Черная кошка

      Срезанный с тех полей, набитых острой осокой, выжатый как лимон, приготовленный во фритюре со старым маслом и поданный со средней прожаркой на самом маленьком блюдечке. Именно такие ощущения придавало юноше ворчание молодой хозяйки при виде своего пасынка таким.       Таким растерянным: — Где стержень?       Потрёпанным: — Где потерял лицо?       Встревоженным: — А как же мужественность и твоё хладнокровие?       И неприятно, и давит, и страшно. Действительно страшно.       Когда эго, того маленького беззащитного ребенка внутри, всё же настигает и эхом раздаются глупые слова, а разум внемлет, повторяет, стирая образ любимой бабушки и мамы, милой, что давно поросла яркой травой и цветами. Такими же красивыми, но живыми.       Закрыв дверь своей серой, почти безжизненной комнаты, Бин скатился вниз по твёрдой вертикальной поверхности до самого пола, что казался сейчас точно озёрной льдиной, толщиной сантиметров двадцать, и чертовски холодной. Точно такой же, как его руки, за которыми он пытался спрятать сердце. Когда-то ведь помогало, а сейчас оно билось в агонии и страдало, пронизанное высокой травой; забытое в тёмном лесу в чужих руках; растоптанное, как ненужное кострище, залитое водой; оставленное на примятой полянке и на чужих губах.       Пальцы невольно притянулись к лицу и прикоснулись к уже осиротевшим сухим губам. Колется. И пробирает до самых внутренностей. Само осознание того, что парень позволил себе близость с кем-то другим, свернуло всё внутри. А попытки принятия неизбежности ситуации сминали все и без того смутные воспоминания, как испорченный лист бумаги.       Обычно он только своим видом отторгал других и этим спасался, но Бан Чан его таким не видел, никогда.       Он понимал, что это те самые чувства, что зарождаются не по желанию, а по велению сердца. Того самого обиженного и измученного. Того, что просит помощи. Простой. И любви. Самой настоящей.       Но в это поверить немыслимо и стыдно, и тревожно. И поражает, словно молния в самое-самое нутро.

***

— Чанбин ещё не приходил? — нескрытое смятение проглядывалось в голосе лидера, понижая его на пару тонов в басе, при этом прибавляя нотку стервозности.       Отрицательные ответы отдавались металлом на языке, а неудачные попытки выцепить парня среди коридоров добавляли волнения — беспокойство нарастало.       От звонков в пустоту толк был точно таким же — отсутствовал. Самые разные мысли набирали необратимый оборот, резались, как пальцы о края бумаги, протыкали насквозь ржавыми штырями и по прошествии порядка недели загвоздили одну единственную:       «Не вернётся».

***

      Все опять потускнело: закаты больше не разливались неведомыми яркими красками, а утреннее небо не собиралось радовать гладью акварельных разводов синего оттенка. И так безопасней, намного привычней, опять же. Когда смотришь только под ноги, а внутри всё тихо и мертво (как казалось). Потаённые «страшные» мысли забились где-то в углу сознания без права на жизнь.       Практически у самой школы в затылок врезалось что-то тяжелое: ощущение не подвело.       Бан Чан смотрел не опасно, но, как ощущалось, смертельно и для обоих.       Сердце забилось вновь. — Ты нужен мне. Во время обеда, — указал куда-то наверх, верно на крышу здания.       И пошел дальше мимо ошарашенного сим появлением Бина. Пугало не на шутку, но права на отказ в этом монологе не предусматривалось изначально. Придётся.

***

      Придётся следовать за ним. Проходя через уже знакомые коридоры, лестничные пролёты и подниматься туда в гнетущей тишине, которую не могли разбавить даже голоса других ребят, слонявшихся по этажам, разговаривающих о чём-то совершенно далёком. — Почему ты пропал после той поездки? Просто взял и пропал? Ты совсем ничего не сказал, — руки Чана грузно сложились в локтях, а уверенная поза с широко расставленными ногами вселяла только страх.       От такого серьезного вида кровь стыла.       «Он никогда не навредит, — точно знал, — но стоит опасаться, всё равно…», — ошибался.       Поэтому уход от обычных вещей, по мнению одного, для другого же был спасением. Уйти и оставить, нежели раниться, упасть, как с дерева, и не смертельно (смертельно) покалечиться. В данном случае падать пришлось бы высоко и как ваза: сразу на осколки.       Парень напротив всё же выдохнул, правда очень шумно и куда-то в ноги, опустил перекрещенные руки, сделав свой силуэт чуть мягче для дальнейшего ведения мысли, и продолжил. — Ты хоть что-то чувствуешь? По-настоящему? — Чан с упреком посмотрел в стеклянные глаза напротив.       Слова комом застревали и скреблись, как кошки. Хотелось выть от этой ноющей боли. Но даже если бы Бину дали ещё пару других минут на раздумье — разорванное когтями горло кровоточило, мысли окончательно покинули разум, а вслед отдаляющемуся силуэту и душа, кажись.       Дискомфорт сжимал грудную клетку — несказанные слова душили сильнее.       Тот, кто сейчас так оглушающе хлопнул дверью, был тем, кто вызвал метаморфозу в его мире. Перевернул всё, развернул на 90 градусов и просто ушёл.       «Что нужно было сделать? Что сказать? Стоило признаться?» — вопросы прозвучали ответом, ведь таковым и являлись.       Пути назад уже нет. Сингулярность, как новая точка отсчета, давала только два варианта на выбор: «Забыть» или «Попробовать».       Забыть не получиться, как и попытаться вернуться к прежней жизни вновь. Забить? Звучит уже более реально и для Чанбина привычнее, но чертовски горько, как в том черновике со словами песни, что показывал Чан: «Со вкусом слёз».       Сентиментальный дурак.       Бан Чан привык чувствовать, вбирая воздуха полную грудь, а Чанбин тот, кто привык скрывать и прятать всё куда-то глубоко в себя, не доверяя другим больше, чем нужно.