«Небесные изгнанники»

— Эсмиральда… — тихо шепчет Скиф, останавливаясь чуть поодаль от величественного ангела, прежде чем та успевает беглым, невесомо-изящным движением, утереть одинокую слезинку — последствие минутной слабости, и покорно ждёт. Он все понимает и потому не смеет боле нарушать тишину. Кому, как не столь приближенному к самой сути покаяния, существу, осознавать всё происходящее в полное мере и знать наперед, что ждёт тех, кто не способен признать свою ошибку. Ведь рай, вопреки представлениям о нем, не есть то место, где каждый обретает прощение, это место, в котором каждый должен его заслужить, чтобы не быть низвергнутым из обители. Место, преисполненное света, преисполненное истинно верных и правильных чувств, но при том малейшая ошибка способна перевернуть игру так же быстро, как меняет свои стороны монетка, упавшая на пол и теперь звучно отскакивающая от него же. — Ступай без меня, Скиф. Ступай, если готов смотреть на этот праздник бездушия, прикрытого важностью и непоколебимостью заповеди, — женщина прикрывает глаза, а затем — вовсе жмурится, словно доказывая, что и правда желает никогда больше не видеть ни света, ни тьмы, виновных в том, что они имеют теперь. Её светлые волосы, так и стремящиеся к самой земле и едва заметно развивающиеся под мягкими дуновения и ветра, лишний раз демонстрируют всю стать Архангела. Прямые, как каждое её слово и длинные, как исповедь, которую она испокон веков должна нести в этот мир. И, кажется, даже шрам — напоминание о событиях минувших битв, совсем не портит не ее внутреннее очарование, не обращеную наружу пленительность… Сначала замечаешь лишь ее чистые голубые глаза буквально отражающие небеса святой обители, влажно бликующие на свету, а уже потом пусть и небольшое, но всё ещё жестокое клеймо. Она стара, как этот мир, мудра, как древняя ива, что могуче опускает свои ветви в поклоне перед гладью святых вод, но ход времени ей не подвластен, как не подвластны и ей подобные. Архангел судьбы, но ей позволено лишь соприкасаться с этими нитями. Все остальное же — против закона Равновесия, установленного не ими и поддерживающего баланс между тонко граничащими властью и всевластием. Так же, как мы, люди, не способны полностью постигнуть замыслы высших сил, так и сами Боги, порой, не способны вмешиваться во всё то, что предначертано Вселенной… Но предначертано ли одной безгрешной, но имеющей в себе по рождению, проседи тьмы, душе, сегодня принять казнь во имя своего очищения. А если можно вмешаться, то могло ли и это быть «предначертано»? Или подобное непослушание только нарушит баланс на уровненных, до этого момента, весах? Эсмиральда едва ли может ответить на вопрос точно, ведь на вето Архангелов накладывались и иные вытекающие, иные понимания и иные представления о разных, но предельно понятных, вещах. А событие, известие о котором содрогнуло сердца многих и что вот-вот случится прямо здесь, прямо в святыни, лишь крупица в сравнении с огромными сплетениями мироздания, потому, как нельзя посягать на какую-то новизну в этом процессе, так и вмешательство в него предполагать крайне сложно. — Нет, — твёрдо и словно с неким вызовом ежесекундно откликается Ангел, но на самом деле, такой напор вызван лишь тем, что он не хочет подать и доли сомнения насчёт себя в глазах наставницы, а вскоре даже повторяется ещё раз, уже чуть мягче и попустив взгляд, — Я здесь не для этого. Я тоже не пойду. Просто хотел узнать все ли в порядке после… после этого известия. Скиф не лукавит, зная, что от Архангела подобная фривольность не ускользнёт, но и озвучив настоящую причину, чувствует себя глупо. Вряд-ли сейчас вообще что-то может быть в порядке, да и спрашивать об этом у того, кто изначально вовсе не скрывал своего переживания и отчаяния — верх недомыслия. Это, кажется, понимает и сама Эсмиральда, потому лишь сдержанно поджимает губы и не отвечает юноше ровным счётом ничего, а когда вдруг порывается сделать это, то сию секунду перебивается репликой того, кто до текущего момента прятался в тени могучих древ и наблюдал за этой сухой беседой исподтишка. — Вы не спешите к месту сегодняшнего действа, неужели не слышали слова Армисаэля? Он велел всем явится и внять большой урок, неисполнение которого однажды может привести к наказанию уже и вас самих. Змеиный ангел делает небольшой шаг вперёд, навстречу к соратникам. Ступает по земле почти бесшумно, так же тихо, как гадюка извивается по ней, когда приближается к своей жертве и так же он оголяет свои клыки, когда озаряет клевретов своей мягкой и настолько искренней улыбкой, что едва ли в мире можно найти что-то лживее нее… — Ты сегодня светел и ясен, как никогда, Офаниэль, неужто тебя так радует происходящее вокруг изуверство? — уже не так почтительно выпаливает старший Архангел и окидывает нового «собеседника» холодным, но горящим решительностью, взглядом, а после — хмурится, — Как смеешь ты греть свои уши поодаль, прячась, словно мерзкий полоз в тени. Я уже имела возможность пристыдить тебя, заметив однажды за подобными делами, но ты бессовестно и, теперь уже в открытую, продолжаешь подсиживать старших. Ступай вон. Я не желаю вести разговор с Ангелом, у которого вслед за канувшим достоинством, скоро отсохнет и поганый язык. Эсмиральда одним резким движением, полным призрения, вновь оборачивается к Матариэлю спиной, а грации и величества сей картине добавляет звук крыльев, что с апломбом были распахнуты в знак полной готовности из раза в раз подтверждать свои слова и явно оповещали о том, что Ангелу действительно стоит уйти. Сейчас же. Собственно.это понимает и он сам, а потому, не спуская с лица прежнюю улыбку, в театрально послушном поклоне, вскоре разворачивается и привычно тихо взлетает, не успев сделать и пары шагов в сторону. Вот только, поднявшись в воздух, Офаниэль уже не выражает прежней благостности, он надменно кривится, а глаза его буквально сужаются от злости, которую он почувствовал, стоило Архангелу бесцеремонно начать проходится по его достоинству. И все-таки — позлорадствовать ему удалось, а потому, совсем неудивительно, что Ангел вскоре забывает о словах, буквально минуты назад ударивших по нему, как никогда точно, ведь у него, ко всему прочему, есть возможность продолжить излюбленное уже на месте финального действа. Скалиться и потешаться прямо на Скале Смерти. Едва ли кто-то кроме него вообще мог бы подумать о подобных грехопадениях: Эсмиральда и Скиф по своей воле остались далеко позади, разговоры их уже не слышны, а вот сам Офаниэль более чем уверен в том, что совсем не зря принял «приглашение». Издалека, отовсюду, из каждого угла обители, казалось, слышится неугомонный шепот. То ли страха, то ли неполного осознания происходящего, а вероятнее — и того и другого вместе, но раболепной душой змеиный ангел лишь внимал этому шуму и буквально тонул в нем сладострастно и в своем непоколебимом предвкушении… Обыденно легко он отпускает на одном из возвышений неподалеку от остальных и облизывается в неком забвении. Ему определенно по душе эта роль «верховного судьи», на которую он назначил себя сам, а более ему даже не было нужно. Достаточно того, что его эго удовлетворенно и Офаниэль уверен в благосклонности своих намерений. Ведь он не просто поступил, как предатель, исподтишка подглянув за сценой, в коей не участвовал и не должен был, а после донес о ней же, нет. Он наоборот благородно указал на предателя, который теперь понесет жестокое наказание, но это лишь во имя очищения его души, во имя обители и ее светлого будущего… Кажется, Ангел и сам себя в этом убедил, но такова ли цена воплощения благого намерения и не выстелит ли она дорогу в ад для него самого? Доселе неизвестно. Мириада восседает на самом обрыве скале, на израненных и уже протёртых за несколько часов острыми камнями, коленях. Её голова опущена в смирении, но никак не в раскаянии, а слезы обиды, горечи и непонимания все ещё не выступили на ее глазах. Ибо, вопреки всему, она подавляет их где-то глубоко внутри, вместе со всеми теми словами, что могли бы сейчас гневным потоком литься на толпу, которая восседала вокруг: на остальных обрывах, каменных нерукотворных башнях, и конца которой не было предела. По крайней мере она его не видела… И все же — прекрасно чувствовала абсолютно все, по своему живые, души и понимала, что каждая из них пришла посмотреть именно на нее. Удивительно, но из всего этого обилия, ей быстро удается учуять самую гадкую и обманчивую, она дёргается, впервые за долгое время и пытается обернуться в сторону Офаниэля, восседающего выше, но сделать это мешают тяжёлые цепи. Они обвивают тонкие запястья и слишком сильно натянуты вдаль, ведь от девичьих ладоней уходят в две противоположные стороны, к двум скалам поменьше. Из-за этого и руки Ангела уже успели затечь до посинения, а поза девы напоминала подобие креста, на котором когда-то уже распяли невинного, но и это было лишь ценой за безгрешное будущее. Сейчас же — Мириаде казалось, что купить его уже давно не предоставляется возможным и уже не предоставится никому из здесь присутствующих. Никогда. На пару секунд их взгляды все-таки пересекаются, но с тихим рычанием Мириаде приходится вернуть себя в прежнее положение, ведь так изворачиваться в сторону Ангела было невыносимо больно. Сказать что-либо друг другу они всё равно сейчас не смогли бы, но взгляды, что пересеклись от силы на считанные секунды передали гораздо-гораздо больше, чем могли бы передать слова. Особенно в тишине, что в мгновение ока вдруг повисает в обители и понять почему, совсем несложно — на самом высоком каменном выступе вдруг показывается сам Бог-Отец и толпа словно замирает, как замирает в небытие и ее отчаянный шепот. Каждый в почтении склоняет голову, а Эфемера и вовсе сначала показывается за спиной Армисаэля, а затем усаживается на колени чуть поодаль от мужа и смиренно склоняется, даже не взглянув прежде на свою дочь. И Мириада знает, что уже не взглянет. Господь же выжидает минуту, которая сейчас едва ли представляет из себя единицу, что была бы меньше, чем вечность по длительности своей и убедившись, что никто не смеет нарушить покорного молчания, громогласно начинает свою речь: — Всем вам известно зачем мы собрались сегодня здесь. Душа, что позволила себе совершить страшный грех, должна принять искупление и принять своё наказание по обыкновению наших заповедей… — Армисаэль вновь делает паузу и несколько раз стеснённо вздыхает, а после — опускает тяжёлый грузный взгляд на юную деву, выражая всё своё разочарование даже таким мелочным жестом, — Как сын мой, однажды, Денница, совершил тяжкий непростительный грех, так и дочь моя — Мириада, посеяла тьму в сердце своем и оставила в живых врага нашего, что сам не стал бы жалеть ее собратьев. Потому, вопреки своей печали и в ее благо, мной принято решение. Сегодня, на Скале смерти, Ангел должен лишиться своих крыльев и познать жизнь, которую мог бы познать, если бы Демон, оставленный в живых, сам отрубил бы ей крылья. Слова эти звучат, если не как гром среди ясного неба, то хотя бы как шум приближающейся волны, что неизменно окатывает ледяной водой с ног до головы. Армисаэль молчит, но не отрывая прежнего взгляда от Мириады вдруг оповещает ее о том, что если она хочет раскаяться, то может успеть сделать это прямо сейчас и тогда после казни её душе будет значительно легче, а путь истинный найдет ее сам. Но дева способна лишь на то, чтобы выше поднять глаза, огонь в которых полностью иссяк, но в которых сейчас ей удалось собрать всю свою холодную надменность и продолжить молчать… — Вы…- Мириада вновь опускает свою голову в жесте измученности и непринятия, но находит в себе силы перейти с шёпота, на более звучный тон, хотя и это отбирает силы, — Помните о том, что вы пришли посмотреть не на искупление греха ребенком божьим, во имя всего святого. Вы становитесь свидетелями того, как вновь Господь убивает своих же детей и рождает в них тьму. Ангел жмурится, отчасти ей жаль, что она не промолчала, вместо раскаяния буквально объявив войну Богу, а это едва ли лучше плевка в лицо. И все, все присутствующие здесь, понимают это, потому удушающая тишина повисает вновь. Но так же быстро и неизбежно рушится карточным домиком, когда Армисаэль оглушительно произносит: — Достаточно. Эмпиреан… Как Ангелу правосудия говорю тебе вершить его. Лишь в этот момент Мириада позволяет слезам начать стыдливо скатываться по щекам, а после — опадать на поверхность холодного камня. Она не просит прощения, не просит изменить решение или отпустить ее, но прекрасно знает, что лишиться крыльев — равносильно смерти, а потому беззвучно буквально давится своими же слезами и не может заставить себя, хотя бы на доли секунд, поднять молящего взгляда на Эмпиреана. А «палач» тем временем готов, хотя едва ли сам хочет вершить это деяние, его руки слегка покалывает, ведь через считанные секунды именно ими он должен будет вырвать девственно-белоснежные крылья такого же Ангела, что и он сам. Но пойти против воли Армисаэля нельзя, а потому закрывая глаза, чтобы не видеть своих же действий, Эмпиреан прихватывает ладонями самое основание перистых крыльев и шепчет так, чтобы услышала лишь Мириада: «Стисни зубы и не разжимай их до самого конца…» А она лишь кивает буквально безостановочно и качает головой, словно пытаясь отогнать от себя реальность, а затем подаётся назад, после несильного рывка, когда старший Ангел вдруг слегка тянет ее за крылья. А после… После — пронзительный крик. И Эсмиральда сама буквально падает на землю, закрывая уши руками, пока Скиф лишь жмурится и опускает голову, понимая что там, вдалеке от них, всё уже решилось. Вой Мириады так же резко угасает, когда она в немом крике распахивает глаза, но видит впереди лишь сплошную бесконечную пелену. Быть может, кричать она даже и не переставала, просто в такой агонии ни то что нельзя было уловить хоть что-то из происходящего вокруг, но и свой собственный голос едва ли можно было услышать. Ангел пытается пошевелиться, но все попытки тщетны и безуспешны — ни одна клетка тела ее не слушается, потому что тонет в сплошной неистовой боли, а вдох совершить будто и вовсе невозможно. Ей кажется, что на месте крыльев теперь вовсе не глубокие рваные раны, а два раскаленных молота, что вплотную прижали к коже и это не горячая кровь сейчас омывает все ее тело, а течет необузданный расплавленный металл. А дальше… Дальше не чувствуется уже ничего. Последнее, что помнит Мириада, это прикосновения, освобождающие руки от цепей, а после — уволакивающие куда-то прочь со скалы.