шум

ни одна теплая куртка, набитая овчиной, ни одна кипяченая вода со слабым привкусом соли и отваренной в ней картошки, ни один редкий сухой угол, защищенный от сквозняка по ошибке архитектора, ни один тупой нож на кухне — ничто не убавит страх. его жалкий трепет, его бесконечную дрожь, его удушливую хватку, животный голод, тараканью болезненную подвижность, пластилиновую изворотливость, и дотла сожженные останки на которых раньше столпы человечности вытягивались высоко в поднебесье, хватая птиц за крылья и придавливая их к сочной зеленой траве — все они восстали, обратились врагами. пару месяцев назад укус комара был болезненным. укус обезумевшей от голода и страха собаки — еще больнее. сегодня укус бешеной собаки равен укусу комара. природа сдается, ее закатывают в асфальт, а в ее землю бесцеременно закапывают тысячи еще тепловатых тел, и трупный яд ползет по венам земли, пронизывает и захватывает в бесконечную сеть. сегодня, и вчера, и неделю назад, и месяц назад — в общем, уже давно, — мир вывернулся наизнанку, захватывая все живое в свои темные недры и позволяя озону жрать свои внутренности. однажды жиль почти опускает руки в кипяток во время готовки. он еще не раз подумает о том, как будет больно сварить свои собственные ладони, или отрезать себе ухо, или палец, хоть полфаланги, и подать вместе с гуляшом на стол, и подсмотреть, как ОНИ будут смачно облизываться, заставить себя разувериться в существовании серой зоны и поверить в абсолютное зло, побеждающее абсолютное добро и наоборот. он винит и ругает себя за то, что видит сочувствие в глазах кухарки, ужас на губах солдата и голод в пасти собаки. черные клубья дыма поднимаются высоко над черным лесом. это уже шестой раз. кремье обещал себе не считать, но он считает он смотрит на желтоватые больные клыки овчарки на тугом, кожаном поводке, и ему кажется, что он затянут слишком сильно, и что собаке трудно дышать, пока не понимает, что так и было задумано. так она злее и отчаянней, ей лишь повод дай, чтобы наброситься. и он никогда не забывает дышать. дыши дыши дыши — он себе повторяет. смотри по сторонам да оглядывайся. жиль со старанием поворачивает все выключатели в своем процессоре-сознании, закрывая шлюзы, не позволяя кораблю затонуть в бесконечном море, в соленой воде которого захлебываются все, на кого он не посмотрит вокруг него — вечная, холодная метель, снежинки-лезвия сдирают огрубевшую кожу покрытую видимыми и невидимыми язвами глубоко поражающей душевной болезни — от страха никуда не скрыться. он — в воде, в земле, в одежде, в бараке, на кухне, но особенно много его в кабинете. он преобладает в своем большинстве над молекулами воздуха, поглощает его и липкой пленкой оседает на коже, чтобы проникнуть глубже, достать до мягких тканей и вызвать инфекцию. страшную инфекцию ужаса и нескончаемой паранойи, слежка, которой никогда не будет конца. страх с трудом отпихивает в сторону новое выученное слово. оттеняет его присутствие и скромно стоит в уголке с распростертыми руками, ждет момента, когда его из памяти выбросят и на его место вернется великий и всепоглощающий страх. у него нет оболочки и формы, но он вездесущ и постоянен, бесповоротен и неизбежен, как моргание, как дыхание. как спазм — сжатие и разжатие. страх повсюду. и где-то неподалеку безжизненное стальное дуло, и слышно его мертвое дыхание.