Список

Бен Карлтон

      Из-за щёк, маленького носа и даже более смехотворно крохотного подбородка она всегда будет выглядеть, как ребенок. Лале и была ребенком, вдвое младше меня. Более, чем вдвое.       Иногда об этом удаётся позабыть, когда я чувствую себя студентом первокурсником рядом с ней, а бывает такое часто хотя бы потому что её профессия подразумевала мою область знаний, а моя не подразумевала дачу лекций о мировой художественной культуре при любой подвернувшейся возможности. Мне удавалось избегать мысли о нашем возрасте, потому что у девушки была холодная голова и едва ли в мире был человек, помешанный на ответственности более неё. Во всём этом обсессивно-компульсивном ужасе, так удобно маскирующем разницу в двадцать пять лет, шестьдесят шесть дней между нами, единственным напоминанием о том, что я очевидно проклятый извращенец, сошедший с ума из-за малолетки, было то, что иногда Лале давала понять почему она такая. Почему вкалывает, как проклятая, почему нужно загонять себя работой, учебой и этой нечеловеческой собранностью.       То были те первые шесть лет её жизни, прожитые в праздном мире, где его центром была она. Её вечная война против всех вдруг становилась ясной — Лале просто вовсе не взрослая и её борьба — это попытки отвоевать своё лазоревое детство. Не прожитое. Оборванное тем, что заставило её подчинить этот новый мир собственному паническому контролю.       Сквозь этот контроль иногда пробивался полуребенок, коим девчонка была. От детства ей досталось только то, что при должном уровне юношеской беззаботности, она бы выглядела, как восьмиклассница. Но я был везуч, и то, что сегодня она привычно оказывается у меня под боком, в постели, ворча об очередном внутреннем конфликте, завязанном на остром непонимании современного подхода кинематографистов к работе — абсолютно легально. Во всех странах мира. Лале двадцать один год, а осенью будет двадцать два. Через четыре года наша разница в возрасте достигнет отметки "Ровно вдвое", а затем начнет уменьшаться по мере моего старения и её расцвета. Возможно, когда мне будет девяносто пять, а ей семьдесят, эту разницу удастся игнорировать совсем.       В это русло, русло, где мы старимся вместе, где в итоге она соглашается вытерпеть меня до конца жизни, мои мысли утекают часто. Потому что странным образом это немного нервное созданьице принесло в мою жизнь необъяснимый покой. Однажды до меня дойдёт что всё от её тотального не-осуждения и того, что впервые за последние шесть лет мне не приходится контролировать себя так рьяно, как если бы я находился дома, со своей прежней семьей.       Семьей. Какой ужас, я возвожу её в эквивалент семьи! Менее месяца всего, как развелся, и снова за старое! Хотя, справедливости ради, наверное это началось ещё в ноябре. Сейчас февраль. Мы познакомились в сентябре, когда я уже подал на расторжение брака, стали друзьями после, и теперь я едва могу сосредоточиться на разговоре о том, каким несвободным стало искусство, на её вкус. Потому что вот такие вечера, заканчивающиеся в обнимку, поверх одеял, в той самой одежде, в которой мы вернулись после её учебы, усыпляли, одуряли почти.       Ходить к ней по вечерам, в мастерскую, я не перестал. Слухов в университете становилось только больше, они сгущались и перестали соответствовать реальности окончательно. Просто потому что так далеко мы ещё не заходили. Даже сейчас. — Как Боб и Шарлотта из "Трудностей перевода", - тихо подсказывает девушка.       Да, точно. Та сцена. Вот так же мы и выглядели, только я вытянул руку, чтобы Лале могла пристроить голову у меня на плече, но она как всегда свернулась клубочком сбоку, не решаясь двинуться ближе. Наверное мы итак были за рамками её очаровательных консервативных представлений об отношениях. Все наши многочисленные вылазки трудно было назвать свиданиями, то были приятельские шляния по Лондону. Так что в сухом рассчете, наверное то свидание впервые за почти пять месяцев знакомства, на которое у нас нашлось немного сил и времени, было первым и единственным.       А ещё было проблематичным доверять человеку вроде меня. Держащему дистанцию, неловкому человеку.       А как её не держать, если вот сию секунду, на этой кровати, сбоку негромко делится своими переживаниями ребенок, а не человек, которому можно было бы предложить будущее, о котором я слишком часто задумываюсь в ключе совместного? Годясь ей в отцы. По Гамбургскому, чтоб его, счёту! Я всего на полтора года младше её мамы и на год старше биологического папаши. — Ты засыпаешь?       Да. Впервые за шесть лет вот так — естественным путём, без нескольких часов нервных копаний и попыток выяснить где в собственной жизни происходит то неладное, которое не позволяет быть счастливым, имея долгожданных детей, подобающую семью и карьеру. Возможно на мыслях о том, что хотя бы моя актерская деятельность сложилась, я и засыпал, обретая неявный, зыбкий покой. — Я ведь не особенная, не могу же быть! - тихо продолжает она, когда я деланно бодро отрицаю накатывающий мягкими волнами сон, - Даже я не настолько заносчива, чтобы верить, будто меня не настигнет этот всеобщий бич. И в один день... В один день мой позвоночник, как и их, размягчится. Он станет пластмассой, каким не должен бы быть. Быть не оригинальным — это одно, но быть вторичным!       Я тяжело вздыхаю. — Ты ещё очень маленькая, сформировать собственной профессиональный подход практически не возможно, ты продолжишь взрослеть и элементы чужого подхода неминуемо будут цепляться за твой, как зараза. Просто в один момент ты встаёшь на одном месте, какое-то время будет казаться, что это и есть — тот самый сформированный стиль, а через десять лет, когда будет уже поздно, ты обнаружишь себя застрявшим, стареющим "бывшим виртуозом". Двинуться дальше будет болезненнее некуда. Ты не вторичная, просто нельзя не обрасти опытом людей, в мире которых живешь, чьими работами вдохновляешься. Не утверждаю, но это кажется развитием. Потому что клянусь тебе, застряв, я едва сумел заставить себя делать что-то по-новому и всё равно понимаю сколь закостенелыми мои приёмы являются. Я становлюсь одинаковым везде. В тридцать пять ещё можно было попробовать назвать что-либо новизной, в сорок — отточенной техникой, в сорок пять — классикой. Ещё через пять лет меня можно будет презреть за вторичность. Это паршиво. — Станет легче? — Нет, - без раздумий отвечаю я, - Да. Идиот. Для девушки её возраста и не склонности к депрессии, Лале слишком много думала о конце. Её карьера сейчас находилась на первых ступенях к настоящему расцвету, нынешние успехи так малы по сравнению с тем, чего она на самом деле заслуживает, что я когда-то относился к таким разговорам с некоторым пренебрежением, пока не понял, что она правда уже сейчас беспокоится о том времени, когда ей будет столько же, сколько мне сейчас, когда появится риск превратиться в посредственное ничто. — Конечно станет, - негромко говорю я, исправляя бездумно выпаленное "Нет". — Что, даже тебе? - беззлобно усмехается Лале. — Да. — Конечно же станет, - соглашается она, - Ты в конце концов гений. Я просто..., - девушка прерывается на время, наверняка беспокоясь о том, чтобы не звучать глупо, - Я очень много сделала, когда мне было шестнадцать, семнадцать и восемнадцать, а потом... карантин, два отказа от предложений об учебе в Лондоне из-за... всего.       Из-за денег. Она хочет сказать "из-за денег", мы оба это понимаем, но я тактично строю из себя слепое неведение. — Всё, что делалось после этого кажется попытками откупиться за эти два бесполезных года, когда вроде бы что-то делалось, но толку никакого. Я уже тут, в Лондоне, как и хотела, но пока что всё, что я чувствую — попытки замаскировать то, что период от подготовки диплома в колледже, дома, и до момента оплаты обучения здесь, вымотал меня достаточно, чтобы изжить тот энтузиазм и сопутствующее ему качество моей работы насовсем. — Я за тебя спокоен.       Дурища. Работает больше и лучше всех, учится так, что я не удивлен почему ректорат решил презентовать Лондонский Университет Искусств*, впервые за много лет, не работами студентов из Сент Мартинс*, а тем, чем была заполнена мастерская студентки другой части Университета, Лондонского Колледжа Моды*. Её работами. Впервые за много лет это заведение обошло колледж Святого Мартина. А Лале всё ещё не хватает доказательств того, что её стараний достаточно. — Ты будешь в порядке, - обещаю я, - Ты итак в порядке, просто ещё этого не поняла. Всё пройдёт.       Я почти засыпаю здесь, всё же не найдя в себе силы держать дистанцию, которая казалась приемлемой для нашего положения и опускаю вытянутую руку вдоль тела, чтобы моя ладонь в итоге оказалась рядом с её. Девушка лежала в позе эмбриона, а я на спине. — Человек в поисках счастья и Бог, - бурчит она сквозь сон, - Повторяющий слова библейского царя Соломона. — Что? — И конец сцены. — А это откуда? — Тоже из "Трудностей перевода". Билл Мюррей, — это олицетворение Бога, потому что он будто Создатель, спустился к детям на Землю в попытках понять, как быть дальше — и с собой, и с детьми. Он потерян в кинематографическом Токио, равно так же, как потерян в собственных отношениях с людьми. Там такой... не типичный ракурс... Как будто на него и Скарлетт смотрит Бог, и... А она просто ищет счастья. Он пришел, полюбил её и на краткий миг, до самого конца сцены, мир стал, - девушка прерывается и зевает, я понимаю, что Лале не менее сонная, чем я, - Мир стал нормальным. — И кто же Бог теперь? - уже в полубеспамятстве спрашиваю её. — Ты, Бен.