***
На самом деле больным себя Рома почувствовал ещё накануне вечером, но, понадеявшись, что к утру всё пройдёт само, спокойно лёг спать. Однако уже среди ночи ему стало так зверски холодно, что пришлось натянуть на себя спортивки и свитер, и прямо в одежде закутаться в одеяло, которое почему-то совсем перестало греть. А утро встречало его не только прохладой, как пелось в старой советской песне, но и резью в глазах, страшной головной болью и мерзким колючим ежом, застрявшим поперёк горла. Хорошо, хотя бы сиги остались, с ними боль становилась терпимее, только вот кашель усиливался. Понятное дело, в таком состоянии ни в какую школу ему идти было нельзя, он и по дому-то еле передвигался — шатался и то и дело цеплялся за стены ладонями, с трудом переставляя ноги, потому как суставы тоже выкручивало дай боже́. Вызвать врача он мог только завтра. Стоило предупредить Лиль-Палну, что по крайней мере дня три-четыре он не появится в классе, хотя она не удивилась бы по старой памяти, если бы он и не предупредил, но для Ромы в последнее время вопрос посещаемости и успеваемости возымел принципиальную важность. Вот только кому из друзей позвонить? Передать информацию через Бяшу, наверное, было бы проще всего, если бы Рома ему накануне не расхуярил окно, чтобы тот оставался дома его чинить и не тащился с ними в киношку. И хотя Бяша вроде стопроц не знал, кто это сделал, потому что произошло всё ночью, Ромке было теперь пиздец как стыдно перед старым другом и позвонить, строя из себя целочку, у него не хватало ни духу, ни наглости. А Тошка-заяц… Ну как ему скажешь такое? Рома же перед ним всё время храбрился, не желая показывать собственных слабостей. Он в принципе жалобы считал делом ровного пацана недостойным, поэтому и не пиздел лишний раз ни о предках, ни о своём состоянии. Но в этот момент, Тоша был тем единственным человеком, чей голос хотелось услышать сильнее всего, желательно — на ухо, чтобы мурашки по телу посыпались и челюсти сжались до скрипа. Ромка ему так и не рассказал, что батя откинулся. Наверное, глупо было столько молчать, да он поначалу и не хотел делиться таким, а потом оно как-то не к слову всё было, а потом уже за сроком давности. Чё говорить, когда почти год прошёл? Тохе, небось, и так уже кто-то из посёлка нашептал, шило в мешке не утаишь. А про то, что у матери новый хахаль завелся из города, к которому она может съебаться на несколько дней, не оставив дома и крошки хлеба, Антохе знать было не нужно. Об этом Ромка и Бяше не стал рассказывать. Он себя не на помойке нашёл, чтобы про мать свою сплетни распускать. Про своё личное Рома тоже не распространялся, да и не было там ничего особо. Парень он был привлекательный, тёлочки на него поглядывали, но сами к нему подходить побаивались, учитывая репутацию. А Роме они и на хер не сдались, потому друг Антоха был милее всех девчонок, как бы это по-пидорски не звучало. Вся эта поебень началась у него в восьмом классе, где-то зимой. Хотя, наверное, началась-то она ещё раньше, но именно в один из люто холодных зимних деньков к Ромке пришло осознание, что, наверное, он неспроста так Антохой интересуется. И ведь, как говорится, ничто не предвещало. Рома тогда просто лежал на парте, утопив лицо в сгибе локтя, делая вид, что спит, при этом внимательно слушая, чем там Петров занимается, а тот к нему наклонился близко-преблизко и просто спросил, не идёт ли он жрать в столовую. От шёпота, выдоха в ухо и ласкового тепла его пробрало до костей, а после кинуло в жар так неожиданно сильно, будто силком в баню толкнули. В этот момент Пятифан с ужасающей ясностью осознал, что Тоша не просто один из его кентов, а самое тёплое, самое светлое, что у него когда-либо было. Только вот хуй он кому об этом расскажет. А если кто-то сам квакнет на эту тему — огребёт сразу и без лишних базаров. Поэтому и Антохе досталось тогда почти ни за что плечом по зубам. Он ещё потом так мило двигал соплями, обиделся — язык прикусил… Пятифану вообще очень нравилось, когда Тоха обиженно зыркал и заикался на нервной почве, и это была ещё одна (зато первая) нездоровая хуйня, которую он за собой заметил. Нездоровая в плане того, что вид этот Тошкин вызывал желание не добить слабака, а въебать тому, кто его обидел, а после утешить несчастного зайца — поправить шапку, очки, потрепать по плечу, лицо вытереть, пиздануть что-нибудь, чтобы больше не куксился. И если первое ещё можно было прикрыть каким-то понятием, типа за друга он всечёт любому, то второе ни в одно из его понятий не вписывалось. Да и вообще. Он же Бяшу так не хотел утешать, только Тоху. Первое время Ромка на эту тему особо не рефлексировал, он по натуре не склонен был к подобной херне. К тому же его отношения с отцом не давали возможности думать о чём-то ещё. Если батя бухал, день был проклят и превращался в пытку, а батя в последние пару лет бухал постоянно. Когда беспокоишься только о том, чтобы выжить в собственном доме, становится не до жиру. Но однажды батя пропал. Уехал на заработки и не вернулся. А Ромке и радость — сразу дышать стало легче, солнечный свет и тот заиграл по утрам на обоях по-особенному красиво. Только вот мать беспокоилась сильно, в ментуру носилась, просила отца разыскать, плакала по ночам. Ромке, наверное, тоже было бы грустно, если бы не последние несколько лет, стёршие тёплые детские воспоминания. Раньше отец его не был таким. Первое время, вернувшись с войны, он долго держался молодцом, если и выпивал, то немного, и каждый раз интересно рассказывал о войне. Ромка проникся до глубины души его потерями и страданиями и долго потом оправдывал ими скотское поведение, стараясь во всём угодить, (потому что герой! ветеран! не хуйня из-под коня!). Но чем дальше, тем чаще тот выпивал, и запои его становились только страшнее. Роме было десять, когда у отца впервые случилась «белочка». Им с мамой пришлось до утра просидеть за диваном, чтобы не напороться на кухонный нож. Ромка в ту ночь единственный раз в своей сознательной жизни описался. Но даже после такого он продолжал оправдывать батю, сваливая синяки и ссадины на старшаков, с которыми якобы дрался. А ремень в Пятифановском доме и за битьё не считали, так, профилактика. Переломным в их отношениях стал момент, когда этот самый батя бухой в дрова выпал буквально им под ноги из дверей магазина. Рома едва не сгорел от стыда. В основном, почему-то, перед Антоном. Он сделал вид, что отца не знает, и Бяшу за руку щипал, чтобы тот рта не раскрыл. С этой истории их конфронтация и началась. Отец Ромке сильно тогда ебало разбил, но и сам он в долгу не остался: старого мудака увезли на скорой (неделю валялся в травме с переломом ноги, потом домой выперли, опять же, за пьянку). Мать соседям плела, что Пятифанов-старший с лестницы навернулся, когда по синьке на антресоль полез за какой-то хернёй, а Ромка ходил гордый, что наконец дал отпор. Он больше не собирался терпеть херовое к себе отношение отца. Но первым всё равно руку не поднимал, если и бил, то только на сдачу. Гуляя с друзьями, собственный дом Рома по-прежнему обходил по кривой дуге. Ему не хотелось ещё раз нарваться с кентами на бухущего батю. Чтобы Антон думал плохо о нём и его семье не хотелось. Поэтому новость о смерти отца он встретил с облегчением и тёмным злорадным удовлетворением. Собаке — собачья смерть. И на хер все эти сказочки про перенесённые на войне тяготы, инвалидность и низкую пенсию. Рома уж точно не был ни в чём таком виноват, и мать его тоже. Похороны поставили в этой истории жирную точку, разделив всю Ромину жизнь на тёмное «до» и волнующее, неизвестное «после». Исчезло давление извне. Он перестал просыпаться в страхе посреди ночи уже на вторую неделю. Юношеский организм адаптировался моментально, и мысли у Ромки пошли совершенно другие — яркие, разноцветные, лёгкие и беспокойные, как назойливая летняя мошкара. Он с головой погрузился в подростковые проблемы. И самой большой проблемой стало его отношение к Тохе. Ведь не просто же так он тогда с ним пытался курить одну на двоих (хотя это было настолько спонтанно, что Ромка и сам ничего не успел подумать), не просто по доброте душевной он Тоху берёг от всего подряд — от дождя и снега, от всякой шушеры из посёлка, даже от плохого настроения, когда по-братски делился очередной жвачкой. Настало время признаться себе, что он по уши втрескался, и не в тёлку какую-то, не в Полину даже, а в Тошу — этого недотёпу в очках, у которого вечно что-то не так. Но Ромка ужасно себе не хотел признаваться в этом (а уж другим и подавно). Ему ремнём было вбито под кожу, что настоящий мужик не должен проявлять чувства, вести себя как баба, не должен выглядеть как баба, и самое страшное — не должен трахаться так, как если бы он был бабой. Роме, как бабе, и не хотелось, он же ровный пацан в натуре, с хера ему задницу поставлять? Он и Антоху-то в роли тёлки представить не мог. Но стоило им оказаться где-то наедине, а хуже того — сесть рядом, у Ромки мозги закипали. Тошка был странный. Он иногда как будто нарочно воду мутил. Смотрел на него так пристально, словно пытался взглядом пролезть под маску хмурой отрешённости, которую Рома привык носить, или мог невзначай прикоснуться как-то особенно нежно, так, что на дрожь пробивало. В эти моменты Рому охватывало такое смятение! Он был готов съебаться, сверкая пятками, от себя же и от своих желаний, потому что больше всего тянуло прижать к себе Тоху крепко-крепко и похуй, что дальше будет, похуй, похуй… Но Пятифан понимал, что после такого ему будет проще проститься с жизнью, чем объяснить, что это было и почему. Поэтому он грубил, тешась противоречивой надеждой, что интеллигенту этому недорезанному однажды его поведение надоест, и он окончательно бросит водиться с таким хамлом. А Антону всё не надоедало. Наоборот, ему будто нравился стиль их общения, и отношения их из-за этого со временем стали только теснее, ближе и ярче. Рома понимал, что Антон к нему относится очень хорошо, может, как к брату даже, но он опасался принять это отношение за что-то иное, о чём и мечтать-то казалось бессмысленным. Бяша тоже ему был, как брат — старый кент, свой человек, которому спину доверить не страшно, но с Тохой всё было иначе. Чувства, что вызывала его улыбка, были другими, радость от встречи с ним не могла сравниться ни с чем, а встречная радость его согревала так, что порой становилось жарко. Сызмальства истосковавшийся по теплу Ромка его получал от Антона с избытком, но ему каждый день хотелось всё больше и больше, он просто не мог заставить себя перестать им питаться, пока не сгорит к чёртовой матери. А Тоха, как солнце, светил во все стороны, не замечая его мучений. Но на этот раз солнце, видно, решило спуститься на грешную землю. Рома знал, что Антон пацан по натуре сердобольный и безотказный, хоть и с гонором, но подобной реакции даже от него не ожидал, и теперь, матерясь на собственную пиздливость, в быстром темпе передвигался по хате, распихивая дерьмо по углам, чтобы внезапный гость не подумал, что у него не дом, а халупа замызганная. Будь в состоянии, Рома и пол бы помыл как следует, теперь же его хватило только на то, чтобы грязь повозить в прихожке, а то натоптано так, что рисунка на линолеуме не видать. Последним местом, до которого он добрался, стала его комната, хотя с неё, наверное, следовало бы начать. Увидев весь этот бардак словно чужими глазами, он чуть не заныл от безысходности, бессилия и стыда: груда тетрадей и учебников на столе (в последнее время он всё же старался делать уроки), какие-то книжки и дневник под кроватью вперемешку с грязными носками, гора из грязной посуды на подоконнике… и только надутые боксёрские перчатки гордо висели на гвоздике над кроватью. С хриплым «ёбанарот!» Рома бросился разгребать все свои завалы, прятать всё грязное и даже смахивать пыль носками. Он замачивал бельё в тазу (никогда ещё Пятифан не был так продуктивен в хозяйственном плане, как в этот день!), когда у двери раздался звонок. Забыв, что ему полагается изображать самого больного в мире человека, Рома стряхнул воду с рук и пошёл открывать, как был — в майке (в процессе уборки ему стало жарко и свитер он снял), весь мокрый от пота, взъерошенный и раскрасневшийся. Хорошо он хотя бы вонять перестал, как с утра, правда, теперь от него на всю прихожку несло мамкиным мылом, подаренным им же самим на восьмое марта, как в парфюмерном ларьке, бляха-муха, какими-то розами, запах аж с ног сшибал. Тошик такой же краснющий с мороза уставился на него, словно впервые увидел, поправил очки, медленно открыл рот, словно что-то хотел сказать, и закрыл. То ли от придирчивого взгляда скользящего по его груди, то ли от противного сквозняка Ромке стало зябко, всего заломало и навалилась такая усталость, что хоть прямо тут падай и помирай, поэтому простояв так ещё секунд пять, он схватил за рукав зазевавшегося Антоху, втащил внутрь и захлопнул железную дверь. Антон вжался в стену, к которой его прислонили спиной. Взгляд близоруких глаз из-за почти запотевших очков Пятифана насторожил. Взявшись за дверь рукой, чтобы не шмякнуться от накатившей слабости, Рома кивнул ему хмуро, ты, мол, чего? — А ты чего голый по дому разгуливаешь, отлегло уже? — серьёзно спросил Антон, немного запнувшись, Ромке аж захотелось в яркую с мороза щёку губами ткнуться. Он отлично знал, что Антона пальцем не тронет, но помечтать о таком было порой ну очень приятно. — Так голые трупы мыть легче, — ухмыльнулся он. Антон, не сразу поняв его шутку, нахмурился, а потом ещё и скривился. — Ещё раз про смерть свою пошутишь — вмажу. Я не шучу. Вид у Антохи и впрямь был серьёзный, даже, наверное, слишком. С чего бы? Ромка же в самом деле не при смерти. Легко оттолкнувшись от двери, он усмехнулся. — Раздеться ещё не успел, а уже угрожает, посмотрите на него. Антон фыркнул на это и начал расстёгивать пуховик. Под ним обнаружился свитер с рубашкой. Ромка не мог на такое не умиляться. Заяц всегда был мерзлёй. — Ты вообще болеешь или нет? — повесив пухан на вешалку, возмутился Антон. — Ага, — разулыбался Ромка. Наружу так и просилось, что легче стало от Тошкиного присутствия, но базар он давно фильтровать научился. — Ты раздевайся, я пока чайник поставлю, — добавил он и потащился на кухню, шаркая тапками по паркету. — Тебе надо быть в постели вообще-то! — проворчал Антон ему вслед, снимая ботинки. — Не барагозь! — усмехнулся Рома, зажёг газ и, прикурив от конфорки, грохнул по ней наполненным чайником. Он думал о том, как красиво искрится снег в свете солнца и какое синее небо над их посёлком зимой, когда за спиной прозвучал вопрос: — А где все твои? Тоха стоял у двери. С зачесанными на сторону, немного отросшими волосами, в тщательно протёртых очках, с воротничком рубашки, выпущенным из-за ворота свитера и с рюкзаком под мышкой он выглядел как ботаник-задрот. Так его и воспринимали другие, искренне не понимая, что может связывать этого мальчика-зайчика с хулиганом и бандитом Ромкой Пятифановым. Рома и сам не имел понятия, что их связывает. Дела какие-то? Да не было как-то у них с Тохой дел, на стрелки они только с Бяшей ходили. Дружба? Возможно. Да только странная это дружба была. Роме порой казалось, что Тоха с ним только из выгоды, дескать тот его защищает от всяких уродов, и хорошо. То есть нравится Тошеньке сильный Пятифан, а настоящего Ромку ему откуда узнать? Смотреть-то он смотрит, да только что он там может увидеть сквозь линзы? Мысли об этом ранили Ромку порой очень сильно. Теперь же, должно быть из-за болезни, ему от них стало невыносимо жарко и душно, так, что хотелось стремглав подойти и уткнуться горячим лицом в ещё прохладную с улицы шею Петрова. То-то он обосрался бы! — Кто где, — расплывчато ответил Рома и потянулся открыть форточку. — Так! Ну-ка! — возмутился Петров, враз подскочил к нему, взял за предплечье и оттащил от окна. — Во-первых, тебе курить нельзя в таком состоянии, если ты в самом деле болеешь, а, во-вторых, если ты всё же хочешь травиться и дальше, иди надень что-нибудь, только голый на сквозняке не стой. Тоха с ним был предельно серьёзен, даже пытался быть строгим, но Ромка его наставления всё равно воспринимал как если бы милая маленькая собачка начала на него рычать, скаля зубы. Для Ромки по любым зубам зарядить было дело плёвое. Но Тоха это совсем другое. — У меня свитер мокрый, — он неторопливо затянулся, глядя Антону в глаза. — Пропотел. — У тебя что, один свитер всего? — А хоть бы и так, — огрызнулся Пятифан. Он терпеть не мог, когда кто-то напоминал ему об их с матерью почти бедственном положении. А Тоха ему за утро уже второй раз напомнил. И всё-то ему сходит с рук, засранцу. Ромка опять затянулся, пытаясь улыбаться собственным мыслям, а то и в тоске погрязнуть недолго. — Хоть бы и так, значит? — Антон метнул молнии взглядом и принялся стаскивать свитер с себя. Рома напрягся, но совершенно не так, как бывало с ним перед дракой. Так его сковывало только в раздевалке перед физрой — каждый раз, когда с бледной узкой спины напротив соскальзывала рубашка. Тем временем Тоха собрал у ворота плотный хомут и полез к Ромке с явным намерением набросить ему на шею. — Ты чё удумал-то? — Надевай! — тон у Тохи был твёрдый, уверенный, непримиримый. — Чтобы я и твой провонял? — Чтобы ты воспаление лёгких не подцепил, идиотина! — в этот момент он был больше похож не на задрота-ботаника и не на миленькую собачку, а на грозного укротителя диких зверей. Впервые на Роминой памяти ему захотелось уступить Антону. Не так уступить, как он делал порой после споров, доводов и матюков, а сразу, без возражений, и посмотреть, что будет тогда, как Тоха себя поведёт в этом случае. Перекладывая сигарету из одной руки в другую, он подставлял их по очереди, позволяя себя одевать, с приятным щекочущим любопытством поглядывая на Антона, который, казалось теперь, за хмурой собранностью скрывал от него нарастающее смущение, на что ненавязчиво намекали порозовевшие щёки и взгляд, направленный словно бы в никуда. Колючая шерсть обтянула торс, зазудели чувствительные предплечья, но стало заметно теплее и как-то уютнее. Однако больше Ромку согревало именно то, что теплом поделился с ним Тоха. Казалось, свитер им даже пах — тихо, едва уловимо, от этого голову мягко вело. Рома почувствовал, как его щёки краснеют. Он посмотрел на Антона и понял, что оба они, как два помидора. Только вот Тохе с чего краснеть? Перенапрягся что ли, пока одевал его, задохлик? Ромка ему улыбнулся, Антон отзеркалил улыбку. — Теплее же? Вдоль позвоночника медленно прокатилась капелька пота. Ромка поднёс сигарету к губам и от души затянулся, вытравливая из дурной головы наваждение. — Теплее. Антон изменился в лице, захлопнувшись, словно будто шкатулка с сокровищами. С презрением посмотрев на сигарету, медленно произнёс: — Ты бы бросил пока это дело. Тебе сейчас курить вредно. То есть ещё вреднее, чем обычно, — поправился он, отчего-то краснея ещё гуще. — Не базар, — ухмыльнулся Рома. — Докурю и брошу. Он бы ему теперь что угодно пообещал, ей-богу, лишь бы смотреть в глаза, переливающиеся гневной заботой и яростной нежностью. Что только не померещится от лихорадки. Жуть. — Ну так давай уже, докуривай и марш в постель! — у Тошика от натуги аж уши пунцовыми стали. Ромку это развеселило. — Раскомандовался, — засмеялся он хрипло, в последний раз затянулся и затушил сигарету о пепельницу. — Ты меня с сеструхой своей часом не попутал? Не замечал как-то в зеркале маленьких капризных девочек. Тоха поправил очки, смерил его скептическим взглядом и скрестил на груди руки. — Да? А ведёшь себя иногда именно так. Рома угрожающе прищурил глаза. — Ты за базаром-то следи, а то как бы по щам не схлопотал, — произнёс он практически через силу. Страсть как не хотелось с Антошкой ругаться, но сам же, дурак, нарывался. — Думаешь, если я типа простыл или ты друг мой, тебя мои принципы не касаются? — Принципиальный какой нашёлся, — высокомерно фыркнул Антон, и Ромка подумал в панике, что проигрывает подчистую. Злясь на свою перед ним беспомощность, он до хруста сжал кулаки. — Тоха. Не зли меня. И — охуеть не встать! — это подействовало. Поджав оскорблённо губы, Антон отвернулся. — Я вообще-то пришёл тебя лечить, а не ругаться с тобой, — он залез в рюкзак и вынул оттуда пакет с какой-то банкой внутри. — Ой! Молоко! — метнувшись в прихожку, он тут же вернулся с пакетом, который Ромка сперва не заметил. — Чё это? — поинтересовался он хмуро. Засвистел чайник, Рома выключил газ, кинул в чашки пакетики с чаем и залил кипятком. — Тут суп куриный, а тут молоко с мёдом и масло, — ответил Антон с робкой улыбкой, уже вынув банки на стол. Ромке стало неловко, что Антоха столько припёр. Небось, ещё и предков ограбил или копилку свою разбил. — Нахуя? — Что значит «нахуя»?! — снова звякнул Антон возмущённо. — Ты болеешь или как?! Тебе надо нормально питаться, пить много жидкости и соблюдать постельный режим! В тепле! А не так, как ты тут шатаешься! — он опять разошёлся, но под Роминым взглядом слегка поутих и сменил тон на какой-то для Ромки совсем не знакомый. В нём воспалённому простудой и безответной влюблённостью мозгу чудилась нежность, забота и страх потери. Ромка застыл и схватился за стол от некстати нахлынувшей слабости. — Мне по телефону показалось, что тебе совсем херово, что ты еле ходишь и еле стоишь. А у тебя тут стирка, уборка, дым коромыслом. Я понимаю, что ты не хотел в грязь лицом ударить, но можно же как-то спокойнее, без фанатизма. Пожалей себя хоть разок. Рома аж охуел от такой проницательности. Вот ушлая морда! Всё ведь заметил: и то, что полы в прихожке ещё не досохли, и таз в ванной! Но от последних слов его едва не подбросило под потолок от злости. Шагнув к Антону, он выпрямился во весь рост и вкрадчиво произнёс: — Ещё раз такую хуйню ляпнешь про себя жаление, я тебе очки вотру в зенки, усёк? — Ром, так я же, — залепетал расстроенно Тоха, и Рома, глядя ему в глаза, почувствовал тёмное, как темнота в чулане, желание. — Я же, как лучше хочу… Я о тебе беспокоюсь! — Усёк, я спрашиваю? — Додавить, не дать спуску, а то ведь на шею сядет и ножки свесит. И так уже примиряется время от времени. — Усёк, — понуро согласился Антон, отворачиваясь, а Пятифан будто к полу примёрз, заметив в его глазах непривычный блеск. Но Тошик носом не хлюпал. Померещилось ему что ли?.. Всё-таки вид у него был какой-то обречённый. У Ромы аж сердце сжалось. — Ты на меня не серчай, Тох, — заговорил с неохотой он. — Сам же знаешь, какой я: ни другим, ни себе не даю спуску. А жалость вся эта — бабское… Он отвернулся, пока говорил, от неловкости, и совершенно напрасно — Тоха, как ураган, налетел на него, обнимая. На удивление крепкие руки обхватили его поперёк груди, поверх плеч, а губы забормотали в плечо, обдавая горячим дыханием: — Какой ты болван! Не бабское это! Обыкновенное, человеческое! Пальцы впились в кожу, меж рёбер, в лёгкие, не позволяя вздохнуть. Ромка весь вспыхнул: лоб, щёки, уши, а потом и вся шея и грудь покраснели, заныли так, что ему стало тошно и захотелось крича убежать, а Петров всё жался к нему, причитая: — Я так за тебя волновался! Думал, что ты, и правда, тут умираешь! А всё потому, что не вытащил тебя вовремя из этой драки! И шапку твою потеряли!.. От близости этой — столь же пугающей, сколь и желанной — Ромка весь сделался плотным комком нервов, тело его пульсировало целиком и наливалось тягучим, раздражающим жаром. И сразу везде закололо, и закрутило, и засвербело, и чёрт знает что ещё, прямо до слёз! Он едва сумел перехватить глоток воздуха, чтоб прорычать: — Петров, я те сколько раз говорил, не висни на мне? — Ой, — такой же краснющий Антон отскочил от него к столу, вид у него был затравленный и виноватый. — Ром, я не… это… Я не специально… — Просто не трогай меня, — еле выдохнул Пятифан. — Без тебя херово, — и он тут же двинулся нахрен из кухни, чтобы Антоха не разглядел, что именно с ним не так, но у двери, пошатнувшись, схватился рукой за косяк. Голова закружилась. Видимо, вместе с температурой давление подскочило. — Рома! — почти ахнул Тоша и тут же поймал его за руку. — Давай помогу? — предложение было ужасно заманчивое, но Пятифан решил, что больше на эту удочку не попадётся. — Сам дойду, — хмуро ответил он, дёргая руку, и потащился к себе. Там, за закрытой дверью, ему наконец удалось вздохнуть полной грудью, хотя от прикосновений Антохиных будто ожоги остались на коже — так хорошо они чувствовались до сих пор. Рома потёр свои плечи, бока, чтобы сбить это ощущение, отчаянно злясь. Зачем к нему Тошка полез? Зачем Рома так на него реагирует? Зачем это всё есть на свете? Зачем? Зачем? Зачем?! От бессилия и усталости хотелось лечь и сдохнуть, Рома забрался под одеяло и свернулся калачиком. Его опять зазнобило. Он надеялся, с Тошкой будет полегче, но присутствие его только усугубляло и без того херовое состояние. Щёки его до сих пор горели огнём, а ведь это только начало «лечения». И не выгонишь теперь этого Айболита. Не потому что стыдно, а потому что просто язык не повернётся. Рядом с Антохой дышалось иначе, сердце билось иначе, всё было иначе. Правда, трясло теперь так, что зуб на зуб не попадал. И Пятифану сдавалось, что дело совсем не в простуде. Господи, что ж за напасть такая?! Ну почему его угораздило именно в этого чудика втрескаться?! Чё он не мог до сих пор по Полинке сохнуть? Уже бы встречались, небось! А если всю жизнь он вот так будет? Если ему никогда и никто больше не приглянётся? Это ж пиздец! Но тут же Ромкины мысли качнуло в обратную сторону. Придётся тогда Антохе тоже ориентацию поменять! Он же говорил, что Ромку поддержит в любом начинании? Вот пусть и поддерживает! Пусть отвечает, гандон, за свои слова! И сразу полезли фантазии темные и густые, как отработанное машинное масло, о том как именно Тоха будет его «поддерживать», и голова опять поплыла, а низ живота свело сладкой судорогой. — Сука, — процедил Ромка сквозь зубы и поджал ноги ещё сильнее, не позволяя себе даже яйца почесать. Чего доброго Тоха зайдёт, заметит чего, ну его на хуй! Но несмотря на волнение в теле, тёмные мысли его успокоили, и Ромка начал проваливаться в зыбкий сон, из которого так неохота было выныривать, когда в дверь постучали… И это было довольно странно, потому как в Ромкину комнату по жизни все, кому надо было войти, входили с ноги и без предупреждения. Слегка приоткрыв один глаз, он посмотрел на дверь, но решив, что спросонья ему показалось, снова закрыл и тяжело вздохнул. Опять, небось, соседи что-то прибивают. Никакого покоя. Но стук повторился. — Рома, ты там как? К тебе можно? Вежливый Тошин вопрос разбудил его окончательно. Ромка распахнул глаза и уставился на дверь с таким удивлением, словно это был портал в другой мир. — Заходи, — еле выдавил он из себя, не понимая, зачем у него спрашивают разрешения, и в глубине души немного завидуя всем домочадцам Тохи, если он так же стучится перед тем, как войти к любому из них. В пору себя почувствовать важной птицей с такими-то церемониями! Если бы только опять так хреново не было: снова башка раскалывалась и горло драло, а во рту как кошки нассали. Антоха возник на пороге с каким-то сооружением в руках, и Рома слегка приподнялся в намерении помочь, но голова не простила порыва и загудела ещё сильнее. — Ты лежи, лежи! — поспешил его успокоить Антон. Видимо, Пятифан совсем перестал эмоции контролировать. — Я справлюсь. Он дошёл до стола и поставил туда тарелку и кружки с чаем на самой широкой разделочной доске. — А доска тебе на кой? — удивился Рома, едва разлепив глаза, от света их снова резало. Изображать самого больного в мире человека больше не приходилось, таким он себя на самом деле и чувствовал, и хорошо, что в этот момент рядом был Петров, который принёс, мать его, куриный суп с лапшой. — Я не нашёл ничего похожего на поднос. А вытаскивать тебя из постели в таком состоянии — преступление. «Да ты святой что ли?» — завертелось у Пятифана на языке, но он промолчал, снова чувствуя назойливый жар на щеках. — Ну-ка, — Антон подошёл к кровати и взялся за угол подушки. — Привстань, я тебе помогу. — Да чё ты, давай я за стол сяду, накрошу ещё… — А ты аккуратно, — и он улыбнулся так, что у Ромы сердце едва не выскочило. Развернув подушку прохладной стороной к телу, Тоха прислонил её к изголовью, а Рома, слегка пододвинулся и уселся, подтягивая одеяло поближе к поясу. — Удобно? — Сойдёт. От вкусного запаха уже во всю сводило желудок. Антоха положил ему на колени доску, сверху поставил тарелку с горячим супом, а ложка и хлеб были отданы следом. Сам он уселся на стул, за которым Рома обычно делал уроки, и взялся за чай. Есть под его умилённым взглядом было категорически невозможно. — Давай ты мне только в рот не будешь смотреть, как бабушка внуку, — пробурчал Пятифан, стараясь сделать свой голос как можно менее грубым, чтобы опять не задеть чувства друга. Но Антоха и так не обиделся, рассмеялся в ладошку и согласился, тут же принявшись оглядывать комнату, в которой оказался впервые. Хотя, собственно, тут и рассматривать было нечего: письменный стол, заваленный книгами и тетрадками, шкаф, скрипучая койка с панцирной сеткой и перчатки над ней на гвозде — вот и весь интерьер. Но в какой-то момент Антон озадаченно замер, глядя на подоконник, и осторожно спросил: — А это что за инсталляция? — Чего? — Рома это слово уже где-то слышал, возможно, что и от Антона, но в упор не помнил, что означало. По звуковым сочетаниям оно походило больше всего либо на «дистилляцию», либо на «проституцию», и если второго в их доме не было отродясь, то первое время от времени происходило (а то чё самогонный аппарат им в наследство от деда просто так, что ли, достался?), но только на кухне, никак не на Ромкином подоконнике. — Я про тарелки. «Блядь!» — с досадой подумал Рома, но виду не подал, видимо, плотный обед придал ему сил. — А, это с ужина. Со вчерашнего, — отозвался он немного вальяжно. — Судя по количеству порций, ужин был званый, — хмыкнул Антоха и рассмеялся, встретившись с Ромой взглядом. — Шёл бы ты, умник! Видишь же, что убрать забыл, — Пятифану досадно стало, что попытка предстать в лучшем свете не увенчалась успехом. — Вижу, — пожал плечами Антоха. — Не переживай, я захвачу вместе с твоей. Заодно и помою. — Вот этого не надо, — проговорил напряжённо Рома. Он не для того Тошку в дом пустил, чтобы тот в грязи колупался. — А что надо, маме твоей оставить, которая после работы придёт уставшая? Пятифана накрыло неприятное чувство, что Тоха на самом деле знает о нём куда больше, чем делает вид. Может он и про чувства Ромкины знает уже и нарочно тут с ним в гляделки играет? — Ты чего? Не лезет больше? В Ромку, и правда, больше не лезло, но оставлять он посчитал неуважением по отношению к Тохе, поэтому, покачав головой, запихал в себя несколько ложек, что оставались, вытерся тыльной стороной ладони и обессиленно откинулся на подушку. — Спасибо. Антоха забрал у него импровизированный поднос и составил тарелки в ровную стопку. — Чай сейчас будешь или погодя? — в этот момент он немного напомнил Олю, его сестру, такой же кусочек искристого света, у Ромки от яркости аж в глазах закололо. — Потом, — еле выдохнул он. — Хорошо. А тебе мой свитер идёт. Ты в нём такой взрослый, — улыбнулся он лучезарно и выскочил вместе с посудой за дверь, оставив Ромку краснеть в одиночестве. Вот ведь зараза! Одной улыбки достаточно, чтобы Ромку всего рассиропило до состояния киселя. Ну и пусть. Вернётся — тогда Пятифан и сделает морду тяпкой, а пока, в одиночестве, можно и побалдеть немного, от того, что на кухне шуршит это светлое чудо. Но пока что Тоха задерживался, и Ромка слегка увлёкся фантазиями, представил себе, будто они живут ото всех отдельно, одни, и Тошка ему не просто как друг, а как… как любимый. Самый любимый его человек… Как ты можешь равнять его с собой, вонючий кусок дерьма? — раздался пронзительный голос в его голове, и Пятифана словно засыпало ледяным крошевом в перемешку с грязью. — Размечтался, как ты рядом с ним?! Да ты и мизинца его не стоишь, мудила! В висках застучало, к горлу подкатил упругий ком, стало трудно дышать и невозможно — жить. Ему захотелось закрыться от света, зарыться куда-то, лишь бы его не достали больше, лишь бы его не ругали… — Рома! — А! — он распахнул глаза и уставился на перепуганное лицо Антона. В рыжих лучах заката тот светился, как золото. — Ты прости, я бы не стал будить, но, кажется, что-то плохое приснилось. — Угу, — кивнул Ромка нехотя, приходя в себя. Шея затекла. Кажется, он так и отрубился сидя. — Я что-нибудь говорил? — спохватился он, от волнения все суставы заныли. — Нет, ты просто хмурился и громко мычал, и дышал напряжённо, — с опасливым сочувствием пояснил Антон, но за него Ромка больше не собирался ругаться, сил не было. — Ты как? Попить хочешь? Перед его носом тут же возникла кружка с остывшим чаем, и Ромка в один глоток её осушил. Стало немного легче. — Давай мы тебя уложим? — А ты? Антон улыбнулся. На стуле уже стоял раскрытый рюкзак. По груди Ромки быстро распространилось тепло — робкая надежда согрела больное после кошмара сердце. Он передвинулся чуть вперед на кровати и сразу улёгся. — Я посижу — уроки доделаю, порисую, — Антоха заботливо накрыл его одеялом до самого подбородка и покрывалом поверх. — Ты от меня не заразишься? — впервые задумался Рома. Ему не хотелось бы, чтобы Антон по его вине пострадал. — Не думаю, — Тоха с умным видом поправил очки. — У тебя совершенно точно последствия переохлаждения, и снег, скорее всего, был нечистый. Он смешно сморщил нос и виновато улыбнулся. Ромка скрипнул зубами. — Я этих блядей заставлю ещё грязный снег поесть! — пообещал он грозно. — Пусть только попадутся! — Заставишь, заставишь, — согласился с ним Тоха, как с умалишённым, но почему-то сейчас Ромку это не обижало, а успокаивало. Видимо, он и впрямь разболелся. — Ты подремли ещё, а потом, как проснёшься, я тебе молочка подогрею. А это, пожалуй, было слегка чересчур. — Ты давай тут это, не сюсюкай, — проворчал он, почти засыпая, его почему-то неумолимо клонило в сон. — Хорошо, не буду, — почти прошептал Антон тёплым, ласковым голосом. Или ему уже снилось.***
Тоха догадывался, что у Ромки не всё в порядке в семье, но не думал, что в его доме будет настолько… бедно. Старенькие поношенные полотенца в ванной, видавшие виды кастрюли с облупленной тут и там эмалью, местами разбитая стенка, доисторические, уже выцветшие обои, потёртый линолеум и паркет, посеревший от времени потолок — ремонта эта квартира не видела лет, наверное, двадцать. Видимо, лихие времена в семье наступили задолго до девяностых, и Антон почти наверняка был уверен в причине. Только вот человек, которого он во всём этом считал виновным, словно исчез. Антон не заметил каких-то вещей, что могли бы принадлежать ему (в ванной только два полотенца, в стакане на раковине — две зубных щётки), и это отсутствие вызывало смутно-тревожное подозрение, которое Тоха изо всех сил от себя отгонял. Может, его положили в больницу с какой-нибудь язвой? Или он лечится в специальной клинике для алкоголиков? Хотя здесь же не город, его, скорее всего, отвезли бы к наркологу и «зашили» на некоторое время. Больше всего Антона пугала перспектива неожиданной встречи с Ромкиным отцом. Воспоминания о двух предыдущих разах у него остались очень неприятные. После «знакомства» у магазина, Антон как-то раз встретил его один, без ребят. Они столкнулись уже в другом магазине, на кассе. Мужчина был крепко поддат, скандалил, а Тоха как назло оказался сразу за ним в очереди. Ему бы тогда перейти на другую кассу или уйти совсем, но через полчаса Тоха ждал в гости ребят, он очень спешил и без этой покупки уйти не мог. Взгляд, каким Ромин отец пригвоздил его к полу, казался тяжёлым, как полный мешок картошки. Они, без сомнения, узнали друг друга. Но Тоха так и не поздоровался, намеренно сделав вид, что не знает его. Из солидарности с Ромой. Из чувства справедливости. Из-за презрения, в конце концов. По сути Антон был никем их семье, но даже он не смог пройти мимо вопиющего неуважения этого человека к своим близким людям, выражающегося в регулярных возлияниях и омерзительном поведении. Уходя, он почувствовал между лопатками неприятное скоблящее ощущение, словно ему через рёбра хотели выцарапать бешено колотящееся сердце, но так и не обернулся, просто ушёл и всё. И только на улице понял, что сделал всё правильно. А на следующее утро Ромка пришёл в школу с кровоподтёком на челюсти, ссадиной на носу и разбитой губой. Всем говорил, что по пути в школу подрался, но Тоха уже научился за несколько лет отличать свежие травмы от суточных и недельных. А потом до него и вовсе дошло, что кроме отца Ромка ни от кого ни разу удары не пропускал… Тоха вздохнул. Лучи заходящего солнца медленно затухали, таяли на потолке светлые пятна. После того, как Ромка уснул, Антон честно хотел сосредоточиться на уроках, но мысли его постоянно цеплялись за какие-то мелочи и раскручивали спираль рассуждений по новой. В Ромкиной комнате было всё чуть поновее, видимо, предки всё же о нём заботились до поры… По большей части Антон не стремился попасть к нему в гости из страха, да тот его и не звал никогда. Даже когда отец уезжал на шабашку. Скорее всего, опасался, и справедливо, что буйный родитель заявится неожиданно и такому гостю не будет рад. Только теперь-то что такого случилось, что Рома решил вдруг забить на всё? Хоть Антон и сомневался иногда в Ромкином чувстве самосохранения (в последнее время он бросался в драку уж очень резко и развести на махач его можно было с полпинка), тот всё же был не дурак, и такой глупости, как попасться папаше, даже он не совершил бы. Следовательно, Рома был на сто процентов уверен, что предков сегодня не будет. И это Антона слегка озадачивало ещё по одной причине. Ему, разумеется, было спокойнее, без присутствия незнакомых людей, но с другой стороны они были в квартире одни. Одни. Это немного подогревало. Мысль о том, что Ромка болеет, ослаб и вообще от него зависим в это мгновение, заставляла прочувствовать всю полноту ответственности за его состояние, и Тоха готов был сделать всё что угодно, хоть зайцем скакать, лишь бы Ромка быстрее поправился. Он, наверное, о сестрёнке больной так не пёкся, когда она простужалась. Но почему-то совесть Антона за это не грызла. Ромка же это другое. Это его самый близкий друг. Тоха вообще очень сильно за Ромку переживал, думал о его будущем, стремился ему помогать. Но далеко не всё, к сожалению, было ему по силам. Рома неплохо боксировал, ходил в секцию время от времени, когда средства ему позволяли, но этого было недостаточно. Участие в сборах, соревнованиях, подготовка, хороший тренер — во всё это надо вкладываться, люди порой тратят миллионы рублей, чтобы добиться хотя бы каких-нибудь результатов. А в Ромку вкладываться было некому и нечем. Вот он и злился на жизнь и срывал своё зло на других, доказывая всем и каждому, что он что-то может. И учиться толком смысла не видел, потому что куда он из этой дыры нахрен денется? Но Антон его за такое не осуждал. Он жалел его, по-хорошему. Он видел, какой в Ромке спрятан потенциал, и пытался ему доказать, что надо стремиться к чему-то. Потому что неважно, откуда ты вышел — важнее, что у тебя внутри, кем ты созрел, что ты можешь сказать. И со временем, Ромка начал к нему прислушиваться, начал учиться усерднее, у него появились стремления и надежды, собственные желания. Это ведь не Антона была идея, чтобы он поступил в ПТУ, Ромка всё сам! Но как же, наверное, трудно было ему поверить в себя, каждый день возвращаясь и глядя на всё вот это… Огненно-рыжий солнечный диск целиком укатился за крышу соседнего дома, свет потускнел, густели морозные сумерки. Антон невольно поёжился, и только теперь вспомнил, что остался в одной рубашке, без свитера. Бросив на Ромку взгляд — тот дрых и сопел, разрумяненое лицо выражало лёгкое напряжение, над губой блестела испарина, — он решил не тревожить его понапрасну, тем более, что Пятифану серый свитер его действительно шёл. Красивый… Антон почувствовал себя неловко, так долго разглядывая Ромку. Как будто его могли за этим застукать. Он осторожно встал, вышел из комнаты и прикрыл за собой дверь. Он решил обследовать кухню на предмет что-нибудь пожевать, но первая же подвесная полка пронзительно заскрипела старыми петлями, и Антон бросил эту затею. В конце концов, проживёт как-нибудь без печенья один вечерок, не переломится. В холодильнике у дальней стенки сиротливо лежали две банки с рыбными консервами, на двери — жопка сырокопченой колбасы, засохшая до такой степени, что ей можно было забивать гвозди, и пакет майонеза. — Отлично. Его это всё начинало раздражать. В конце-то концов, неужели нельзя обеспечить ребёнку элементарное питание? Их с Олей мать тоже недавно устроилась на работу и не успевала порой приготовить что-то серьёзное, но у них всегда были запасы круп, Антон мог и сам приготовить что-то попроще. А тут как корова языком слизала. Не удивительно, что Пятифан свалился с простудой! Так ведь и сдохнешь совсем! На Тохиной памяти Рома впервые так заболел. Обычно у него даже после купания в озере ранним летом насморка не было. Скрепя сердце он подогрел себе супа и съел полтарелки, чтобы оставить другу. На улице к тому времени прилично стемнело, и окна соседнего дома сияли прозрачными камешками бледного янтаря. Вот бы однажды поехать на море с Ромкой и собирать его прямо на пляже… Тоха тряхнул головой, но улыбаться не перестал, сердце чуть сбилось с ритма. Ну что за фантазии, Петров? Решив не искать себе чаю, он подогрел воды и налил в кружку кипятка. Наведавшись в ванную, он ещё раз порадовался, что хотя бы сантехника в доме исправно работает, а уже вытирая руки, заметил на дальнем крючке Ромкину олимпийку. Не отдавая себе отчёта в том, что он делает, Тоха снял куртку с крючка, прижал к лицу и глубоко вдохнул. Однажды весной, во время дождя, Пятифан, обеспокоенный тем, что Антон сразу после болезни снова простудится, надел ему эту куртку на голову почти что насильно вместо зонта, а после несколько дней не мог добиться её возврата. А всё потому что Тоха постоянно «забывал» её дома. И только когда Пятифан подстебал, что Антон на его олимпийку дрочит, куртка была в тот же вечер возвращена. Дурацкая это была история. Тоха и сам не знал, чего он так долго держал её у себя. И уж, конечно, он ни на что не дрочил. Просто ему очень нравился Ромкин запах, он его успокаивал и поднимал настроение, и, возвращаясь домой, Тохе нравилось утыкаться носом в ворот, дыша этим запахом. Где-то в глубине души, а, может, и не совсем в глубине, Антон понимал, что его поведение несколько странно и нездоро́во, и лучше о нём не знать никому, но отказать себе в этой маленькой радости он не мог, покуда была такая возможность. И вот она выпала снова. Внутри, в животе, всё запело, заныло и заплясало. В этот раз запах от куртки был острым, куртка пропахла Пятифаном насквозь. Антон вдохнул ещё раз и почувствовал, как краснеет, а губы растягиваются в блаженной улыбке. Так было приятно представить, что он опять обнимает Рому, уткнувшись лицом в основание его шеи… Внезапно со стороны квартиры раздался какой-то щелчок. Перепугавшись до смерти, Тоха со скоростью звука повесил куртку обратно и обернулся. Дверь, он забыл это, оказалась закрыта на шпингалет, но ему всё равно стало стыдно невыносимо, как будто он делал что-то предосудительное, аморальное, вероломно воспользовавшись гостеприимством. Чтобы не думать об этом, он вышел из ванной и погасил свет. Когда он вернулся в комнату Ромки, на улице было совсем темно. В свете фонарных столбов искрились сугробы, на небе проступили яркие звёзды. В городе Тоха звёзд на вечернем небе почти что не замечал, да и помнил уже плоховато. Но здесь, в посёлке, их было бесконечное множество. Особенно зимой, когда ночи темнее и длиннее. Жаль только, наблюдать за ними было не так удобно. Но как-то Ромка принёс бинокль и они все по очереди (Бяша тогда тоже был) смотрели на звёзды, гадая, что из них что. Тоха вздохнул и решил вернуться к урокам. Тем более, что Пятифан дрых без задних ног, отвернувшись носом к стене. На этот раз сосредоточиться на заданиях получилось быстрее. Уже через час с небольшим русский, математика и физика были готовы, а лит-ру с биологией он решил почитать перед сном или на перемене. После длительного сидения в одной позе спина порядочно затекла, и он как следует потянулся, зевая, чтобы избавиться заодно от дремотного оцепенения. Вспомнив о кипятке, который уже остыл, Антон поднялся и пошёл было в сторону кухни, но посмотрел вскользь на Рому и замер. Тот вновь лежал на спине и ровно дышал, слегка повернувшись к Антону лицом. В расслабленных чертах его сквозили тревога и невероятная нежность, от которой буквально щемило сердце. То ли свет от настольной лампы сделал лицо Пятифана таким, то ли Тохе это мерещилось, но у него возникло непреодолимое желание зарисовать его прямо сейчас, пока есть возможность. Он понимал, что такое не сможет воспроизвести по памяти. Тихо поставив стул у кровати, он вынул из рюкзака альбом, карандаш и, едва прикасаясь грифелем к поверхности бумаги, начал набрасывать эскиз.***
Ромка проснулся от специфического царапающего шороха грифеля по бумаге. Он знал этот звук так чётко, что мог отличить его от любого другого шороха на раз-два. Но, скорее всего не звук этот стал причиной его пробуждения, а то, что его организм, наконец, отдохнул и решил, что пора разобраться с другими задачами. Сознание вернулось почти мгновенно, но веки поднять он силы нашёл не сразу, а, приоткрыв глаза, Ромка тут же закрыл их обратно, оцепенев от взволновавшей его картины. Антон рисовал его? Нахуя?! Он чё, другого момента не мог подгадать?! И какого хера он разрешения не спросил?! Совсем оборзел очкастый?! Глаза в темноте ломает, придурок, без них остаться решил? Рома уже собирался себя обнаружить и пристыдить охуевшего в край товарища, но в последний момент тормознулся из-за тягучего, тёплого ощущения, затопившего грудь. Несмотря на все доводы против — страх и непонимание, волнение за Антона — Роме было до одурения приятно его внимание. Возможно, в спящем его лице Петров различил что-то такое, чего он не видел в дневное время, а, может, там просто свет красиво упал, такое тоже бывало. Этот придурок мог иногда точилку начать рисовать, потому что ему блик от винтика нравился. Жаль было только, что Ромка не мог в открытую понаблюдать за ним — ловить его цепкий взгляд, ловко ухватывающий детали, следить за его удивительной мимикой в этот момент, улыбкой, играющей на губах. Необходимо было как можно дольше лежать неподвижно, изображая спящего, чтобы его не спугнуть. Кажется, пробуждения его Антон не заметил, поэтому Ромка мог попытаться понаблюдать за ними сквозь едва приоткрытые веки, довольствуясь размытой картинкой в скудном свете настольной лампы. Антон сидел весь ссутулившись, сложа ногу на ногу, и, скрючившись над альбомным листом, вырисовывал тоненькими штришками его черты. Это было такое странное и волнующее, ни с чем не сравнимое ощущение! Ромке хотелось лопнуть от гордости и сгореть от смущения одновременно! Он не сдержался, вздохнул чуть глубже, чтобы в груди перестало быть так отвратительно тесно, и, видимо, это заставило Тоху остановить свой процесс. Он посмотрел с улыбкой в альбом, а в следующее мгновение произнёс: — Как спалось? Ромка от возмущения раскраснелся, как пожарное ведро и огрызнулся: — Да получше, чем тебе там рисуется! — Ты же не проверял? Вот и не говори, — с улыбкой ответил Антон, встал с насиженного места и поднял с пола рюкзак, чтобы убрать альбом. — Э, алё! — возмутился Рома. — А показать? — вышло довольно грубо, но, в общем-то, в его стиле. — Это набросок, показывать ещё нечего, — пожал плечами Антон. В рюкзаке что-то упиралось — альбом никак не хотел помещаться внутрь. — А я говорю, покаж! Мой портрет, значит мне решать, есть там чего показывать или нет! — потребовал Рома. — Раскомандовался! — передразнил Антон его интонации и усмехнулся. — Лежи уже спокойно. Закончу — покажу. Но Пятифана разозлила их перепалка. Он изо всех сил рванулся вперёд, схватил Тоху за руку, в которой остался угол альбома и дёрнул к себе. Тоха альбом отпустил, но сам на месте не устоял, по инерции потянулся следом за Ромкой и, плюхнувшись на кровать, провалился задом, крепко застряв между железной балкой и бедром Пятифана. Ошалев от внезапной близости, оба застыли, глядя друг другу в глаза. Ромка не мог знать наверняка, о чём Тоха думает в этот момент, но растерянное его выражение лица вызвало в душе целый шквал эмоций. И опять захотелось крепко обнять, вжать Тоху в грудь, в клетку из ребер, чтобы всегда был с ним рядом. Но тут же его обуял страх сродни первобытному: а вдруг он поймёт, о чём Рома думает, и будет смеяться над ним? Ему стало душно в одно мгновение, лицо покрылось испариной. — У тебя глаза блестят. Наверное, температура поднялась, — рассеянно, чуть встревоженно проговорил Антон и робко накрыл его лоб ладонью. — Да, так и есть. Я аспирин принёс, тебе надо выпить… Ромка едва не завыл от нежного, остужающего прикосновения, по телу пошли знакомые токи, его начало немного потряхивать. А Тоха, как издевался, всё держал и держал ладонь на его лбу, и смотрел с таким теплом во взгляде, что в пору задуматься о взаимности. — Да тебя знобит, — обнаружил он и цокнул языком. — Есть ещё одеяло? Дрожь усиливалась и жарко стало не только лицу. Невыносимые стыд и тоска охватили Рому, как огромный костер. С невероятным трудом он сцепил зубы и процедил: — Клешню убери! — хотя меньше всего на свете в этот момент он хотел, чтобы Тоха сделал именно так. — Прости, я думал, тебе приятно, — он с виноватой улыбкой отпрянул, но так и остался сидеть на месте. Вторая рука, за которую Ромка его подтащил, опиралась теперь на кровать ближе к стенке и локоть завис как раз над болезненно ноющим пахом. Ромка с ума сходил от мысли о том, что стоит Антону чуть повернуться или сместить взгляд, он может заметить или почувствовать, насколько сделал приятно одним своим прикосновением. Блядь, да быстрей бы он свалил уже! — С хуя мне должно быть приятно, я что ли пидор по-твоему? Улыбка Антона померкла в одно мгновение, он отвёл взгляд и будто нахмурился. — Да причём тут это? — проговорил он расстроенно. — Тебе что, никогда во время болезни лоб прохладной ладонью не накрывали? А Ромке и не накрывали. Он вообще с тем, что кроме силы физической на свете есть ещё одна сила — нежность — узнал только от Антона. И ему всё сильнее с каждым мгновением хотелось не просто сесть на кровати и заключить в объятья этого идиота-очкарика, а целовать его, целовать-целовать-целовать! …а, может, и чего больше. Лицо горело невыносимо, голова плыла, как в тумане, и лишь одна мысль тормозила его: ты просто больной, ебанутый, таким, как ты жить на свете нельзя! Но именно в этот момент Ромке жить захотелось сильнее всего на свете. И не просто жить, а зубами выгрызть себе самое лучшее место — рядом с Антоном. — А давай, я тебе компресс сделаю? — встрепенулся вдруг тот, опять посмотрел на него и оторопел, должно быть, увидев во взгляде что-то такое, что Ромка старательно прятал долгое время. Но в следующее мгновение в прихожке хлопнула входная дверь.***
Антон стартанул с кровати, как пробка из-под шампанского, и отскочил к шкафу. Его охватила паника. — Кто это? — прокричал он взволнованным шёпотом, голос от волнения куда-то делся. Мысли метались. Что это было? О чём Рома думал в этот момент, когда на него так смотрел? Что он хотел сказать? Ведь что-то хотел же! — Мать, — коротко ответил Пятифан. Вид у него был разбитый, усталый. Тохе его стало жаль до забитого горла. И чего он к нему прицепился? Ромка же сотню раз ему говорил, что он не из этих. Но от воспоминаний о взгляде, каким на него Пятифан только что смотрел, душа замирала. — Почему ты уверен, что не отец? — Уверен, — просто ответил Ромка и отвернулся к стене, пряча лицо. Антона всего трясло. Почему Ромка так уверен? Почему так спокоен? Но женский голос словно заставил очнуться: — Ромчик, ты дома? Пойди, помоги, я сумки не дотащу! — это, и вправду, была его мать, но Рома, к удивлению Антона, так и не отреагировал, даже голоса не подал. Постояв ещё секунд десять, слушая, как женщина еле слышно бранится на сына за то, что тот не выключил свет на кухне, не дождавшись от Пятифана просьбы о помощи, Антон вышел из комнаты сам. Его мать была симпатичной женщиной, уже немолодой, но всё ещё привлекательной. Антон удивился её озорному, немного лукавому взгляду, хотя при виде чужого в своей квартире любой человек в первую очередь насторожился бы, но, подойдя ближе, понял, что дело всё в алкоголе. От матери Ромы пахло шампанским так, будто она его выпила только что. Но отторжения это не вызывало. — Ну привет, — усмехнулась она, разглядывая Антона, будто решила с ним позаигрывать. Стало немного смешно, но больше неловко. — Здравствуйте, — поздоровался Тоха. — Я Ромин друг, Антон. — Вот ты, значит, какой! Что ж, очень приятно, — она протянула Антону прохладную и сухую ладонь. — А я мама Ромы, Людмила Андреевна. Антон растерялся немного, но руку пожал, думая, почему она так сказала: «Вот ты какой». Неужели Ромка о нём рассказывал? Если да, то что именно? Тем временем Людмила Андреевна отпустила его и продолжила раздеваться — снимать длинный шарф и шапку. Шуба в пол уже висела на вешалке, высокие сапоги на меху стояли у двери. Тохе такое не очень понравилось. Вещи на Роминой маме он бы дешёвыми не назвал, чего ж тогда Ромка в единственном свитере ходит и дома шаром покати? Но женщина очень быстро развеяла все его подозрения напоминанием: — Сумки поможешь мне донести? — Да, конечно! — тут же спохватился Тоха и, взяв в руки сразу оба огромных пакета, еле перетащил их на кухню. Оставалось только догадываться, как эта хрупкая с виду женщина затащила их аж на третий этаж. Вот где были все продукты! И чего здесь только не было! Антона глаза разбежались при виде деликатесов, хотя и наличие обыкновенной гречки тоже порадовало. — А где сам-то? — спросила Людмила Андреевна, по всей видимости, имея в виду своего сына. Она остановилась на пороге с уже початой бутылкой «Боржоми». — Назюзюкался что ли? Антон дождался, пока она сделает пару глотков, и ответил: — А Рома болеет. — Чем? — лицо его матери тут же взволнованно вытянулось, отчего Антон испытал какое-то нехорошее удовлетворение, надеясь только, что это не будет заметно. — Простуда, наверное, ему ещё с вечера плохо стало. Отставив бутылку на стол, обеспокоенная мать тут же помчалась в комнату. Тоха пошёл за ней, он не хотел пропускать такую сцену. Когда он едва заглянул из-за двери, мать сидела на самом краю кровати, на металлической балке и гладила Ромины красные щёки: — Горе ты моё луковое! Да где ж ты такую дрянь подцепил? — причитала она, а Ромка забавно беспомощно хмурился, краснея от неловкости. — Да чё ты, мать, ну, всё в порядке, ерунда же, — хмуро бубнил он, пытаясь убрать с себя её руки, будто они его ранили. В какой-то момент он метнул настороженный взгляд в сторону, и Тоха исчез, не решаясь его нервировать. Вместо этого он поспешил вернуться на кухню и разобрать пакеты. А ещё он успел подогреть оставшийся суп и поставить вариться гречку. — Вы же не против? — спросил он, кивнув на плиту, когда мама Ромы вернулась и тяжело опустилась на табурет. — Да, конечно. Спасибо, — улыбка её была вымученной, но искренней. — Ты молодец, — сказала она и почему-то заплакала — без рыданий и абсолютно молча. Антон увидел лишь слёзы, скатившиеся по щекам, но всё равно растерялся, не зная, чем может помочь. — Хотите, я чаю сделаю? — спросил он, чтобы хоть так отвлечь от печальных мыслей, которые, видимо, навалились скопом. Людмила Андреевна словно состарилась у него на глазах лет на десять. — Сделай, — согласилась она, осторожно промакивая уголки глаз салфеткой. Антон достал пачку чая из полки, которую только что туда положил. — Ты очень хороший, — сказала она неожиданно. — Рома немного рассказывал о тебе однажды, но мне хватило и этого. Я рада, что у него есть друг, который может о нём позаботиться. Тоха почувствовал, что краснеет. «Если уж на то пошло, он обо мне заботится чаще», — хотел он сказать, но, не зная, как это будет расценено, промолчал. — У него ещё Бяша есть. — Айдар? — переспросила Людмила Андреевна, и Антон понимающе кивнул. Взрослые почему-то не воспринимали их прозвища. — Он тоже хороший. Ромка себе в друзья плохих не выбирает. Но ты — немного другое дело. Тохино сердце пропустило удар. — У Ромы с отцом были сложные отношения. Я в них не лезла. Может, и зря. Но мне казалось всегда, что у них есть какая-то сильная связь, что, несмотря на недопонимания, они очень любят друг друга и обязательно разберутся во всём сами, без моего участия. А когда Серёжи не стало, я испугалась, что Ромка этого не переживёт… В голове у Антона всё перемешалось, будто палитру с красками уронили, и они потекли, смазывая друг друга, все без разбора. Ему было очень любопытно, к чему это всё Людмила Андреевна начала, но… «были сложные отношения», «казалось» и «когда не стало» звучало куда серьезнее. — Простите, — перебил робко он. — Простите. А Серёжа… это кто? И тут же вспомнилось отчество Ромы. Сергеевич. Что-то внутри надломилось. Выдержав долгий взгляд Людмилы Андреевны, он услышал: — Так звали Роминого отца. — Он что, умер? — Тоха спросил и сам тут же понял, насколько глупый он задал вопрос, но услышанное не укладывалось в голове. Он поверить не мог, что Ромка утаил от него такую серьёзную новость. Они ведь столько с ним всякого обсуждали, Ромка же мог в любую минуту сказать. Так почему не сказал? Людмила Андреевна, кажется поняла это и тяжело вздохнула. — Видимо, у него были свои причины не говорить тебе, — будто прочитав его мысли, произнесла она. Антон оскорблённо уставился на неё. — Ну ты на меня-то не зыркай, — она осекла его как-то по-доброму, осторожно, так, что Антону враз стыдно стало. — Простите, — он задумчиво постучал так и не распечатанной пачкой чая о стол. — Я просто не понимаю. Я ему повода не доверять мне не дал ни разу. Дальше меня всё, что он мне сказал, не пошло. Так почему тогда? — Может быть, он не хотел тебя беспокоить? — Да что я, сахарный что ли? — Антон возмутился так громко, что Людмила Андреевна даже рукой ему сделала знак, чтобы он говорил потише. А он ещё и не так бы орал. Он бы пошёл и на Пятифана теперь наорал за то, что такой козлина безмозглый, упёртый баран. — Или в себе это всё колыхать не хотел. Он, несмотря ни на что, сильно переживал и пропажу отца, и новость о смерти, и похороны. Но, если тебе действительно интересно, спроси у него сам. Я думаю, что сейчас уже можно. Всё-таки времени столько прошло. Мне кажется, он пережил немного. — Антон ей кивнул, и уже собрался уйти, как вдруг его осенило. — Вы сказали «времени столько прошло». Когда это случилось? — проговорил он тихо. — Мы обо всём узнали в конце прошлого мая. Сразу кремировали. Похоронили в конце августа. Точно же. В конце мая. Тогда ещё Бяша не нашёл озеро, и они ныкались за погоревшими гаражами. Так и называли это место — «чёрный гараж». Ромка и Бяша там квасили иногда. В тот день Пятифан притащил туда и Антона и напоил их обоих водкой. Тоха вообще-то пить не любил и водку не пил никогда до этого, но Пятифан так упрашивал в кои-то веки, почти глазки строил, что Тоха не смог ему отказать. А потом они долго галдели, били бутылки и пели во все свои три кривых голоса все их любимые песни. Хороший был вечер. Особенно он Антону запомнился тем, что Ромка, поймав его взгляд на себе, впервые ему ответил таким же долгим, а потом затянулся и тихо спросил с улыбкой: — Что, заяц, жизнь прекрасна? У Антона тогда и слов не нашлось ответить, он только кивнул и отвернулся, боясь очередных шутливых обвинений в голубизне свой адрес. Зато потом тот момент он прокручивал в голове снова и снова, силясь понять, что он тогда упустил… Только теперь до него дошло, что это было на самом деле: не внезапный романтический порыв — это была радость освобождения от закончившегося кошмара! Тоха почувствовал себя глупым и жалким. Он и сочувствовал Ромке от части, и рад был его радости, но для него лично это не значило ровным счётом ничего. Ромкина жизнь прекрасна была не по причине присутствия в ней Антона, а по причине отсутствия в ней отца. И Тоху это порядочно огорчило. В задумчивости он шагнул вперёд, но Людмила Андреевна цепко поймала его за запястье и посмотрела почти умоляюще снизу вверх. — Чаю мне сделай сначала, пожалуйста. Я так устала, что встать с табуретки сил нет. Антон посмотрел на неё и понимающе улыбнулся. Их с Олей мать тоже частенько так уставала, поэтому Тоха не счёл за труд не только чай заварить, но и ужин ей приготовить, под её руководством, разумеется. Поужинав вместе с ней, он вымыл посуду и вызвался отнести порцию болезному Ромке, тем более, что давно обещал ему аспирин, а самому Тохе пора была возвращаться домой. Мать наверняка нервничала, он ведь ей даже не позвонил и записки не оставил. В Ромину комнату он постучался, как и до этого, и только после того, как услышал: «Входи!», открыл дверь и вошёл всё с тем же импровизированным подносом. — Что там? — Пятифан забавно, по-звериному потянул носом и улыбнулся, как будто всё было по-прежнему. — Ужин. Только для Тохи уже ничего по-прежнему не было. Он понимал, что погряз в своих глупых фантазиях по самую маковку, и спасти его, к сожалению, некому. Так неприятно было себя ощущать беспомощным, слабым, ничтожным… ненужным и нелюбимым, что хотелось расплакаться, чего он не делал уже очень-очень давно. Но Тоха держался. Хотя, наверное, слишком холодно. — Чё морда кислая? Чё там с мамкой тёрли? — Ромка уже во всю уминал гречку с мясом, судя по аппетиту, болеть ему оставалось недолго. — Да так, — расплывчато ответил Антон и отвернулся, пряча улыбку. Больно уж смешное лицо было у Пятифана, когда он чем-нибудь озадачивался. — Не понял, — озвучил он и постучал ложкой о край тарелки. — Сюда смотри! — Ну чего тебе? — Тоха посмотрел. Правда, лучше бы не смотрел. Лучше бы сразу ушёл, а не устраивал тут одиночный пикет униженных и оскорблённых. — В чём дело? Тоха помялся немного и всё же спросил: — Почему ты маме не сказал о своих планах поступать после девятого? Ромка задержал на нём взгляд на секунду и тут же вернулся к еде. — Нахуя? — спросил с уже набитым ртом. — Она мне уроки делать поможет? Не надо, я сам справлюсь. — Мог бы поставить её в известность. Она всё-таки твоя мать. — А ты чё меня учить будешь, про что мне с матерью базарить? — неприятно оскалившись, вкрадчиво проговорил Ромка. В этот момент он ужасно напомнил покойного Пятифанова-старшего, Тоху аж передёрнуло где-то внутри. Ну вот, подумал с горечью он, приплыли. Сам придурок, сам нарвался. В носу предательски закололо. Быстро поднявшись со стула, он засунул поглубже торчащий альбом и застегнул рюкзак. — Я домой, — прошелестел зачем-то и, не поднимая глаз, пошёл к двери. — Бля! Да погоди ты! — Ромкин отчаянный возглас заставил замедлиться, скрип старых пружин — обернуться. Ужин стоял на стуле. Рома пытался снять ноги с кровати, но запутался в пододеяльнике и неуклюже возился, краснея и пыхтя. Антон нервно хрюкнул и рассмеялся. А ещё смешней ему стало, когда Ромка поднял на него тот самый взгляд, что Антон всегда принимал за влюблённый. Но смеялся он вовсе не над Пятифаном, а над собой. Это ведь было ужасно смешно — обматываться так глупо. — Ну хорош ржать уже, как скотина? — ворчливо заметил Ромка. — Помог бы. Антон подошёл к нему, поднял одеяло, сразу выпутав Ромкины ноги, и снова накрыл его ровно по пояс. — Я тут ещё аспирин принёс, выпей, пожалуйста. Ночью температура обычно выше. — Да похер, сама пройдёт. — Как знаешь, — с деланным равнодушием согласился Антон. Он больше не собирался настаивать ни на чём. И уж тем более не собирался о чём-либо спрашивать. Это сейчас было лишнее. — Почему ты не сказал мне о смерти отца? Ромка растерянно поднял глаза. Он, может, и ожидал чего-то подобного, но не в эту секунду. С него вмиг слетело всё его напускное бахвальство, а во взгляде едва заметно мелькнуло чувство вины. Тохе от этого стало даже приятно. Ромка стиснул пододеяльник в кулак, отвернулся и, пожав плечами, тихо ответил: — Не знаю. Антона как будто дёрнуло изнутри и потащило вперёд. Он порывисто опустился на металлический край кровати и коснулся Роминой напряжённой руки, ища его взгляда. Ошарашенный Ромкин вид слегка остудил его пыл, но сам Рома руки не отдёрнул и не отпрянул, ни звука не проронил — это давало надежду. Они оказались лицом к лицу, ближе, чем когда Тоха упал на него. Смотреть в глаза Ромки так близко было настолько волнительно и приятно, что у Антона мурашки пошли по затылку. Мысль, простая и ясная, пронзила его сознание: хотел бы он так же смотреть на Рому всегда, когда ему хочется, когда ему грустно и весело, без страха, что кто-то не так поймёт, что Рома его не так поймёт. Хотя он бы как раз понял именно так, как есть, ведь Антон почти уже и не скрывался. Это же очевидно было, что Рома волнует его сильнее других людей. И не просто так. Он улыбнулся. — Ром. Ты мой самый близкий друг, — произнёс он с ударением на «близкий» и отвёл глаза, смутившись собственной смелости. — И мне почему-то кажется, что в последнее время это взаимно, — проговорил он тихо-претихо, почти что шёпотом. В груди его резало, кожу кололо иголками от напряжения. Он чуть погладил пальцем запястье Ромки и силой заставил себя прекратить. — Мне очень важно знать, что с тобой происходит. Поэтому я тебя очень прошу, — он снова поднял глаза и обомлел — Ромка так и смотрел на него, застыв, словно памятник самому себе, но в глазах его было столько невыразимой, жгучей тоски, что сердце чуть кровью не захлебнулось. — Давай больше без таких вот секретов, — искренне попросил он, надеясь, что если у Ромки есть к нему что-то, он скажет прямо сейчас. — Если у тебя в жизни случится что-то серьёзное — ты всегда можешь мне рассказать. Даже если я не найду, что тебе посоветовать, я всегда поддержу, ты же знаешь, — и он улыбнулся почти через силу, уже понимая, что Рома ему ни о чём не скажет. Потому что не о чем говорить. — Базара нет, — произнёс Пятифан на удивление низким голосом. И до Тохи не сразу дошло, что это с ним по причине болезни. — Только и ты не темни. Антон удивлённо приподнял брови, задел напоследок острую косточку на запястье у Ромы и отпустил его руку, вставая. — А я от тебя ничего не скрываю. Ромка не дебил, если надо — он поймёт. А не надо — значит и ладно. Значит, пусть будет, как будет. Отболит когда-нибудь. Как говорит Пятифан — само отвалится. Только сейчас Антон почувствовал, как кружится голова — будто он целый день нормативы сдавал по физ-ре. Мысли о школе сразу вернули в привычное русло. — Я тогда завтра Лиль-Палне про тебя расскажу — ты же будешь врача вызывать? — а после уроков приду с заданиями, хорошо? Ромка кивнул ему заторможено, отвечая на всё сразу. От его въедливого взгляда у Тохи мурашки пошли по хребту. Настала пора прощаться, но как же ему не хотелось! — До завтра? — он протянул ладонь. Держать на лице улыбку становилось труднее с каждой секундой. Всё больше хотелось расплакаться от обиды и чувства вселенской несправедливости. — До завтра, — Ромка пожал ему руку и так крепко стиснул — Антону на миг показалось, что он его дёрнет к себе, вопьётся своим беспощадным взглядом и обзовёт сраным педиком. Но всё обошлось. Фантазия так и осталась фантазией, Ромка его отпустил и скрипнул кроватью, когда Антон выходил из комнаты, держа за петлю рюкзак.***
Стоило Тохе исчезнуть за дверью, у Ромки внутри словно бомба разорвалась. Это что, блядь, такое было? Что происходит, блядь?! Хотелось вскочить с кровати, помчаться следом, схватить Петрова за шиворот и трясти, как котёнка, пока не признается, что это была идиотская шутка, проверка на вшивость, но слабость опять навалилась такая, что Рома смог только откинуться на подушку, подняв к лицу руку. Ту самую руку, правую, что Тоха сжимал только что. И гладил. Целых два раза. У Пятифана от воспоминаний не до конца растаявшие ощущения вспыхнули с такой силой, будто Антон до сих пор был рядом и снова его держал. Комната поплыла, как улица за стеклом во время дождя. В груди стало жарко, как в печке. Ромка от злости скрипнул зубами, перевернулся на бок и резко всадил плотно сжатый кулак в бетонную стену. Боль прострелила до самого локтя, слегка отрезвляя, но без волшебного ощущения тепла на коже стало тоскливее вдесятеро. Ромка накрылся одеялом с головой и тихо заплакал. Раньше, когда он не понимал до конца, насколько сильны и серьёзны его чувства к Антону, жилось спокойнее. Он мог помечтать, что чувства эти взаимны, а мог в какие-то дни довольствоваться тем, что есть, и этого было достаточно. Но теперь, и Рома это так ясно и так отчётливо понимал, что ему становилось жутко, теперь ему всем сердцем хотелось взаимности. Чтобы Антон никогда больше не уходил из его жизни. Даже на день. Даже на миг. Он понимал, что Тоха вообще такой человек, с которым можно и жизнь прожить. Всю. Целиком. До конца. Пока их обоих не станет. Желательно одновременно. И ему стало очень смешно и горько, потому что такое только в сказках бывает, что жили они, типа, долго и счастливо и умерли в один день от оргазма. В реальности же он для Антона был самым близким, но всё-таки другом. И ничего Антошка от него не скрывал. И портрет он такой красивый нарисовал просто так… Ну почему всё так тупо и сложно в этом ебучем мире?! Почему нельзя просто быть рядом с тем, кто тебе дорог без оглядки на то, что скажут вокруг, без страха остаться совсем одному — без родных, без друзей, даже без любимого человека. Тоха ведь тоже, скорее всего, имел в виду что-то другое… О чём он вообще говорил, пока пытал его руку своим теплом?.. В дверь постучали, и Пятифан весь от ужаса похолодел. — Ща, погоди! — выкрикнул он, вытирая лицо одеялом. Ещё не хватало, чтобы Антоха увидел его в таком состоянии! Сделав для успокоения несколько глубоких вдохов и откашлявшись, Рома позвал: — Заходи! Дверь приоткрылась, из-за неё показалась кудрявая голова. — Это всего лишь я, — улыбнулась мать. Ромка испуганно вытаращился на неё, не понимая, зачем она постучала. — Не спишь ещё? Тоша сказал, что ты отдыхаешь, — от того, как мягко произнесла она имя Антона, у Ромки ёкнуло сердце. — Я… да, пытался, — соврал он на ходу и изобразил зевок. Мать улыбнулась. — Тоха ушёл? — Только что. Он просил померить тебе температуру перед сном и дать лекарство, если будет слишком высокая, — мать передавала его слова так, будто Тоха был каким-то врачом, кто единственный знает, что надо делать в такой ситуации. — Да нормально всё со мной, — легкомысленно махнул рукой Рома, глядя в потолок в некотором смущении. Даже на расстоянии Тоха умудрялся о нём заботиться. Ну что за человек! Сколько тепла, доброты и заботы он подарил сегодня, не прося ничего взамен. Если не считать его странной просьбы перед уходом. Может, Ромка и не прав был, что ему не рассказал про отца, но делать из этого такое событие, и просить так… так странно… Не просто сказать, мол, зря не сказал, ты мудак и всё такое, а с вот этими вот церемониями, с хватанием за руки… Что же он всё-таки этим хотел сказать?.. Ромка задумался, но мать прервала его мысли, бесцеремонной попыткой оттянуть ворот свитера, чтобы поставить градусник. — Эй! — возмутился Рома. — Не тяни! — он забрал градусник и полез под одеяло, чтобы, задрав свитер на животе, сунуть его под мышку. — Это Тохин, надо вернуть, как было, — пояснил он ворчливо, но тут же его как током ударило. — Блинский! Он же без свитера околеет! Ромка вскочил, но мать положила ему на плечо руку. — Да успокойся ты, — усмехнулась она, укладывая сына обратно на подушку. — Я разрешила ему взять твою олимпийку. Рому едва паралич не разбил. — Мать, ну зачем? Она же провоняла вся! — Он сказал, ему сойдёт, — и мать пожала плечами. Ромка смутился от поведения Тохи ещё сильнее. Да что ж это было-то ё-моё?! Сам говорит «самый близкий», но тут же добавляет «друг», а сам такой портрет рисует и куртку зажопил опять! И, главное, ты ему всё рассказывай, а он «совсем ничего не скрывает»! А глаза при этом такие… (Ромка вспомнил Антонов взгляд и его изнутри будто что-то погладило тёплой лапой) …будто вся жизнь от Ромкиного ответа зависит… Неужели Антоха пытался сказать ему это самое… что он тоже того? Голова прояснилась за считанные секунды. Щёки обдало огнём, Ромка нервно облизнулся и по привычке оскалился. Все моменты трогательной заботы, долгие взгляды, улыбки и тихий голос, Тохины порывы обнять — всё ведь одно к одному сходилось! И Пятифан лежал теперь, лыбился в потолок, как придурок вштыренный, даже про мать, сидящую рядом, забыл, а по нутру растекалось вязкое и густое, волнующее предвкушение. Вот ведь сучонок! Думаешь, удочку мне закинул, съебался и молодец? Хочешь померяться, кто дольше продержится? Ну давай! Бля буду, первый ко мне приползёшь! Он понимал, что это всего лишь его желание, что в жизни всё может быть с точностью до наоборот, но от мысли, что Тоха придёт к нему завтра и Ромка выжмет из него чистосердечное, внутри всё звенело и мелко подрагивали пальцы. Почему-то именно в этот момент он впервые за несколько долгих часов вспомнил про Бяшу. Рома подумал, что если тот вычислит, кто в натуре ему окно расхуярил, дружба закончится моментально. И ему снова стало стыдно и горько от своего поступка, но ощущение, что он всё равно сделал правильный выбор, осталось. После всего, что произошло сегодня, присутствие Тохи чувствовалось постоянно. Как будто частичка его тепла поселилась у Ромы в сердце. — Тоша твой очень хороший парень, — заговорила вдруг мать. — Держись его, пожалуйста. Она сидела на стуле и смотрела в окно, где за пределами светлых пятен царила непроглядная темень. Слышать подобное от неё было странно. Мать никогда не интересовалась, с кем Рома дружит, всю жизнь её беспокоили только отметки и чтобы сын был одет и обут. Но вот и в её жизнь ворвался Тоха, и что-то переменилось. Определённо, к лучшему. И Ромке даже в голову не пришло усомниться в этот момент в искренности её просьбы. Тоха действительно ей понравился. Он не мог не понравиться. Возможно — да наверняка! — она имела в виду что-то дружеское, но Ромка воспринял её слова по-своему, как некое благословение, и душа его бедная, израненная родительским невниманием озарилась мягким светом надежды и благодарности. — Да, мам, он очень хороший, — еле найдя в себе каплю смелости, ответил Рома. — Я постараюсь. И он знал, что не просто постарается, он своего Антоху ни на кого больше не променяет и никому не отдаст. Только вот объясниться осталось по-человечески.***
Антон шёл домой так быстро, что по пути и замёрзнуть-то не успел. К тому же мысли его целиком и полностью были заняты произошедшим за день, и в груди от этого беспрестанно горело. Ему было горько и тяжело от того, что Ромка ни слова ему не сказал. Но надежда не отпускала. Она обнимала за плечи, шептала в уши, что это ещё не конец, ведь Ромка хотел сказать и не единожды, и явно нервничал сам, что тоже от цепкого взгляда Антона не укрылось. Поэтому будет завтрашний день, и послезавтрашний, и ещё много дней для того, чтобы он смог осилить это простое действие. Только Антон не хотел ждать до завтра, а до послезавтра тем более, как будто ему сказали, что этот вечер в его недолгой жизни последний. Какого чёрта он вообще должен ждать, если чувства взаимны?! А если нет, почему тогда Ромка его не отбрил?.. Из-под шарфа, обернутого вокруг шеи, время от времени вырывалось облачко пара, от него то и дело запотевали очки — и это тоже бесило. Как он несчастен был в этот момент! По наставлению Людмилы Андреевны перед дорогой Антон всё-таки позвонил домой, объяснил матери всё, как было, выслушал, что о нём думают по этому поводу, и обещался вернуться как можно скорее (отец его снова куда-то уехал, поэтому встретить Антона, увы, было некому, да он и не согласился бы). И это мать ещё о свитере не знала, наверняка от него отчёта потребует. Но всё это меркло на фоне мыслей о Роме. Рома-Рома-Рома-Рома — стучало в висках без конца, а щёки уже кололо от непрошеной влаги. Хорошо хоть дорога до дома давалась легко — он ни единого раза не поскользнулся и не упал. Только немного страшно было, особенно когда он на улице вдруг оказывался один. Но это его лишь подстёгивало поторапливаться. Хотя домой ему ну совсем не хотелось. Поднявшись по трём ступеням к порогу, Антон заставил себя вдохнуть полной грудью несколько раз и вытер лицо, поняв, что если он войдёт в таком виде, настойчивых вопросов от сестры избежать не удастся. Пришлось навесить улыбку перед тем, как открыть дверь. — Явился! — Оля стояла сразу у лестницы и сверлила его уже своим, а не маминым фирменным взглядом. Для девятилетки она на удивление уверенно отыгрывала роль, назначенную ей матерью. Антон от этого не был в восторге, но в отношения их не лез, ему своих проблем хватало. — И тебе привет, — стягивая одновременно шапку и шарф, устало ответил он. Оля подскочила к нему, выпучив глаза, и затараторила шёпотом: — Ты где пропадал? Мы пришли, а тебя нет! Мама сказала, что я могу взять твою шоколадку, раз ты суп стащил! — Но тут Антон снял пальто, и Оля до отвращения знакомо нахмурилась. — А это что? — отвлеклась она, потянув за рукав олимпийку. — Это Ромкина. Мы с ним махнулись на вечер. Оля непонимающе уставилась на него. Тут наверху скрипнула дверь родительской спальни и, словно гром с небес, прозвучал мамин голос: — Оля, он дома? — Да! — тут же отрапортовала она. — Пьяный? — Вроде нет. — Пусть дыхнёт. Оля сморщилась, но послушно подставила Тохе нос. — Может, тебе ещё мочу на анализ сдать? — огрызнулся Антон. — Мааам! Он вредничает! — тут же заныла девочка. — Антон! Немедленно дыхни на сестру, а не то я спущусь и такое тебе устрою! Антон утомлённо вздохнул и подул сестре в лицо. — Не пахнет! — довольно воскликнула та. — Сейчас же идите спать, оба! С тобой, Антон, завтра поговорим! — и дверь тут же захлопнулась. Завтра, так завтра, подумал он, наплевать. — А что, ты правда у Ромки был? — тут же с любопытством начала расспрашивать сестра, как будто не она его только что готова была продать за очередной шоколадный батончик. Но злиться на неё после всех треволнений у Антона сил не было, короткая перебранка у двери выпила последние силы. — Правда. Когда он прошёл мимо кухни, заметил, что на часах была всего половина девятого. По воскресеньям мама теперь всегда ложилась спать раньше, но даже для неё время было детское. Видимо, за день, проведённый с Олей, она устала сильнее, чем от работы. — Есть не будешь? — удивилась Оля, когда Антон сразу пошёл наверх. — Нет, спасибо. Я у Ромки поел. Попросив подождать, девочка погасила свет и потянулась за братом. Видимо, Тоха так был увлечён своими переживаниями, что не заметил, как она просочилась вслед за ним в комнату. — А что, Рома правда заболел? Антон вздрогнул и посмотрел на неё. Оля с хитринкой во взгляде его рассматривала, как будто что-то подозревая. На самом деле она всегда так себя вела. — Правда, — ответил Антон и сразу решил её выпроводить, пока не прицепилась, как репей. — Иди спать. Мама ругаться будет. Оля обернулась на прикрытую дверь, но тут же вернула ему всё внимание. — А что вы там делали? — и всё-то ей интересно было. — Рома всю дорогу спал, а я уроки делал, — со вздохом ответил Антон, перебирая рюкзак. — И что, прям всё-всё сделал? — Прям всё-всё, — передразнил её Антон, зная, как Оля этого не любит. — Иди уже. Мне переодеться надо. Манера сестры приставать с расспросами всё чаще его утомляла, и Антон уже не стеснялся высказывать своего недовольства, делая это как можно мягче, но всё же стараясь ставить на место. В конце концов, его жизнь это его жизнь, а не достояние всей семьи. — О! Альбом? — заметила девочка и просияла уже каким-то нездоровым любопытством. — Ты там рисовал? Покажи, что получилось! — Оля, блин! Иди уже нафиг к себе! — звякнул Антон, не выдержав. Сестра осеклась и вся словно сжалась. По сравнению с первым годом жизни в посёлке, атмосфера в семье стала теплее и здоровее, но сестра до сих пор реагировала на выкрики остро и каждый раз готова была расплакаться, если кто-то повышал тон или просто отвечал недостаточно вежливо. Антону сразу стало стыдно за грубое к ней обращение, он подошёл, заключая сестру в объятья. Она недовольно отодвигалась, но Тоха её всё равно удержал и положил подбородок ей на макушку. — Прости. Я просто устал немного. День был непростой, — признался он, и Оля, наконец, перестала дуться и склонила голову брату на плечо. — Ухаживать за больными непросто. Хотя я ничего особенного и не сделал. — Фу! — неожиданно произнесла она. — Чего? — Откуда так пахнет? — Оля поморщилась и подняла на него глаза. — От кофты, наверное, — сообразил Антон и улыбнулся, улавливая знакомый запах здесь, у себя в комнате. Как будто Ромка был рядом с ним прямо сейчас и обнимал со спины. От мысли такой по спине побежали мурашки. — Ромка тебе свою грязную кофту дал? — Да не грязная она! Просто пахнет немного. — Немного? — Оля поморщилась ещё сильнее, и Антон не удержался от смеха. — Да от неё воняет, как из загона! — Ничего ты не понимаешь. Это запах настоящего мужчины, — назидательно заявил Антон и слегка покраснел, понимая, что защищает друга, близкого друга, любимого друга, перед сестрой. И только когда Оля округлила глаза и уставилась на него с такой улыбкой, как будто она раскрыла все тайны на свете, он понял, что ляпнул что-то не то. — Так мама всегда говорит о папиных вещах, когда они плохо пахнут. Ну точно! Откуда бы ещё он услышал такую фразу? Не из фильма же! Чёрт побери! — Ничего удивительного, — попробовал он выкрутиться. — Папа у нас настоящий мужчина. — Ага, только мама единственная, кто может его вонючие рубашки спокойно нюхать. И знаешь, — добавила она шёпотом, — мне иногда кажется, что ей это нравится! — Какие тебе только глупости в голову не приходят, — демонстративно вздохнул Антон. — Не глупости! Я сама видела! А тебе что, Ромин запах нравится? — тут же перескочила она на более любопытную тему, и Антон сам чуть холодным потом не облился. — Ерунду не городи, — отрезал он, посерьёзнев. — Всё, давай спать. Нам обоим завтра в школу. — Вот так всегдааа, — заныла сестра, направившись в сторону двери, однако в последний момент, резко развернулась и схватила со стола альбом для рисования. — Оля! — Ого! — она замерла у двери с раскрытым альбомом, вглядываясь в портрет. И как ей всегда удавалось найти именно ту страницу, которую Тоха хотел от неё спрятать? Прямо талант какой-то! Близкий к криминальному. — Это кто? — Оля развернула портрет, показывая. Здесь, в его комнате, при более мощном электрическом освещении, Ромка с портрета казался ещё более трогательным и беззащитным. Его хотелось сильнее укутать и никому не давать в обиду, беречь, как зеницу ока и согревать. — Рома, — честно ответил Антон, проглотив комок в горле. Оля снова развернула, посмотрела по-внимательнее и вынесла экспертное заключение: — Не похож. — Много ты понимаешь! — обиделся Антон. — И вообще отдай сюда, я не закончил. — Подожди, тут что-то написано, — она повернула альбом и всмотрелась в край. У Антона вся жизнь пронеслась перед глазами. — Одо… одоб… одобряю! Блин, ну и почерк! Как курица лапой! — Так, хватит! — Антон подошёл к ней и отнял альбом. Действительно в самом углу было подписано почерком Пятифана его одобрение. Тоха ему улыбнулся и зазвенел внутри, как хрустальный. Смотрел. Одобрил. — Тош ты чего? — Оля к нему подошла и обвила руками, прижавшись. — Ничего, — вздохнул он и потрепал сестру по макушке. Уже оставшись наедине, он снова открыл альбом, чтобы немного добавить деталей по памяти, но почему-то теперь эскиз показался ему законченным. После того, как его сам Ромка одобрил, портрет не хотелось трогать, хотелось оставить, как есть. Ромка одобрил. Ему понравилось. Наверное, из-за этого он улыбался так хитро, когда Антон принёс ему ужин. А он к нему с вопросами своими и просьбой… Он приложил ладони к щекам — снова пылали, и сердце никак не желало униматься — стучало новым мотором, гоняя бурлящую кровь. И вспоминался Ромка, когда Антон на него упал, какой у него был отчаянный, поглощающий взгляд. Разве можно вот так без причины смотреть? И потом, уже перед прощанием, сидел весь, как на иголках, небось, волновался, как бы без стука мать его не вошла, а Тоха прилип, как банный лист… Даже стыдно стало. Он погасил свет, улёгся и снял очки. Тени деревьев ложились на шторы затейливыми узорами, ветер сегодня не гнул их в разные стороны, ночь стояла тихая, звёздная, ледяная. А в душе у Антона царило самое настоящее лето — с ромашковыми полями, тёплым озером и тарзанкой, кострами до рассвета, друзьями и самыми дорогими глазами на свете. И он был уверен, что лето царит сейчас не только в его душе, но и в Ромкиной тоже. Вздохнув, Тоха перевернулся на бок и вытащил из-под подушки рукав олимпийки. Запах, что от неё исходил, был Антону не просто приятен, он тихо сводил с ума. Но сумасшествие это больше его не пугало. Раньше Антон думал, что он один немного того, и ему было страшно признаться в этом даже себе. Ну нравился ему запах и нравился, приятно ему было друга обнять и приятно, с кем не бывает? Но теперь, когда он почувствовал, что не один, ему больше не было ни страшно, ни одиноко, ему было хорошо в своём помешательстве. И что с того, что они с Пятифаном оба такие больные? Главное, чтобы болели друг другом, а не кем-то ещё. А остальное они как-то переживут. Вместе. С мыслью об этом и пожеланием Роме самой спокойной ночи, он, наконец, уснул.