***
Восемь дней блуждаем мы в этом искаженном, странном мире. Мир из кошмарного сна, без солнца, без неба. Дурная бесконечность. Если бы не Охотники — какое счастье, что мы встретили их! — все мы уже к вечеру первого дня лежали бы в пыли с перегрызенным горлом. Как Светка. Почему-то никто из нас не говорит о Светке. Днем не до того. Твари, визжа, бросаются на нас так быстро, что я не успеваю их даже разглядеть. До меня долетают брызги темной крови. Лиза каждый раз вздрагивает и зажмуривается. Никто ничего не говорит. Мы переступаем через чешуйчатые тела и идем дальше. Ночью в палатке, на жесткой пенке, вытянув тяжелые ноги, я закрываю глаза, но темнота не приходит, брызги всё летят под веками… а потом я вижу Светкино лицо, такое изумленное, и глаза ее широко открыты и не двигаются. Я ничего не чувствую, ни о чем не думаю. Проваливаюсь в сон, а рядом тихо-тихо всхлипывает Лиза.***
— Выход недалеко, — говорит Старшой на привале. — Чуете? Охотники кивают, а мы растерянно переглядываемся. — Может, завтра уже дойдем, — обращается он к нам. — Я подам сигнал — побежите со всех ног. Лиза вдруг закрывает лицо руками и принимается рыдать. Сашка потягивается с довольной улыбкой, сцепив руки над головой. Стреляет глазами — кому по душе ее выпяченная грудь? Никто из нас ничего не говорит. Может, придавил лабиринт. А может, молчанье бородатых Охотников отучило нас выражать свои чувства словами. Печаль, что гнездится во мне, скребется в груди. Прижимаю ее рукой и слышу, как бьется сердце. Смотрю через огонь прямо в его глаза. И Он не отводит взгляд. Глаза его темны, и в них мерцает пламя. Поднимается и идет от костра в темноту. Встаю и иду за ним. Через десяток шагов я уже в непроглядной тьме, но его руки обхватывают меня, так нежно, так крепко, и губы его горячи, и сердце в его груди слышу я как свое.***
Наутро, построившись обычным порядком, мы вновь отправляемся в путь. «Сегодня, уже сегодня», — шепчет Лиза чуть слышно. Нет, нет. Только не сегодня. Ведь я только-только нашла его! Ведь мы не увидимся больше! — Выход на девять часов, — говорит вдруг Старшой. — Бежать по команде. Что? Непонимающе смотрю на него и вижу лишь профиль в сиянии белого света. Там, за ним — выход! И тут же слетаются твари. Откуда их столько?! Их рубят и рубят, а им всё не видно конца. Чешуйчатый хвост, мазнув по щеке, обжигает мне кожу, и чьи-то кишки летят прямо Лизе в лицо, и она пригибается с визгом, и я пригибаюсь с ней, всё равно от нас толку ноль, хотя бы не лезть под удар. Но вот визг стихает. Неужели всех перебили? — На выход бегом! — командует Старшой. Охотники расступаются, и мы бежим вверх по насыпи к яркому свету. Камни под ногами. Бежать трудно. И я не хочу бежать! — Не стой! — рявкает Старшой. — Сейчас еще налетят! — Нет! — кричу я. — Я останусь с вами! — Не дури! — Сашка хватает меня за руку, но я вырываюсь: — Я остаюсь! Бегу — нет, скольжу — по камням обратно, под ноги не смотрю, вижу только его лицо. Его глаза. А потом свет меркнет. Я оглядываюсь, но девочек уже нет, и выход исчез. Глухая стена. — Что ж ты натворила, дочка, — сурово глядит на меня Старшой. — Ты ведь теперь не вернешься. — И говорит своим: — Отступаем, женщина по центру. И до самого привала никто не говорит мне ни слова. Но я ведь правильно поступила! Я следовала зову сердца! Ведь это же Он, предначертанный мне судьбой.***
Как странно и неуютно на привале без девочек. Впервые вижу я на себе оценивающие взгляды Охотников. Вижу и предостерегающий взгляд Старшого, когда Он поднимается и уходит прочь от костра. Но мне всё равно. Я иду за ним в темноту, отныне я только его, я плавлюсь в его руках, я чувствую его дрожь, стремительный стук его сердца, на шее его дыханье. Я готова идти до конца, но вдруг Он разрывает объятье: — На сегодня хватит. Впервые я слышу его голос, хрипловатый и немного дрожащий, и упиваюсь этим звуком, и лишь потом осознаю смысл. — Но почему? — тянусь я к нему. Он качает головой: — Иди спать. А я… в дозор. Аккуратно отводит мои руки и растворяется во тьме. «Как же так?! — чуть не кричу я. — Вот же я, вся твоя!» Но тьма давит на меня, и я чуть не бегом возвращаюсь к костру. Внутри всё горит и пульсирует, и дыхание не унять. Охотники посматривают на меня… жадно. И, кажется, кто-то из них вот-вот выдаст сальность, но Старшой негромко командует: — Отбой. Завтра долгий переход.***
Лагерь, который представлялся мне палаточным, — это просто какой-то закут с неровным бетонным полом. Охотники сбрасывают рюкзаки у стены, отстегивают и кладут на пол пенки, ложатся в ряд. Лениво расшнуровывают берцы. Тяжкий запах бьет мне в нос, я пячусь — и чуть не наступаю на тварей. Дохлых. — Ну куда ты, — слышу я за спиной любимый хриплый голос. Он собирает тушки, принесенные старшими товарищами, и несет их куда-то за угол. Я иду за ним. Там кухня. Длинный металлический стол, котелки, кастрюли, два холодильника, из стены торчат какие-то краны. Худая тетка в косынке и выцветшем переднике принимает туши, раскладывает на столе. Поднимает на меня глаза — тоже какие-то выцветшие: — Помощница, значит. — В смысле, помощница… — бормочу я. — Чья помощница… — Ну не одна же я буду всю эту ораву кормить. Держи нож. Звать-то тебя как? Я как-то не задумывалась, чем займусь в лагере. И точно не собиралась разделывать омерзительные туши…***
Проходит неделя. Я потрошу тварей (три штуки испортила — случайно порезала желчный пузырь). Я научилась их вялить. Я отмываю стол от крови, оттираю заляпанный пол. Руки мои провоняли требухой. Голова уже чешется от пота. — Мне бы голову помыть, теть Алевтина, — говорю я поварихе, когда она возвращается на кухню разрумянившаяся, поправляя юбку. — Послезавтра банный день, все и помоемся, и постираемся. Ты там наверху поди к роскоши привыкла, каждый день мылась? — Да какая же это роскошь, — растерянно бормочу я, но тетка Алевтина вдруг хлопает ладонью по столу: — Цыть! Со старшими не спорить! Ишь, пигалица. И мне становится вдруг так обидно от несправедливого этого окрика, от гнусной моей работы, от одиночества… Он не заходит ко мне, не смотрит на меня. Ни слова не слыхала я от него с первого дня в лагере. А девочки? Вернулись домой, ходят в универ, читают. Как же давно я не сидела с книжкой! Утерев слезы, иду в свой уголок, на пенку. Достаю из сумки недочитанный по программе том БВЛ, открываю на «Преследовании Диармайда и Грайне». «Скажи, а кто тот сладкоречивый воин с вьющимися, черными как смоль волосами?» — спрашивает Грайне друида. И налагает на Диармайда губительные оковы любви, и убегает с ним с собственной свадьбы, опоив жениха-старика и гостей, и судьбы Диармайда и Грайне с тех пор связаны навеки… — Вот бездельница, — слышу я над собой резкий голос тетки Алевтины. — Мужиков пора обедом кормить, на стол накрывать, а она читает сидит! — Да что ж эти мужики сами на стол не накроют? — само собой вырывается у меня. — Я им в прислуги не нанималась! Повариха замахивается мокрым вонючим полотенцем и наотмашь бьет меня по лицу. Что?! Я вскакиваю и бегу к Охотникам. Старшой сидит на своей пенке, возится с оружием. Остальные храпят. — Меня… повариха… полотенцем ударила! — голос мой дрожит и срывается. — Скажите ей! Как беспомощно это звучит… но у кого еще искать защиты? — А ты не груби ей, — спокойно отвечает Старшой. — Слушаться надо. Стараться. Ей, поди, одной нелегко. — Я вообще не хочу на кухне работать! — А чего ты еще умеешь? Я потерянно молчу. В самом деле, что я умею? — Я стихов много знаю. Могу вам вслух читать! — Пустое это. — Могу делать что научите! — Вот тебя Алевтина и учит, а ты упрямишься. Иди. Работа у тебя неопасная, нетрудная. Мы через три дня в поход уйдем — обе отдохнете. И до вечера я драю полы, мою посуду, дублю шкуры, пока на кухню не заглядывает Старшой. Тетка Алевтина сразу снимает передник и уходит с ним. А я бегу к своему Диармайду. — Идем поговорим, — выпаливаю я, и он легко поднимается с пенки, и его бородатые товарищи издают губами непристойные звуки, будто озабоченные мальчишки. — Чего тебе? — спрашивает он, завернув за угол. Смотрит в сторону. — Нет, это ты мне скажи, чего! — я хватаю его за руки. — Почему, как мы пришли в лагерь, я для тебя будто не существую? Я к тебе пришла, с тобой осталась. Почему?! Он задумчиво сопит и наконец бормочет: — Так Старшой велел. Говорит, чтоб не смел тебя того… Говорит, у вас наверху все бабы ведьмы. Попортят мужика из наших, и он потом сражаться не может… Я не могу поверить в этот бред. — А чтоб ты меня не попортила, тебя обезвредить надо. Сперва чтоб Старшой, потом все по старшинству… А потом уже мне можно… — Что значит «обезвредить»?! — я почти срываюсь на крик, а Он наконец смотрит на меня, и в его глазах я вижу смущение и боль. И догадываюсь. — Да никогда в жизни, — шепчу я. — Это дикость какая-то… — Так Старшой велел, — повторяет мой Диармайд. — А не пошел бы он, твой Старшой! — Тихо ты! Услышат — худо будет. Сама не понимаешь, чего говоришь. Куда мы без Старшого? — Наверх! — выпаливаю я и понимаю, что не могу, не могу тут больше оставаться — без солнца, без блеклого зимнего неба, без универа. — Живете тут как крысы! Почему не подниметесь в город? Он смотрит на меня как на дурочку: — Что там делать-то, наверху? Там вся земля проволокой опутана. С семи годов девки на блуд ходят, мужиков портят, силу отнимают. Оттого и пьянство у вас беспробудное… — Это тебе тоже Старшой сказал? — прерываю я поток мракобесия. — У Старшого книга есть старая. Всё как есть там написано. Слуш, ты не думай чего… Мне велено было передать, а я всё тянул, как знал, что не согласишься… — И ты в это веришь? Что я тебя «испорчу», да?! — мой голос звучит плаксиво, но мне уже плевать. — Да идите вы к черту с вашими книгами! С вашими дикарскими обрядами! Я уйду! Уйду одна! Он молчит. Затем прижимает меня к себе: — Нет. Одна ты далеко не уйдешь. Как все лягут, собери мяса и воды. Мы пойдем быстро. И исчезает на мужской половине.***
Возвращается в юбке наизнанку тетка Алевтина, подмывается над помойным ведром, ложится спать. Я тихо пакую мясо в сумку, сворачиваю пенку. Сижу и жду. Раскрываю книгу. «Тяжкие оковы ты налагаешь на меня, о женщина», — сказал Диармайд тысячу лет назад. «Ты не виноват в оковах, которые наложены на тебя», — уверяют его друзья. — «Последуй за Грайне, ибо достоин жалости тот, кто не может сберечь узы любви». Вот Он. Пришел бесшумно, скидывает рюкзак, пакует бутыли воды. Затягивает веревки: — Идем. Захлопываю ветхий том. Потом дочитаю. Судьба Диармайда и Грайне — отныне наша судьба.