Зло неподалеку

Так вышло, что мы убили человека. Не случайно. Никаких оправданий. Просто его смерть была необходимостью и неизбежностью. Его звали Гилберт, и теперь он лежит мертвым у моих ног. А я сижу на стуле и скидываю пепел сигареты на его куртку цвета ржавчины. Его тело закоченело, и Эрвин, протирая стекла очков краем рукава, думает, как от него избавиться. Думать — это про Эрвина. Я больше действую и убил Гилберта, наверное, все-таки я, а не мы. Но точно не знаю. Я убил? Мы убили? Эти вопросы стали катализатором моего личного апокалипсиса. С них все началось. — Не кури около него, — просит Эрвин. Он весь на нервах, и я не возражаю ему. Молча тушу сигарету о подошву грубых старых ботинок и кидаю ее на пол. Мы сидим в подвале нашего одноэтажного дома. Здесь сыро, темно, затхло, пахнет плесенью и кругом хлам. Мне не нравится. Но наверх мы опасаемся подниматься. Там ослепительный солнечный свет, гора невымытой посуды и, самое главное, любопытные соседи. Однако оставить разлагающееся тело Гилберта в подвале тоже нельзя. Я вновь смотрю на него и испытываю отвращение. Еще раз убеждаюсь, что он это заслужил. — Вынесем его ночью в пакетах. Куда — пока не придумал. Главное — вести себя как обычно и создать алиби, — перечисляет Эрвин, стоя над головой Гилберта. — Леви? Ты слышишь меня? — Слышу. Просто… — Я помню. Мы покинем этот город. Это немного успокаивает меня. Я хочу выбраться из этой ямы и забрать с собой Эрвина. Я верю, что наше спасение где-то ждет нас. Во мне теплится огонек надежды, что к тому времени, когда нас кинутся искать, мы потеряемся на этой планете. Просто растворимся и исчезнем из жизни всех, кто нас знал, оставив с ними все пропащее и забрав с собой все немногое, что зовется светом. Возможно ли это? Я официально безработный, с дырой в кошельке и сердце, а Эрвин пишет статьи, как романы. Серьезно. Порой он так похож на одержимого безумного трудоголика, что мне хочется разнести к чертям его компьютер. Он пишет взахлеб, с горящими глазами. Слова он складывает в пронзительные истории, которые по заведенному местному порядку становятся предметами пылких споров на целую неделю. Все дело в том, что Эрвин искренне верит в свою правду и не боится ею задеть. Это качество сделало его востребованным журналистом и нежелательным соседом. Но об этом позже. — Я схожу за перчатками и порошком. Эрвин поднимается по лестнице и скрывается из виду. Я беру сигарету вновь, зажимаю ее между губ и почему-то не могу заставить себя выйти отсюда, хотя труп Гилберта — зрелище не из приятных. Что-то тянет меня. Ноги будто скованы цепью. Несложно догадаться, что отныне каждую ночь я буду вновь и вновь оказываться в этом подвале и искать выход. Этот подвал станет моим лимбом. Но во мне нет сожаления о содеянном. Страха — полно, он всегда со мной. Но я сделал то, что должен был сделать давно. Только Эрвина мне жаль. У него и так забот полно, а теперь еще и мертвое тело в доме. Дверь наверху громко захлопывается, и я принимаю решение уйти на кухню, что дается очень непросто. Наверху кажется, что за мной наблюдают. Я стараюсь избегать окон и зеркал, но все же мельком вижу свое отражение: осунувшееся серое лицо, угольки вместо глаз, грязные руки и порванная на груди рубашка. Мне хочется бежать. Здесь никогда не происходило ничего хорошего. Много грязи, улицы пыльные, дороги разбитые, дома убогие и страшные, как и люди внутри. Кругом зависть и бедность, вечные пороки. Все косо смотрят друг на друга и старательно лицемерят. Ненавидят тех, кто получает больше, и проявляют терпение к тем, чей карман пуст. Тогда им не так обидно. По этой причине они сносно относятся ко мне, хотя я грублю им каждый день. Ведь они видят, что мне нечем дорожить, и это расслабляет их. Я им не конкурент. Мы лежим в одной могиле. А Эрвина они недолюбливают, хотя он вежлив, талантлив и обходителен. Ведь у них этого нет. Они бездарно тратят жизнь, а по ночам мучаются от стыда. Мне тоже стыдно. За себя. У меня не складывается с работой, и я сижу на шее Эрвина, пытаясь компенсировать это домашними делами. Но какое хозяйство может быть у двух холостых мужчин? — Давай засунем его в несколько пакетов. От неожиданности я вздрагиваю. Эрвин протягивает мне толстый рулон и скотч. — Ты в порядке? После произошедшего этот вопрос сбивает меня с толку. В порядке ли я? Ни разу за всю жизнь. Но к черту. — Да. Задремал. Я вдруг осознаю, что сейчас полдень. Солнце за окном светит ярко, легкомысленные птицы щебечут и скачут по веткам. Эрвин одет легко, в светлую рубашку и брюки, и на нем нет ни единой капельки крови. На всякий случай я внимательно осматриваю его и киваю. — Все чисто, — говорю я и поправляю его воротник. — Конечно. И тебе бы следовало переодеться и вымыться после того, как мы уберем его в пакеты. А как вынесем, тоже переоденемся и все сожжем в лесу. Никаких следов, не забудь. Я киваю. План Эрвина прост, и это хорошо. Было бы там больше деталей, мы бы совершили где-нибудь ошибку. Мы спускаемся в подвал. Гилберт лежит навзничь на холодном полу, а под ним застывшая темная кровь. Его кожа синеватая, веки закрыты, но кажется, будто он мирно спит, так спокойно и расслаблено выражение его лица. Он мертв. Я повторяю себе это, чтобы убедиться в реальности произошедшего. Мозг и мышцы больше не производят электроимпульсы, а сердце больше не бьется. Его тело вступило в непрерывный процесс разложения. Когда я смотрю на него, то с трудом верю, что прямо сейчас в нем происходит нечто удивительное и малопонятное мне. Как пара мгновений привели к смерти? Я их не помню. В разуме проносятся ослепительными вспышками какие-то детали, но это не дает целой картины. Я просто знаю, что убил, а как — понятия не имею. Ножом, наверное? Не зря он лежал тут. Если честно, смерть завораживает меня. Я живо представляю, что предотвратил и чему дал начало. С этого момента нас связывают невидимые узы. Труп, обмазанный в крови и саже, становится частью меня. Я ощущаю это физически. — О чем думаешь? Эрвин косится на меня, а я взмахиваю рукой и продолжаю размышлять о процессе разложения. Что дальше? Я надеваю перчатки и помогаю Эрвину поместить тело в огромный пакет. Эрвин предельно сосредоточен и хмурится. Все происходит молча, тишину разрушают лишь шуршание пакетов и надоедливый шорох бегающих мышей между стенами. Я держу пакет приоткрытым, помогая заталкивать руки и ноги, которые похожи на корявые ветки. Неудачное сравнение, но они правда будто ветки: сухие, кривые, местами сломанные. Только мешаются. Гилберт тяжелый. Когда мы опускаем пакет на пол, его голова громко стукается о бетон. Затем мы обвязываем труп другими пакетами, заматываем все скотчем и молчим. Сложно говорить в такой момент. Обсуждать Гилберта явно нет желания, а говорить о погоде и наших грядках странно. У меня тут окоченевшая рука в пакет лезть не хочет, а мы о грядках? Это кажется мне забавным, и я невольно усмехаюсь. — Ты чего? — Эрвин смотрит на меня с недоумением. — Так, просто. Мне становится стыдно, и я молчу до тех пор, пока на полу не остается лежать огромный плотный сверток. Эрвин с необычайной ловкостью подхватывает его и кладет на пыльные ящики у стены. — Я вымою все здесь сам, иди отдохни, — предлагаю ему. Он устал, и мне жаль, что я втянул его в это. Он заслужил жизнь получше, чем унылое прозябание в этом дерьмовом месте со мной. — Спасибо, — Эрвин слегка сжимает мое плечо, смотрит мне прямо в глаза с каким-то интересом и уходит. А я остаюсь, чтобы закончить начатое. Ведра с водой уже стоят, швабра и щетки тоже. Я приступаю к делу не медля, ощущая нутром каждую уходящую секунду. У нас мало времени, по расчетам Эрвина — меньше суток. Первым делом я выливаю на пол всю воду и сыплю сверху порошок. Затем вытираю пол и стены шваброй, а щетками прохожусь по углам. Вдруг понимаю, что дело дрянь и проще облить здесь все водой, что я и делаю. Приходится ходить по лестнице взад-вперед, нося полные тяжелые ведра. Мышцы рук начинают ныть. И вскоре происходит мой личный потоп. В ботинках хлюпает вода, одежда мокрая насквозь, но меня это не останавливает. Я как сумасшедший тру шваброй все поверхности, чувствуя, как сердце пытается сломать ребра. Мне очень страшно. В полутьме мерещится всякое. Да и сверток трупа выглядит более жутко, чем просто труп. Я не поворачиваюсь к нему спиной и всегда держу его в поле зрения. К мертвецам у меня нет доверия, ровно как и к живым. И уж тем более — к Гилберту. Несмотря на то, что его сердце не бьется, мне все еще кажется, что он может что-то сделать. — Боже! Швабра выскользает из моих мыльных рук и падает, и я бросаюсь к лестнице. Находиться здесь дольше уже невозможно. Я сбегаю, словно с тонущего корабля, и с облегчением захлопываю за собой дверь. В коридоре настенные часы отбивают шесть вечера. Багровый закат отражается на стенах кровавым заревом. Из гостиной доносится «Лебединое озеро», и это на миг возвращает меня в то время, когда я только поселился у Эрвина. Когда я впервые переступил порог его дома, меня встретила музыка. Я признаю ее чарующей. Тревожные нотки вселяют в меня какую-то меланхолию, после которой наступает умиротворение. Но сейчас «Озеро» воспринимается иначе. Как насмешка. Я иду по коридору, весь продрогший и залитый кровью, а музыка продолжает издеваться своим несоответствием ситуации. Все так сюрреалистично, что я ловлю себя на заманчивой мысли, что этот день — всего лишь кошмар, и скоро я проснусь. Хочется вышвырнуть приемник в окно, но при Эрвине я не решаюсь на это и иду в душ. Горячая вода расслабляет меня. Пар проникает в мысли и рассеивает их, становится легче. После холодного бетона мне хочется лечь прямо на теплый кафель. Но я должен увидеть Эрвина и наскоро одеваюсь в чистое, чтобы он не оставался долго один. В гостиной я вижу его таким, как и представлял: напряженным и замкнутым. С того момента, как он вышел из подвала, прошло больше часа, но кажется, что мысленно он все еще там. Его взгляд не изменился, такой же изумленный, строгий и задумчивый. Даже подходить к нему сейчас кажется опасной затеей, но мое желание быть рядом выше всякого здравого смысла. Я ставлю на его колени тарелку с яблочным пирогом и сажусь рядом на мягкий диван. Полумрак скрывает бедную обстановку комнаты. Старые обои в цветочек, плотные перекошенные шторы, толстый узорчатый ковер на потертом паркете. Мебели немного: диван, низкий столик, книжный шкаф и два стула у окна. Для уюта мы расставили цветы в горшках, но они завяли. И парадокс: мой сад благоухает. Цветы в нем душистые и пышные, а цветы в доме чахнут, словно пропитались его скверной. Эрвин смотрит какое-то ток-шоу и молча поедает пирог. Происходящее на экране отражается в линзах его очков, за которыми не видно глаз. Я сижу рядом и изнываю от неумения говорить. Чаще всего я просто смотрю на него и думаю о том, что ненавижу всех, кроме него. В этом смраде он — единственный нормальный человек. Он просто человек, и это подкупает меня. Мы знакомы два года, и я не знаю, почему он связался со мной. Может, ему скучно. Ни жены, ни детей, ни друзей. Он совершенно один и носит бремя одиночества с гордостью, но я вижу, как каждый вечер он о чем-то сокрушается. И очевидно, что я не могу избавить его от этого болезненного чувства. Эрвин брошен на произвол в этом мире, как и я, и поэтому мы вместе. Но у него есть мечта, а у меня ее нет. Он встает рано утром, потому что у него есть цели, а я встаю, чтобы увидеть его. — Леви? — М? Эрвин ставит пустую тарелку на столик и опечаленно смотрит мне в глаза. У меня нет догадок, о чем он сожалеет. Это сложно разгадать. Я почти ничего не знаю о его ранних годах. Эрвин избегает разговоров о своем приютском прошлом. Оттуда он вынес физические и душевные шрамы и нелюбовь к людям. В этом мы схожи. — Куда ты хочешь уехать? — спрашивает он, потирая руки. — С тобой, — не думая, отвечаю я. — Я спросил куда. Эрвин сейчас похож на учителя. Будто отчитывает меня. Даже новую рубашку напялил, модник. — Неважно, — я отворачиваюсь и притворяюсь, что бездарность на экране в самом деле занимает меня. — Ты устал от меня? — Нет, — Эрвин двигается ко мне. — Этот дом и так пустой, а без тебя было бы совсем плохо. — Ты злишься на меня из-за Гилберта? Это единственное, что сейчас меня волнует. — Мне все равно на него. Он ублюдок. Но я хотел бы знать, что было в подвале, Леви. Четкого ответа он не получает. Я зажимаю язык зубами и внутренне содрогаюсь. — Я недостоин правды? — уже настойчивее спрашивает он. — Я тоже хотел бы узнать, что там было. На лице Эрвина читается разочарование. — Ты не помнишь? — У меня в голове будто барьер, защищающий это воспоминание. — Я не понимаю тебя. Эрвин теряется и утыкается взглядом в телевизор. — Забудь. Хочешь, послушаем радио на улице? — Да. Не знаю, зачем он спрашивает это каждый раз, если до сих пор не получил ни одного моего отказа. Я иду за ним всегда, даже если он не просит об этом. И порой меня разрывает от невозможности рассказать ему об этом, но я надеюсь, что он хотя бы догадывается, что со мной. Мы выходим на улицу и садимся на порог дома. На террасе у нас есть радио времен мезозоя. А еще у нас есть ритуал: слушать музыку, сидя на ступеньках и смотря на ночное небо. Ночь мы любим за клубы плотного тумана, парящего над землей. Желтоватый свет фонарей рассеивается в сыром воздухе клочками. В домах гремит посуда. Люди ждут новый день, а мы только прощаемся с нынешним И — ночное небо. Это самое красивое, что я когда-либо видел. И самое обнадеживающее, потому что кто-то тоже смотрит на него и живет иначе. Вряд ли я буду жить иначе, но мне легче от самого осознания, что не у всех на этой планете такая скудная, тупая и бессмысленная жизнь. Я вздыхаю, собираясь сказать Эрвину, что мне здесь душно, но он вдруг поднимается и куда-то идет. — Не отставай, — небрежно бросает он мне. Я быстро запираю дверь и бегу за ним. И куда его понесло на ночь глядя? — Куда ты? — я тормошу его за рукав. — Нам нужно алиби. Пусть все знают, что этот вечер мы провели в людном месте. Что ж, логично. Мы идем в бар, единственный в наших трущобах. Здесь накурено, орет старый телевизор, а за столами сидят безликие, проигрывая в карты. Тошнота подступает к горлу, и я прикрываю рот ладонью. Мерзкое местечко, навевающее воспоминания о тех днях, когда я работал в одной забегаловке круглыми сутками, лишь бы забыться. От переизбытка сигаретного дыма глаза слезятся, и я с мольбой смотрю на Эрвина, но тот непреклонен и садится в самый центр, чтобы все его увидели. Это тоже часть плана. Еще как минимум два дня мы будем появляться на публике, что заранее утомляет меня. Ненавижу шум и сборища людей. Мне все до единого противны, и я бы с удовольствием жил бы отшельником, что, к слову, мне почти удается. К нам подлетает Пиксис и щедро наливает в заляпанные стаканы, к которым я не решаюсь притрагиваться. А Эрвин пьет как не в себя. — Ты с ума сошел? — я толкаю его ногу под столом. — Зачем нажираться? — И уже шепотом добавляю, чуть наклонившись вперед: — Это не входит в наш план. Эрвин смотрит на меня исподлобья. — Мне нужно расслабиться, — нарочито громко говорит он, выразительно глядя то на меня, то на окружающих. И затем наклоняется ко мне. — Пьяные люди врать не умеют. Пусть думают, что я пьян. Его ледяной тон меня пугает, и я теряюсь. Что на него нашло? Его взгляд дикий, озлобленный. И голос как будто не принадлежит ему. Я никогда не видел Эрвина таким и не знаю, что делать. Может, дать ему напиться до беспамятства? Пусть он забудет этот день, как страшный сон, а я сам разберусь с трупом. — Леви, — Эрвин берет меня за руку и слегка сжимает ее, потирая большим пальцем мои костяшки. — Я обещаю, что вытащу нас отсюда. Тебе надо только подыгрывать мне. Как трогательно. — Давай вернемся домой? — прошу я. — Нас видело достаточное количество человек. Надо уходить. Но не тут-то было. Дверь с грохотом распахивается, и в бар влетает прелестная женушка Гилберта — жгучая брюнетка со слезами на глазах. Как такая красавица вышла замуж за такого урода — загадка. Ее зовут Черри, и местные мужчины смотрят на нее, как на мясо. Когда она проходит мимо, они лапают ее за задницу, а она лишь ругается, но никогда не сопротивляется. — Пиксис! — она грозно хмурится. — Ты опять прикрываешь его! — Клянусь Богом, сегодня этого паршивца ко мне не заносило! — восклицает Пиксис. — Куда же он пропал? Черри устало опускается на высокий стул и играет с полосатой соломинкой. — Этот кретин должен был оплатить долг. Из-за него эти кредиторы теперь дергают меня! Представляешь? — ее тонкие изящные пальцы с легкостью ломают соломинку. — Вовремя он убежал, ничего не скажешь! А я знала, что он ненадежный. Хорошо, что у нас нет детей, вот моя мама… У Черри есть одна особенность — болтливость. Одна из причин, почему при ее красоте и обаянии никто не вступает с ней в отношения. У нее нет любовников. Может, и были, но наверняка умерли от ее болтовни. — Понятно, почему он такой взволнованный ходил в последнее время, — Пиксис чешет свою лысину. — Думаешь, и впрямь убежал? — А что еще могло произойти? — левая бровь Черри презрительно изгибается. — Многое, — Пиксис приложил к виску два пальца. — Вспомни, что было семь лет назад. «Семь лет назад» — магическая фраза. Все вдруг замирает, и воцаряется напряженная тишина. Я вцепляюсь в край стола и смотрю на свои руки. Я по-прежнему вижу на них кровь. Она никогда не отмоется. Она въелась в мою кожу ядом и теперь отравляет меня изнутри. Мне опять страшно. Потряхивает. Я боюсь возмездия, но не потому, что цепляюсь за жизнь — за Эрвина. Эрвин роняет стакан, и тот громко разбивается. Но никто не обращает на нас внимания. Все взгляды направлены на выпяченную грудь Черри и на Пиксиса. — Нам пора, — Эрвин шумно отодвигает стул и быстрыми шагами идет к выходу. До дома мы идем молча и лишь в узком коридоре решаемся заговорить. — Что ты задумал? — спрашиваю я его. — Слишком странно, что мы ушли тотчас после того, как та шлюха заголосила о Гилберте. — Не ты ли умолял меня уйти? — Мы могли пойти в другое место. — Замолчи, — Эрвин внезапно прижимает меня к стене. Его ноздри смешно раздуваются от гнева. Глаза горят яростью. Он взбешен, и я пытаюсь исчезнуть, вжимаясь в стену спиной. — Напоминаю, что у нас труп, от которого надо избавиться. И пока я пытаюсь выдумать нам спасение, ты не пытаешься даже помочь мне, хоть зачинщик всего этого — ты. Скажи, Леви, что ты сделал? Ты знаешь, зачем ты убил? Меня прошибает, и я оступаюсь, оттолкнув Эрвина. В одну секунду меня накрывает что-то необъяснимое, чему нет названия. Это не вина. Это не сожаление. Это не страх. Это мой персональный ад. В голове шевелятся, как черви, обрывки фраз. Слышны вопли прошлого и виднеются мрачные картины будущего. Сознание будто вытесняет меня. Я очень хочу избавиться от того, что населяет его, так там тесно и невыносимо, но не получается. Я будто узник собственного разума. Глаза застилает мутная пелена, и я вспоминаю, как чья-то костлявая белая рука держит меня за подбородок, а угрожающий низкий голос говорит, что я сам во всем виноват. Опять. Я так и не смог убежать от своего кошмара, я вернулся к нему. — Боже, — я отталкиваю Эрвина, скатываюсь по стене вниз и закрываю лицо руками. — Что все-таки произошло? — Ты убил человека, Леви, — Эрвин стоит надо мной. — Я? — Ты. — Как я должен себя чувствовать? — Свободно. Эрвин садится на колени и отрывает мои руки от лица. — Ты же знаешь, что это не так! — выкрикиваю ему это прямо в лицо, захлебываясь горечью. — Теперь мы все время будем думать о Гилберте и об этом гребаном подвале! Все время нам будет казаться, что нас подозревают! Страх быть раскрытыми! Почему снова страх, Эрвин? Почему снова он? Ты не понимаешь этого? Ты все понимаешь! — Леви, — он кладет ладони на мое лицо, — хуже не будет. Что тогда, что сейчас — мы были в клетке. Скажи, ты хотел убить? — Да, — не задумываясь, отвечаю я. — Его смерть справедлива? — Да. — Кто-нибудь по-настоящему любил Гилберта? — Нет. — Вот и все. Вот и все. Мы вновь в подвале.