《Смотрю на них, вспоминаю моменты из прошлого, но когда посмотрела в ваши глаза, появилось внутри чувство переживания и страха. Зная я, что вам не всё равно на меня, во мне начинает гореть пламя》
Пасмурно. Ледяные лужи на асфальте, казалось, отражали действительность. Серую. И возможности утерянные. При одном лишь взгляде внутри что-то гнило. Негодное, брошенное и совсем ненужное, что зарыто глубоко в самых тёмных местах вместе с данными матери обещаниями быть сильным и нежными чувствами. Собственноручно возведенный могильный курган – вот чем было это место. Чанбин отправится туда же. Собственные внутренности просились наружу почти всё время, что он находился в школе. Утешения в стихах и музыке больше не было находить даже сил, в Бан Чане – возможности. В кружок парень больше не заявлялся, а лидер перестал искать. Того, как казалось, переполняла злость, а, может, и ненависть. «Он справится и быстро забудет» – пускал дурные мысли по ветру. «А ты?» – ветер доносил в ответ. Вид с крыши здания напоминал о моментах доброй, почти детской слабости, помятый листок с наброском песни Чана прожигал карман ветровки. Опуская взор в самый низ, глаза натыкались на фантомную копию себя же самого. Разбит и переломан – настоящее нынешнее положение без всяких призм. Рука сама полезла в карман за уже бесполезной бумажкой, что была трофеем раненного сердца. Сколько бы дней не прошло с их последнего разговора, желание осыпаться в труху не угасало. При одном лишь взгляде на черновик внутри что-то гнило. Негодное, брошенное и никому ненужное, что зарыто глубоко в самых тёмных местах вместе со всеми человеческими чувствами и хорошими воспоминаниями. Собственноручно возведенный могильный курган – вот чем было это место. Чанбин отправится туда же, трофей он заберёт с собой. Дверь уныло проскрипела позади. — Я и забыл, что он у тебя, — врёт, — отдать пришёл? — надеется. — Привет? — кожа вмиг стала гусиной от неожиданности. — Мог в аудиторию прийти и отдать или парней попросить передать, а не тут ждать, — на этот раз Чан выглядел намного спокойней и не как в чужих представлениях сердитым. Такое сбивало с ног не меньше, чем само его почти бесшумное появление. — Мне кажется, что это что-то личное, чтобы вот так вот им отдавать спокойно. — Да, — а навстречу смешок, — ты прав, — до жути постный. — Чан… — Можешь оставить себе. В любом случае, это было для тебя, — пятерня залезла в волосы, растрепав тёмные завитки. — Мы можем поговорить? — Бин неуверенно шагнул вперед. — А есть, о чём? — совсем не сдержался. — Я думаю, что ещё в прошлый раз всё понял. — Ты ненавидишь меня? — Нет, — потому что это не злость, — о чём ты? — а обида. — Я просто всё ещё не могу свыкнуться со всем этим. — С чем? — Ты бежишь. Ты постоянно бежишь и убегаешь. Ты наконец открылся мне – я тоже был честен. Да я всегда был честен! Но потом ты снова убежал и на это раз совсем далеко. Я искал тебя неделю… Сложно приручить животных, зовущихся людьми, я знаю, но я не твой хозяин, а ты не потерянный питомец, понимаешь? Чего будет стоить твоя жизнь, если постоянно оставаться в стороне? Бояться слов, чувств и эмоций неправильно. — Я бегу так долго, что уже не помню от чего, — пальцы водили по потёртым сгибам бумажки. — Ты никому не доверяешь. — Быть таким, как ты, слишком тяжело для меня. — Кто сказал, что жить легко? Решиться на что-то действительно сложно, но пожинать плоды сожалений разве не мучительней? И воздух сбило где-то в лёгких, и все несказанные слова начали душить сильнее, и закололо где-то, где сердце, всё также пронизывающе колко, как в тот раз у костра в близ тёмных высоких деревьев. Этот парень стал единственным светлым пятном в жизни юноши, что давно забыл о настоящей превосходности ярких закатов, незабываемости глупых подростковых проделок и о красоте чужих глаз напротив. «Красота в глазах смотрящего» – в отражении друг друга они видели себя. Чем больше Чан смотрел в них, в те тихие украдкие отстраненные взоры новенького, тем сильнее загорался сам – Чанбин видел. Страх того охватывал грудную клетку, отдаваясь болезненным тремором. Контроль над ситуацией, как казалось, у него был. Стоило лишь держать себя в руках перед Чаном. «Мои чувства – мои проблемы» Но Бан Чан не из тех, кто может также пустить всё на самотек. Он хочет чувствовать, не упустить, а Чанбин по упрямому боязлив. — Чёрная кошка – плохая примета только для неё самой. Ты понимаешь, о чём я? Ты ведь сам все усложняешь… я… я не могу… — он не продолжил. Понимание, к чему он хочет привести, – это всё развеялось в пространстве вместе с последними силами, потраченными на попытки донести, уверить. Юноша разочарованно высвободил воздух из лёгких навстречу напряженной тишине, а ветер продолжал тоскливо завывать, сгоняя густые громовые тучи – Чан направился к железной двери на выход. Слепящая вспышка разрезала воздушную гладь над парнями, протянулась снизу-вверх тонкой неровной нитью. Без узлов. Что очень страшно. В такие моменты тремор охватывает бренное тело с новой силой, глаза накрывает пеленой воспоминаний, которые ими и останутся, если не удержать, а в опустевшей голове на далекой пустой полке выцарапано лишь одно одинокое «Нравится». До жути глупое. Что-то тяжелое врезалось в спину Чана, обвило руками, отчаянно вцепившись пальцами в белую ткань рубашки. Голову юноши молча повело назад, прямиком на чужое плечо позади стоявшего. — Нравишься, — тихое вблизи шеи, — правда, — в горле всё ещё скрежет, и на душе всё тот же цепкий кошачий. — Мне тоже страшно, хён, научи любить тебя. И хлынул дождь. Дождь, что смывал слезы вместе с лицами, пробираясь каплями до самого глубинного, где стояла засуха. А хотелось цветов. Вот-вот небо разразится вновь, но этот раз молнией поразит обоих. Сокрушительно. Неизбежно.***
Юноша попытался расцепить оковы из объятий, предназначенных ему, но раздирающих внутренности обоим, и повернулся к лицу Чанбина. Ни к тому, кого он впервые встретил, ни к тому, к которому проявлял интерес, ни к тому, кого поцеловал у костра, и даже ни к тому, с кем ругался. То был интригующий, но холодный, а этот больше походил на уличного кота, напуганного. Но этому выпускать когтей больше не хотелось и спрятаться тоже. Навстречу друг другу лились слезы, а дождь прощал и прятал. Бан Чан, по-свойски, укрыл рдяные от холода и сырости щёки такими же промёрзшими ладонями. Хотелось одного: наконец ловить ртом те самые искры, сочащиеся из глаз напротив, пробовать их, обжигая все вкусовые рецепторы, смешивать со слюной и проглатывать вместе с грузной обидой, пуская по пищеводу куда-то далеко в тёплое-тёплое окисленное нутро, где бабочки ютятся десятками и сотнями, рассыпая перламутровую пыльцу, пробирая до мурашек, не сжигая старое, а высаживая новое в чужом (не чужеродном). В другом же проросшие семечки и косточки после вечной серости и дождя расцветают поляной внутри и цветами. Такими же, как он сам, живыми. При одном лишь взгляде друг на друга внутри что-то расцветало. Тёплое, нежное и очень важное, что распускалось бутонами, улитыми слезами в самых тёмных местах, вместе со всеми чувствами и воспоминаниями. Собственноручно возведенный, но очень одинокий холм – вот чем было это место. Чанбин отправится туда же, Бан Чана заберёт с собой. Чан научит доверять, но терпеливо, а Бин откроется, но осторожно. Оба научатся любить, не без ошибок. Но яркие ссадины простит молодость, слёзы скроет дождь. А падать с дерева оказалось совсем не высоко, не больно и не, как казалось, на осколки.