказке, блять. Ладаном пахнет. Церковью. Но не воцерквлённостью. С грешками своими он никогда не боролся, он с ними на ты да и только. И запах этот до мигреней. Не пройдёт просто так. Надолго ещё останется в Сеге вместе с воспоминаниями о Бессмертых. Ваня — религия. Безоговорочное подчинение и вера. Слепая вера, щенячья, ничем недоказанная, но внушающая. Ваня у Серёги один, все остальные нечистотная ересь. Он будет ему поклоняться, даже если его бог ложный. Но пути его бога неисповедимы. У Бессмертных таких, как Пешков, слепо обожающих, хоть жопой жуй. Он точно не заскучает надолго. Тут загвоздка только в том, что для него Сергей — Иуда в первозданном виде. Он его авансом возвысил, попутно и на кончину обрекая. Парадокс мироздания, зато какие перспективы. Он на это сладкое удило больше не клюнет. Дважды окочуриться не получится. Он же Бессмертных. Какая ирония. Нет, просто то, что итак мертво дважды не умереть не сможет.