Зло неподалеку

Обрати на меня внимание. Мне оно очень-очень нужно. Пожалуйста. Я тебя люблю. Полюби и ты меня. Это не сложно, просто сделай меня центром своей вселенной. Умри. Это не закончится, пока кто-то из нас жив. Умри уже наконец. С тобой мне больно и плохо. Больно и хорошо. Хорошо и плохо. Отпусти меня. У меня только ты. Только твой голос слышен. Только твои руки толкают и прижимают. Ты — тоже жертва. Прости меня. Мою вину не искупить, но ты прости. Посмотри мне в глаза. Я уже не твой? Я прощен? Что ты можешь сказать, глядя в них своими, злыми и несчастными? Выход есть. Он всегда был, но его ты заслонял собой. Дай мне уйти. Мне нужно уйти. Я никогда тебя не забуду. В бреду мои мысли воспаляются. После операции я просыпаюсь разбитым и долго лежу разморенным на неудобной кровати, прислушиваясь к уличному шуму. К обеду безделье надоедает. Я отпихиваю одеяло, спускаю ноги на пол и сталкиваюсь с новой проблемой — шнурки. Рука с вставленными пластинами не способна справиться даже с простейшими движениями. Она лишь настырно болит, напоминая о том, до чего все дошло. Другой рукой мне тоже не управиться, поэтому я выхожу в коридор босиком. Персонал в цветных комбинезонах и халатах снует туда-сюда, шаркая по полу нелепыми тапками. Пациентов мало, поэтому мое появление в полупустом холле не остается незамеченным. — Что стряслось? — подбегает молодая девушка в голубом. — Врач зайдет к вам во время вечернего обхода. — Я не останусь тут до вечера, — я смущенно поправляю сорочку, сползающую с плеч. — Такие вопросы вы решаете не со мной. Пожалуйста, вернитесь в палату. Скоро вам принесут обед. Негодующий взгляд падает на мои ноги. — И не ходите необутым. Я не спорю и послушно удаляюсь в палату, где недолго остаюсь один. Через полчаса после осторожного стука входит Эрвин. Мы стараемся не смотреть друг на друга, испытывая одинаковое смущение, и держаться нейтралитета в стенах больницы. Изображаем нормальных, проще говоря. — Я не останусь тут еще на день. — Мне уже все передали, — Эрвин подходит к кровати. — Врач не против, тебе уже не нужен надзор. — Поможешь переодеться? — я не испытываю неловкость, прося об одолжении. Это не моя вина, что я не могу справиться с простейшим действием. — Хочу быстрее уйти. — Разумеется. Аккуратными движениями он помогает мне снять сорочку. Попыток коснуться губами кожи уже не предпринимает, но я все равно покрываюсь мурашками, когда чувствую легкое касание его холодных пальцев. Можно уйти от человека, но не от воспоминаний с ним. Проклятая память беспардонно подсовывает кадры жарких совместных ночей и вопливых вечеров. Я зажмуриваюсь — раны еще не зажили. Они кровят сильнее, когда уже родные руки дотрагиваются до тех мест, куда раньше целовали. — Что ты, блять, наделал? Эрвин на пару секунд замирает, перестает дышать, но не выдерживает испытывающей тишины и опускается, поставив мою правую ногу на свое колено, чтобы надеть кроссовки и завязать шнурки. — Я бил в ответ. А если бьешь в ответ, то должен бить сильнее. — А сейчас что ты делаешь? Его глаза наконец-то поднимаются на меня. В них плещется непринятие и отчуждение. Он приоткрывает свои губы, но тут же поджимает их и, резко ослабев, утыкается лбом в мое колено. Я кладу на его макушку ладонь и медленно глажу мягкие волосы, испытывая одну только обиду. Боль раздробленных костей не дает ни на секунду забыть о том, что этот человек может сделать со мной, лишь бы не оставаться одному. — Я просил прощения и любви, когда лежал на твоих коленях. А ты сейчас ни слова произнести не можешь. — Что ты хочешь услышать? — устало отзывается Эрвин. — Ты и так все понимаешь. Я предупреждал тебя. Я говорил прямо, что не могу, что я… «Протащу тебя через ад». — Со временем ты окончательно разучишься быть человеком, потому что боишься боли и одиночества, — подытоживаю я. — Ты боишься, я это знаю. Не зря ты стал затворником, Эрвин. — Мне не нужна жалость. — Она мне нужна. Эрвин поднимается и садится на край кровати, слегка задевая меня локтем. — Не представляешь как сильно я хотел, чтобы все сложилось иначе. Поверь мне сейчас, только сейчас: я долго думал о моей привязанности к тебе. Я думал, мы как Дея и Гуинплен. Уроды для всего мира и самые прекрасные люди друг для друга. Романтично, да? Очень романтично. Но наш роман — это не сказ о трагичной любви. Это перечень способов медленного самоубийства или учебник по моральному гниению. — Мне все время было страшно рядом с тобой. Хорошо, но страшно. — Почему? — Всю жизнь я ни в ком не нуждался, а потом появился ты и все перевернул, — он сдвигает очки на горбинку носа. — Мне всегда было плевать на других, я спокойно существовал в своем одиночестве, чувствуя себя полноценным, но ты все перевернул. Больше года я думаю о том, почему стал одержим тобой. У этого должно быть логическое объяснение, но то ли я недостаточно умен, то ли наши отношения — это аномалия. Я правда не знаю, Леви. Внутри меня целое кладбище невысказанных слов и поступков для тебя. Ты вряд ли понимал, что я испытывал, когда просыпался и видел тебя рядом. — Зачем ты рассказываешь мне об этом? — зачем ты рассказываешь об этом, когда все кончено? — Хочу, чтобы ты знал: я горел тобой по-настоящему, без притворства. Но это… Эрвин долго подбирает слова. — Это не означает, что я любил тебя. Мои чувства к тебе были похожи на агонию. Я больше мучился, чем наслаждался. Да, между нами были простые, домашние и добрые моменты, но они были лишь передышкой от той борьбы, которую мы вели с друг другом и своими переживаниями. — Если ты понимаешь, то почему не… — Не могу. Я слишком привык к тебе, слишком многое отдал. У «не могу» привкус беспросветного отчаяния. — Я не знаю, что мне делать с собой. Есть что-то колкое и темное внутри меня, и оно становится сильнее. Я… растерян? Похоже на то. Раньше мне помогала работа, а сейчас я каждый день придумываю отговорки, чтобы уйти с нее домой пораньше. Но дома как такового нет. Тексты не пишутся, я выдавливаю их из себя. И тебя тоже нет. Ничего опять нет. Как донести до человека, что утопающий не может помочь утопающему? Одиночество не лечится другими людьми, потому что прежде всего — одиночество — это дисгармония души. Я выбираю прямолинейность: — Эрвин, я не спасу тебя. Никто не станет решением твоей проблемы. — Я все понимаю, Леви. Но голос разума становится тише, когда я пытаюсь нарисовать будущее без тебя. Я всегда понимал, что ничем хорошим это не закончится, но силы и воли, чтобы прекратить все, у меня нет. Лучше боль, чем гложущая пустота. У меня только ты. Если с тобой больно и плохо — пусть будет так. — Ты устанешь. В следующий раз в тебя полетят не стаканы. — Так и будет. Верно. Конфликт не решен. Мы опять ни к чему не приходим. Общего знаменателя нет. И почему-то в этот момент, когда мы покидаем больницу, мне вспоминаются те благостные вечера, когда мы сидели на пороге и слушали радио. Мы почти не общались, смотрели на звезды, друг на друга. У меня одна и та же мысль вертелась в те моменты: ведь бывает кому-то хорошо? Не у всех же один мрак? Когда-то я смогу вздохнуть полной грудью и на секунду ощутить умиротворение? Я все ждал, когда взойдет мое солнце и рассеет тьму. Мне нужна была помощь, поддержка, хоть какое-то постоянство, чтобы перевести дух и подумать над жизнью. Я хотел кого-то сильного рядом и полагался на Эрвина, а он… Эрвин как будто стал моим проводником до точки невозврата. Персональный Вергилий. Он не изменил меня до неузнаваемости, но показал мир во всех красках. С ним я прожил полную гамму эмоций, калейдоскоп событий, но не пришел ни к чему. Тупик. Я не понимаю, зачем выхожу из больницы вместе с ним, зачем сажусь в такси и терплю колющую тревогу, которая возрастает по мере того, как мы приближаемся к нашему району. Зачем это все? Почему я просто не могу уйти? Путь до дома, будто плаха. — Авария? — Эрвин опускает окно, когда мы проезжаем мимо заправки. Водитель тоже присматривается. В радиусе ста метров, у лесной полосы, стоят служебные машины. — Нет, здесь же нет медиков, — в переднем зеркале видны лишь хмурые брови. — Но раз тут полиция… — Остановите, — я резко разворачиваюсь к двери, но Эрвин останавливает меня за запястье. — Что? — Давай хотя бы до дома доберемся без происшествий, — цедит он, не отпуская. А в глазах бегущей строкой — «не подставляй нас». — Леви, сядь. — Я не собака, запомни. Я выбираюсь на улицу и бросаюсь в гущу событий, как в омут. Много людей, в форме и без. Все одинаково взволнованные, шеренгой тянутся от дороги до песчаного берега реки. Слышатся угрюмые причитания, вызванные нетерпением узнать о происходящем. Люди лезут друг на друга, как крабы. Их любопытству нет предела. Они вытягивают шеи и толкаются, чтобы рассмотреть что-то. Ханджи тоже тут, она выделяется среди всех, стоя на небольшом возвышении, пока служащие пытаются разогнать зевак. — Это он! — в панике восклицает какая-то женщина, и толпа расступается, словно ее отодвинула ударная волна. — Глядите! У берега, среди толстых камышей, я вижу темное вытянутое пятно и мысленно высекаю день и час, когда я вновь встретился с тем, кто навещал меня в кошмарах. Прошел ровно месяц, и Гилберт снова рядом. Хладный и мокрый, но противоречиво живой в моей памяти. Я не вижу его лица, но мне кажется, что он разорвет полиэтиленовый мешок, поднимется, отряхнется и посмотрит мне прямо в глаза. Этот мешок… Для надежности я использовал еще несколько огромных пакетов и обмотал их скотчем. От скотча и крови руки были липкими. Мыльная вода хлюпала в ботинках. Швабра скользила в руках. Запах гнили смешался с химической вонью порошка. До рвотных позывов. Желудок сжимается. — Тише. Стой смирно. Эрвин наклоняется к моему уху и зажимает мне рот, останавливая крик. Я вцепляюсь в его ладонь, но не убираю ее с лица. Крик пульсирующим комом бьется о стенки горла и проваливается в живот. Вид черного мешка, выплывшего на берег, лишает меня всего и разом. Я не рассчитывал увидеть его снова, эту сволочь, которая довела меня до паранойи. Неужели всего, через что я прошел после его смерти, оказалось недостаточно, чтобы навсегда вычеркнуть его из своей жизни? Труп из ночных кошмаров перекочевал в мою реальность — это и есть кара? — Ханджи уже знает, что мы тут, — Эрвин подталкивает меня в плечо. — Подойди к ней, а я спущусь и оценю обстановку. Эрвин растворяется в толпе паникующих, обступивших служащих, а я нахожу Ханджи и получаю от нее сигарету. Порция никотина притупляет чувства. Смотреть на все сквозь дымовую завесу легче, кажется, что это сон. Длинный кошмарный сон. Проснусь ли я? — Что у вас с рукой? — явно не из вежливости узнает Ханджи. — Сломал пальцы. — Это та же рука, на которой остался шрам? Не вдумываясь, я бросаю небрежное «да» и понимаю все слишком поздно. Ханджи уже мысленно зачеркивает одну из своих догадок. — Как вы поняли про шрам? — Вы когда чашку кофе у меня брали или дверь открывали, старались ничего к ладони не прижимать. Ханджи переводит свой оживший взгляд на мою сигарету. — Вас не должно это удивлять. Вы не скрывали рану, а я всего лишь была внимательна. — Ясно. Глубокая затяжка. Вторая. Стряхиваю пепел и подсчитываю дни своей… свободы? Это нельзя назвать свободой. Это каторга. — Что еще вы заметили? — Что мое первое впечатление зачастую ошибочное, — Ханджи ловит чужой кивок и глазами указывает на меня. — Вывести на чистую воду уязвимых людей обычно просто. Весь мой опыт говорил об этом. Но вы и Эрвин стали исключением. Как видите, я тоже подвержена когнитивным искажениям. — Эрвин — уязвимый? — уголки губ ползут вверх. — Он все время находится в состоянии боевой готовности, не заметили? Как будто не ощущает нигде безопасности. — Вы со мной так откровенны. — Я знаю, что вы не расскажете ему ничего, — утверждает Ханджи и с иронией добавляет: — Вторая рука еще нужна вам, если вы не планируете отказываться от вредных привычек или брать аскезу. Этот удар я тоже оставляю безответным, но это не самообладание, а обыкновенная утомленность. Я только что увидел человека, которого собственноручно убил и скинул в реку. — Вы, как обычный обыватель, вряд ли понимаете, какую громадную работу проделала оперативная команда, — Ханджи не прекращает атаку. — У нас было шесть версий, и мы тщательно отработали каждую. Мы сравнивали похожие происшествия в других городах и штатах, потому что убийца мог быть водителем фуры и активно путешествовать. Это распространенное, увы, явление. Мы изучали местные религиозные общины. Проверяли университетские клубы и частный бизнес. Искали подпольщину, думали о подражателях. Пытались понять, что объединяло всех исчезнувших. Исследовали лес и лишь сейчас добрались до вод. Это чистое везение, что сегодня мы нашли труп. У реки сильное течение, тело должно было отнести далеко, но оно зацепилось за мусор на дне — дары старой фабрики. Настороженный взгляд Ханджи снова обращен на меня, словно она не уверена, хорошим ли было решение допустить такой уровень честности со мной. — Шесть версий, и ваше имя было в трех. Нам пришлось досконально вас изучить, Леви. — Вы следили за мной? — Да. — А толку? Слежка дала вам что-то? Или вам настолько скучно, что вы часами напролёт готовы наблюдать за моими передвижениями в этом хлеву? — я кидаю окурок ей под ноги. — Вы нихрена не узнаете, что тут творится, Ханджи. Ваш мозг тупо не в состоянии постичь это дерьмище. Вы можете еще месяцы осаждать меня, ничего вы не добьетесь. Если руки чешутся, возьмите Эрвина за шкирку и второй раз выдвиньте ему обвинения. Приезжайте ко мне каждый день, угрожайте, шантажируйте, делайте все, что вздумается — вы облажаетесь. Последние два слова я произношу сипло и с издевкой, на что Ханджи лишь хмыкает. Ее такими дешевыми трюками не взять. — У вас есть ко мне вопросы. У меня — к вам. Так почему бы не совершить взаимовыгодный обмен? — она указывает на свою машину. — Поговорим в более уединенной обстановке. — Ладно. Мой пыл охлаждает ее ровный легкий тон. Ханджи и тут выделяется. Пока люди вокруг нее пребывают в шоке, разглядывая бездыханное тело на берегу, она спокойна, словно вышла к реке, чтобы насладиться свежестью, а не проконтролировать работу отдела. В ее машине работает кондиционер, но мне все равно жарко. Я кое-как расстегиваю верхнюю пуговицу рубашки, но это не спасает ситуацию. Я задыхаюсь не из-за жары и даже не из-за того, что снова встретился с тем, кого уже похоронил в мыслях. У меня возникло ощущение, словно я застрял в тесном лифте, тросы которого поочерёдно обрываются. Один из них обрубила Ханджи, как только я сел на переднее сидение рядом с ней, как тогда, после ареста Эрвина. И мятный аромат все тот же. — Элизабет, Джейсона, Джейкоба и Оливера убил Эрвин. На вашей совести — души Гилберта и Николаса, — глядя мне в глаза, отчеканивает Ханджи. — Что? Но возразить мне не дают. — Я достаточно выслушала сегодня от вас. Теперь слушайте вы, — ее тон приобретает нервозность. — Заранее предупреждая ваши распросы — мы не нашли все останки. Но мне было достаточно нескольких фактов и одной встречи с вами, чтобы понять это. Мне осталось лишь найти доказательства, а пока я буду это делать — вы можете сознаться, настоять на версии самообороны в случае с Гилбертом и быстрее обрести покой. Смягченного наказания вы сами себя лишили, убив Николаса. Пожизненное — логичный для вас финал, если только вы не убедите присяжных, что убить Николаса вас заставил Эрвин, или он не возьмет вину за его смерть на себя. Это реальная ваша перспектива, Леви. Я честна с вами. — В-вы… — я сжимаю рубашку на груди. — Вы что с-сказали? Ханджи достает из пачки новую сигарету, сует ее мне и поджигает. — Правду, — все так же невозмутимо и твердо отвечает она. — Или вы поддались влиянию Эрвина и тоже не верили в мои способности? В моем мастерстве, Леви, дойти до правды не сложно. Достаточно мышления, непредвзятости и спокойствия. А доказать ее… Я смогу, увидите. Опустив стекло, чтобы выпустить наружу крепкий дым, Ханджи переводит взгляд на мои дрожащие руки. Я замечаю это, но не засовываю их в карманы. Она и так все знает. Что я виноват, что я боюсь, что я не выйду из машины, хотя никто не удерживает меня в ней насильно. — Я старалась понять вас, как обычного человека, — Ханджи ставит локоть на руль, развернувшись ко мне. — Это было неотъемлемым условием расследования. Когда нет ни одного свидетеля и ни одного вещественного доказательства — остаются логика, интуиция и упорство. Это я к тому, что все, что я говорила вам, все мое отношение — это всего лишь часть работы. Такие же обязательства, как организация поисков и заполнение бумаг. — Я с самого начала это понимал, Ханджи. — Это хорошо. Слушайте меня дальше, — она кашляет, прикрыв рот кулаком, и продолжает: — Я знаю про ваши сложные отношения с Гилбертом. Когда вы только вошли в мой кабинет и увидели его фотографию, я подтвердила свои догадки насчет вас. Вы мгновенно преобразились, стоило вам увидеть его. Еще я заметила, что вы очень осторожно берете чашку левой рукой и что походка у вас странная, как будто вы поранились недавно. Это навело меня на мысль о какой-то недавней драке. Мгновенно преобразились. Я хотел видеть его фотографию только на надгробии, но, похоже, мне самому скоро понадобится продолговатый ящик и камень. Я не могу вернуться к Эрвину и заявить, что Ханджи не сказала мне ничего важного. Он не поверит. Но если передам всю правду — что-то обязательно произойдёт. И я не уверен, что отделаюсь лишь раздробленными костями. — Сигналов было очень много, Леви. Но ваше удивление, когда я сообщила о том, что Гилберт был подозреваемым в деле о пропаже людей семь лет назад, меня смутило. Ваша непричастность к этому быстро подтвердилась, вы проживали на тот момент на другом конце страны, но что-то меня тормозило. Пазл не складывался. Ваше убийство как будто было спланированным, хотя вы не похожи на человека, который убьет другого и без погрешностей сотрет все следы преступления. — И тогда вы взялись за Эрвина, — договариваю я. — Он точно знал о ваших преступлениях, — подхватывает Ханджи, — и, думаю, принял в них большое участие. И как раз Эрвин способен сохранить рассудок и по-умному избавиться от улик. Одного допроса хватило, чтобы понять, что этот человек невероятно хитер и в критической ситуации не растеряется. Мы переворошили его биографию, нашли старых знакомых, побеседовали с ними… Эрвин вызывал либо неприязнь, либо уважение. Среднего не было. Одни считали его зазнавшимся, другие просто величали странным и завидовали его независимости. В особых связях с пропавшими он не был уличен, но когда я спрашивала о вас у миссис Говард после того, как она наняла вас садовником… Я прикусываю губу. — … она ненароком обмолвилась, что питает неприязнь к Эрвину из-за его вида, скажем, деятельности. В свое время она много натерпелась от журналистов — они выбивали из нее сенсации, когда она была вне себя от горя после пропажи сына. И сын, Джейкоб… Он недалеко от нас, Ханджи. Его кости и лохмотья покоятся на дне этой же реки. — … Я узнала, что Джейкоб по-особенному дорожил Эрвином. Матери о нем он не спешил рассказывать, но когда задерживался на стажировке, он звонил домой и сообщал, что приедет поздно и его подвезёт Эрвин. Этот факт зацепил меня. Я ни разу не видела личную машину Эрвина. Он продал ее, и исчезновения прекратились, не странно ли? На этом детектив не останавливается. Безмолвный собеседник ее не смущает, ей достаточно моего лица, чтобы понять, что она движется в правильном направлении. Ее честность в данном случае — это цена, которую она платит за шанс моего добровольного признания. — Джейсон оказался ребенком из приюта, в котором воспитывался Эрвин. Это не зацепка, но весьма интригующий факт. Также я выяснила, что у Эрвина был конфликт с ректором университета, куда он планировал поступать. Суть конфликта так и осталась тайной, потому что ректор умер пять лет назад, но… — Ханджи откидывается на спинку сидения и приглаживает челку. — Это не говорит ни о чем конкретном, вполне возможно, что сработал эффект ореола и я пытаюсь привязать к образу Эрвина несуществующие вещи, но… Разве ему не было обидно? Ему никогда не хотелось отомстить? Разве не могло в его детских отношениях с Джейсоном и взрослых с Джейкобом случиться что-то плохое, что подтолкнуло бы его к преступлению? Эрвин замкнутый, нелюдимый, а такие люди зачастую очень ранимые и принципиальные. Я не могу знать точно, зачем он это сделал, но предпосылки преступления в его биографии были. У Эрвина никогда не было сдерживающих факторов. Это важно, Леви. На мою беду, у него и сейчас нет сдерживающих факторов. Как я должен это все пересказать ему? Что будет после этого? Мне чертовски страшно. Сидеть в одной машине с человеком, который планирует посадить меня за решетку — нет, а выйти к тому, кто ежедневно твердит, что не отпустит — да, страшно. — Ханджи, — я морщусь от боли в руке, — как вы смогли его арестовать? — Он сам позволил это нам. — Каким образом? Я не понимаю. — Вы не читаете его писанину? Ни разу. Я ревновал его к ней. Содержимое его компьютера было аналогом чулков, оставленных любовницей. — Нет, мне было не до этого. — Если бы вы нашли на нее время, Леви, то вы бы непременно засыпали Эрвина вопросами, — саркастично отвечает Ханджи. — Подумайте обо всем хорошенько. Легкие пути у вас есть, но время ограничено. Ее полунамеки мне предельно ясны. Я ничего не уточняю и молча выхожу из машины, не зная, в какую сторону мне податься. Где мой выход? Сигнал? Знак? Я оглядываюсь, но ничего нет. Одни лишь люди. Через час-два их жизнь вернётся в прежнее русло, а что будет со мной? Умом я понимаю, что Ханджи ближе всех к истине. Пожизненное — это заслуженное и самое простое. Зачем нелепо брыкаться, мучить себя, строить козни другим, чтобы… что? Иногда сдаться — лучший вариант. Наименее вредящий тебе и окружающим. Сдаться — и буря утихнет. Я долго перевариваю эту мысль, но к принятию не прихожу, потому что одна часть меня еще не сломлена и упрямо жаждет свободы. У этой субличности свобода — ключевая тема. Она ждет ее любой ценой, в любом виде, месте и времени. Она заставляла меня подниматься с пола, рвать горло, хватать, бежать, толкать, брыкаться. Рискуя всем, она тащила меня вперед. Сдаться она мне не позволит. Я натыкаюсь на Эрвина, поджидающего меня у дороги. Его глаза не направлены на меня, но я знаю, что он всегда следит за мной. Уверен, он даже слышит, как сбилось у меня дыхание и как громко стучит под грудью. А слышит ли он мышь? Маленький темный комок проскакивает мимо меня и издает тонкий писк, отчего сквозь тело проходит волна дрожи. Накатывает ужас. Я не люблю мышей, особенно несуществующих. — На что ты засмотрелся? — на асфальте вырисовывается тень Эрвина. — Мы теряем время, поспеши. — Куда? Эрвин аккуратно прихватывает меня за локоть, стараясь не привлекать к нам внимание окружающих. — Не ставь нас в опасное положение. Просто иди вперед. Или Ханджи… — Она закопает нас, — злобно шиплю я. — Закопает к хренам собачьим. Наша следующая встреча будет уже в изоляторе. Они поняли, где им рыть надо. Буквально, черт возьми. Это не река, это могильник. И Уильям тут, ты видел? Как ищейка. Напишет сначала дурацкий некролог, а потом выкатит книгу про нас. — В какой раз говорю, — Эрвин сильнее сжимает мой локоть. — Тише. Потом все обсудим. Я отталкиваю его и ухожу вперед. Я до невозможности зол на него и на себя. Вся ранее незыблемая уверенность в безнаказанности рухнула. После эксгумации трупа Гилберта мне не отвертеться. Ханджи расскажет его родителям о ножевых ранениях и побоях. Она будет говорить осторожно, негромко, прерываясь, чтобы оценить ситуацию и продолжить, а материнское сердце будет разрываться от слов «неумелые многочисленные удары» и «удушье». Сопоставив факты, отец поймет, что сын умирал долго и мучительно. Он боролся за жизнь до последнего, но чей-то гнев оказался сильнее. Эрвин только подливает масло в огонь: — Как мне помнится, ты наносил много ударов ножом. Следовательно, ты не был уверен в смертоносности своих действий и никогда не работал в сфере здравоохранения или на производстве мясных изделий. Иначе твои удары были бы более точными, профессиональными. А еще удары приходились в основном в живот, то есть, ты ниже своих жертв. А также… — Прекрати, — это невыносимо слушать. Меня физически воротит от этих сухих неоспоримых выводов. — Хватит. Не надо. — Хорошо, — соглашается Эрвин. — Я всего лишь хотел сказать, что физические и психические данные преступника они правда могут заполучить. Но в суде это не играет решающей роли. — Тебя как послушать, так вообще можно подумать, что сесть в тюрьму за убийство невозможно. Пререкаться мы не прекращаем и дома. Эрвин, поразмыслив, приходит к выводу, что оставаться в городе и впрямь рискованно, но он не учел одного — я уже не с ним. — Я прошу тебя только об одном: действуй на холодную голову. Отбрось эмоции и включи рассудительность, — обхватив мои плечи, он усаживает меня на ручку кресла. — Сядь, сюда, сядь. Хорошо. И выслушай меня. Мы сейчас очень рискуем. У полиции уйдет несколько дней на экспертизу найденных останков. Черт знает, как они потом будут связывать полученные данные с другими исчезновениями. Ни ты, ни я не в состоянии предсказать результат. Все, что мы можем сделать сейчас — это уехать. Не думал, что придётся рано и в спешке, но так будет лучше всего. — Уехать? — идея уже не заманчива. — Если останемся, то у нас два варианта: ожидание или добровольное признание. Но я не хочу ввязывать тебя в это и… Эрвин запрокидывает голову и громко стонет. — Давай уедем. Потом разберемся со всем остальным. Я найду выход, выкручусь, все выверну так, чтобы они до нас не добрались. Только согласись. — Но куда? — я развожу руками. — А вдруг нас поймают по пути? А если… — Леви, тссс. Все решаемо, слышишь? Все, что тебе нужно, это взять чемодан, сесть со мной в машину и уехать. Очень убедительно, но что-то во мне еще готово бороться. — Я не думаю, что… Эрвин обхватывает мои запястья и прижимает их к своей груди. — Всего лишь сесть в машину и выехать за пределы города, — медленно проговаривает он. — Я не говорю ни о чем другом. Ты будешь в безопасности. Клянусь. И для этого тебе нужно послушать меня. — Я боюсь, — впрочем, как и всегда. — Я же сказал, что все продумаю. Поверь, до нас вряд ли доберутся. — Ты обещаешь? — Да. — Но если нас все-таки поймают, ты возьмешь всю вину на себя? На секунду Эрвин прикрывает веки. — Просто уехать, — со вздохом повторяет он, а я проваливаюсь в глубокое разочарование. — С остальным потом разберемся. Времени у нас мало. Пока мы говорим, уже проводится экспертиза останков. Я сдаюсь. Воля прогинается под его авторитет. Я осторожно отхожу от него и неуверенно беру здоровой рукой свою кофту, сложенную накануне инцидента с молотком. Эрвин воспринимает это как сигнал отступления и приступает к сборам своих вещей, не забывая следить за мной. — Тебе помочь? Футболки, свитера, брюки, рубашки — летят на дно старого чемодана, а вместе с ними и моя надежда. — Не надо. Сомнения сплетаются в клубок и не дают ясно мыслить. Все так и должно быть? — Куда ты хочешь уехать? Я делаю все правильно? — Пока что Саванна. Я смотрел там недвижимость, но думаю, что аренда и покупка напрямую нам сейчас помешают. Я предаю себя? — Тебе понравится. Мягкий климат, красивая архитектура. Или же у меня есть другой выход? — Если хочешь вернуться к садовничеству, то тебе подойдет этот штат. Он один из самых зеленых. Комната внезапно становится невыносимо тесной, а воздух удушающим. Минут десять я трачу на попытки убедить себя, что в данной ситуации не нужно паниковать, но самообман на этот раз оказывается бессильным перед реальным фактом. Худшее, что можно сделать в своей жизни — это вручить поводья от нее другому человеку. — Эрвин, — я захлопываю чемодан и пинаю его в дальний угол гостиной, — я не поеду. Я боюсь, что все повторится. Сработают механизмы выживания, и я опять привяжусь к нему из-за мнимого чувства безопасности и опеки. Сначала мы ненадолго остановимся в новом доме перед тем, как разойтись якобы навсегда, а потом, из-за страха быть пойманным полицией, я притихну, смирюсь и перестану сопротивляться. Я останусь. Возобновятся скандалы, пощечины, секс, слезы, объятия — вместо кругов ада. Это мой паттерн, и я до ужаса боюсь остаться его заложником до конца своей жизни. Я не хочу жить как в ночном кошмаре, теряя себя по кусочкам каждый день. Не хочу снова ощущать, как мысли становятся короче и проще. Не хочу терять волю и выбор. Хоть я и плохой человек, но мне тоже нужен шанс на свободу. Ценнее нее ничего нет. Свободные люди не позволяют насиловать себя, не работают там, где их унижают, не живут с теми, кто их уничтожает, и не разрушают чужие судьбы. И я просто хочу попробовать… Эрвин откладывает стопку одежды и заторможенно оборачивается. Отказ стал для него неожиданностью. — Это неудачное решение. Я буду настаивать. — И у тебя опять ничего не выйдет. — Леви. Ты стал сильнее, но не переоценивай себя и не забывай, почему ты до сих пор тут. — Сломаешь мне вторую руку? Ноги? — Нет. Так тебе будет проще играть в оппозиционера, — Эрвин приподнимает мой подбородок. — Ты поедешь. Ты сам в глубине души этого желаешь. А если ты внезапно стал фанатом справедливости, то я останусь и сам разберусь, что мне делать в новом этапе расследования, а ты ляжешь в клинику для душевнобольных. Это отличное место для тех, кто слышит и видит несуществующее и одержим пироманией. Такой расклад тебя устраивает? Он разворачивается и с решительностью выходит из комнаты. — Эр-рвин? — мое заикание усиливается. — Т-ты куда? — Позвоню сначала в полицию, потом в девять-один-один. Я выбегаю в коридор и вцепляюсь в него. — Нет! Нет! Не надо! — Уйди, — Эрвин толкает меня, я падаю, но быстро поднимаюсь и опять останавливаю его за рукав. — Леви, уйди. Я делаю то, что нам остается. — Нет! П-перестань! — я заграждаю собой полку с телефоном. — Перестань, я умоляю тебя! Умоляю! — Тебе нужна помощь, Леви, — презрение в его глазах добивает меня. Больно не потому, что он такой, а потому, что таким он был не всегда. — Тебе нужно лечиться. Если ты не принимаешь мою руку помощи и не хочешь ехать со мной, то тебе протянут руку помощи другие. Квалифицированные специалисты, которые знают, что и в каких дозах тебе нужно. Это самая подлая его манипуляция. Из всех — самая жестокая, самая гнусная и оскорбительная. Я нарушаю свое обещание и реву, согнувшись от боли в груди. Реву и грубо вырываю вьющийся шнур из телефона. — Ты обошелся со мной хуже всех! Меня многие в грязь втаптывали и избивали! Но ты — ты единственный, кто причинил боль не только телу! Ни Гилберт, ни кто-либо другой не ломали меня изнутри, Эрвин! Ты же, блять, достал до туда, куда никто не добирался! Вот же сука! Кулак пролетает мимо моей головы и врезается в стену. От испуга я вскрикиваю и застываю на месте, словно на меня набросили цепи. Нависая надо мной, Эрвин рычит в лицо: — Но ты сам впустил меня. Ты дал мне шанс. Ты понимаешь, что значит получить шанс, когда ты всю жизнь был уверен, что не сможешь ни к кому ничего почувствовать? Я берег тебя до последнего. Я старался, хоть ты и не веришь в это. Кулак ударяет в то же место, но уже сильнее, что заставляет меня зажмуриться и вздрогнуть, глотая слезы. — Я старался! — задыхаясь, орет Эрвин. — Я изо всех сил сдерживал все плохое, что есть во мне! Я боялся, что с тобой получится так же, как с Джейкобом! Я не хотел повторять ту историю! Ты ведь знаешь, что я не гордился своим прошлым! Я не хотел, чтобы все так вышло! Не хотел, слышишь?! Он выдыхается и отходит от меня с бессмысленным пустым взглядом. Я тихо проскальзываю в ванную, всхлипывая, и запираюсь изнутри. Кожа на щеках щиплет. Тело трясется, словно нашла горячка. Барабанные перепонки дрожат из-за грохота на кухне: бьется стекло, на пол летят шкафчики с утварью. Я сажусь на плитку и приобнимаю колени, чтобы успокоиться. Ничего нового не произошло. Ни одно слово не задело сердце. Это — давно моя обыденность. Сегодня я униженный, испуганный и уставший, как вчера, позавчера и все предыдущие дни. У меня даже не получается разозлиться на Эрвина, я просто устал, и поэтому, когда он наваливается на дверь с обратной стороны, я не чувствую ничего сильного. — Я все время буду думать о том, где ты и с кем ты. Ты ведь этого добивался, — Эрвин тихий и вялый. Децибелы и нервные клетки закончились. — Помнишь? — Да. — Зачем ты просил об этом? Как будто спрашивает меня, зачем я обрек нас двоих на мучения. — Зачем? Я не знаю. — Леви, зачем? — он повышает голос. Я пропускаю глубокий вдох. В конце концов, зачем держать это в секрете? — Потому что я ничего не стою. Я ничего не добился, всегда был тенью. И если бы для кого-то я бы стал всем, то… От стыда не укрыться. Стыдом пропитан каждый миллиметр души. Я роняю лоб на колени. — Это удел жалких людей — выпрашивать поклонение себе. Вот и все, Эрвин. Это не тайна. Я чувствовал себя интересным лишь когда ты уделял мне внимание. А сейчас оно мне не нужно. Оно меня душит. Я не буду с тобой, но не из-за твоего признания в том, что ты сделал. Суть другая. Я всегда буду бить, а ты всегда будешь бить в ответ сильнее. Ему нечем опровергнуть свое же утверждение. Мы будем ранить и калечить и никогда — прощать. Мы считали это полнотой жизни, не подозревая, что маскируем этим свою ущербность. Это единственный общий вывод, которого мы достигли. — Если бы тебя не было, мне было бы легче, — измученно произносит Эрвин. — Тогда тебе нужно было бить молотком не по пальцам, — абсолютно серьёзно соглашаюсь я. — Я не смог. — Любишь? — Наполовину. И не врет — вот, в чем беда. Я запускаю уцелевшую руку в карман, дотрагиваюсь до гладкого корпуса зажигалки, и в эту самую секунду здравый смысл аннулируется. Поднявшись с пола, я вижу себя с огромными зрачками в обляпанном зеркале над раковиной. Они как блюдца, черные, блестящие, прикрывают собой бледную радужку. Зрачки расширяются, когда рядом есть что-то пугающее или слишком притягательное. Наше тело почти одинаково реагирует на эти совершенно разные явления. В обоих случаях вырабатывается гормон, влекущий за собой частый пульс, тремор, головокружение и одышку. Вот, что происходит со мной каждый раз, когда я рядом с Эрвином, и я… Я могу прекратить все, что мешает мне быть счастливым и просто жить — этот урок я усвоил не самым щадящим способом. Зажигалка в кармане вибрирует. Происходит сдвиг, и я решаю убить Эрвина, чтобы мы оба перестали страдать. Все встает на свои места. От зависимости не избавляются постепенно — ее вырывают с корнем раз и навсегда. Поэтому я убью его. «Этой мысли ничто внутри не противится. Она такая же естественная, как и любая другая мысль о нем. Жажда его прикосновений, его голоса, его жизни целиком и полностью». Он уже мертв, он умер вместе с теми, кого сам погубил. С тех пор его душа только мучается. Она заточена в его теле, как сам Эрвин в мире, где ничто не предназначено для него. У него ведь на самом деле ничего и никого нет, даже меня. И у меня тоже ничего нет. Кроме зажигалки. Я толкаю дверь, думая, как и куда завлечь его, чтобы запереть. Права на ошибку у меня нет. Один шанс. Меньше минуты. Не справлюсь — не выживу. Эрвин вынужденно отходит от ванной и с выжиданием смотрит на меня, сжав губы в тонкую линию. Я осторожно двигаюсь к нему, трясусь, но не меняю решения. Видеть его — мука. Вся моя жизнь по орбите крутится возле него, с ним связаны и горе, и радость. И я до сих пор не могу не думать о том, как он красив — безумно. — Что тебе нужно? — в его глазах замерла апатия. Он разбит. — Ну? — Подойди ко мне. Эрвин не хочет, но подходит, и наши взгляды сталкиваются, сквозя взаимными недоверием и обидой. Опуститься до этого оказалось так просто… Я шмыгаю носом и висну на его шее, что шокирует его. Он даже не сжимает мою талию как раньше — до того растерян. Хочется уйти молчаливо и подчеркнуто сурово, но один взгляд на его губы — и сердцебиение учащается. Это в последний раз. Маленькая слабость. Страх за свою жизнь не способен удержать от простого желания ощутить напоследок то, что раньше я принимал за любовь. — Прости, — мои губы быстро скользят по его губам и подбородку. — Господи, как с тобой иногда хорошо было. — Что ты делаешь? — он рассеянно ловит мои поцелуи и оставляет частые свои. — Молчи, — просьба через боль и слезы. — Просто молчи. — Ты с ума сошел. — Давно. Это можно назвать истерикой. Я целую его в отместку, в благодарность, прося прощения, обвиняя, жалея, мучая, а он еле успевает отвечать тем же, сжимая рубашку на моей спине. Опять тело к телу, как раньше. Уже не стесняясь, я рыдаю и причитаю. Я злюсь, в тысячи раз превышая норму, злюсь до темноты в глазах, злюсь на то, что ни один из нас не смог сделать правильный выбор. — Мне так обидно, Эрвин, — подавляя надрывные всхлипы, говорю я. — Очень обидно, ты и представить не можешь. — Я знаю, знаю, — он проводит тыльной стороной ладони по моей влажной щеке. — Но мне нечем тебя утешить. Я сминаю его губы, а он в промежутке шепчет что-то и проталкивает язык в мой рот. Вырвать с корнем оказывается намного сложнее, чем я думал. Его руки опаляют мою спину, гладя лопатки и поясницу. От каждого прикосновения я едва ли не вою и крепче жмусь к нему, желая на миг впасть в забытье. Я ведь знаю, что буду ненормально скучать по нему, несмотря ни на что. — Прости, — Эрвин берет мои руки в свои и целует. Одно прикосновение к коже, другое к плотной повязке, покрывающей изломанные фаланги. — Может, не сейчас, но когда-нибудь. Я возьму вину на себя. Должен же я сдержать хоть одно обещание. — Молчи, — я толкаю его в грудь, но тут же утыкаюсь в нее. — Я не люблю тебя. Никак, даже наполовину. Я просто скучаю по тому, что было. — Мне тоже иногда было хорошо с тобой. Плач спазмами сдавливает грудную клетку. Это всегда ужасное чувство, но оно ужаснее вдвойне, когда понимаешь, что это обязательно повторится, потому что ты беспомощен перед жизнью, швыряющей в тебя камни. Ты выберешься из одной ямы, чтобы упасть в другую. Ты будешь выбирать неверных людей, которые обесценят или задушат корыстным обожанием. Впереди много имен, мест и дат, которые сокрушат тебя, но одно имя будет выделено курсивом. Имя того, кто запал глубже всех. Стал самым близким и раздавил. Эрвин. Эр-вин. Мое клеймо. Все им измеряться будет. Он говорит так же, как Эрвин? Он будет называть меня пташкой, как Эрвин? Он будет наказывать меня холодом, как Эрвин? Эти книги читал Эрвин. Эту музыку слушал Эрвин. Эрвин тоже отдавал мне свою одежду. Эрвин будет повсюду, но дело не в чувствах. Травмированным людям свойственно сравнивать все с тем, что нанесло по ним решающий удар, чтобы увернуться от следующего. — Почему ты делаешь это? — Эрвин заправляет мои волосы за ухо, оставляя нежный поцелуй на кончике носа. — Ни с кем такого больше не почувствую. Так все заканчивается. Мы прощаемся с мокрыми лицами и опухшими губами. Я подло оглушаю его светильником, схваченным с тумбы, запираю в ванной и щелкаю колесиком зажигалки. Дом через какое-то время загорается. Открытые окна помогают огню разрастаться и поглощать метр за метром. Вместе с мебелью, книгами и прочим хламом горят мои короткие воспоминания. Мы прожили здесь всего ничего, но это были самые тяжёлые мои дни, и я рад, что не останется ни одного их свидетеля. Если бы можно было устроить то же самое у себя в голове, я бы, не раздумывая, воспользовался этой возможностью. Амнезия решила бы многие мои проблемы. Память — не дар, а ноша. Я бы хотел все забыть, в особенности крики Эрвина, которые сопровождали меня вплоть до улицы. Я не прислушивался к ним, чтобы не навлечь на себя новую беду, но им удалось глубоко проникнуть в мой разум и застрять там. Я сбегаю по ступеням — крик. Я открываю калитку — крик. Я пересекаю дорогу — крик. Один и тот же, обезумевший и хриплый. Лишь внезапно спустившаяся темень и пустота улицы помогают мне немного прийти в себя. Звон в ушах исчезает. Я останавливаюсь, повиснув на фонарном столбе, и думаю над тем, что мне делать дальше. Куда идти? К кому? Прямо сейчас? У меня с собой ничего нет. А если соседи следят за мной? Кто-то уже сообщил о пожаре? Кто-то приедет сюда? Он выживет? От обилия вопросов голова гудит. И холодно, так холодно, что кажется, что настала зима, хотя это невозможно. Зубы стучат. Плывет промозглый туман. Не получается ни на чем сосредоточиться, меня знобит и шатает от ужаса. Мысли скачут, сверлят сердце. Не могу до конца осознать то, что я сделал. Но за что сделал — обязательно взыщут. А пока надо идти. В вечерней темноте, как свет в конце тоннеля, сияет телефонная будка. На слабых ногах я подхожу к ней, снимаю трубку и с огорчением слышу короткие гудки. У меня нет денег. Может, где-то завалялся помятый доллар, но монет нет. А позвонить надо, наверное. Или нет? Счет идет на секунды, а я стою без дела и замерзаю. Почему в августе такой мороз? Я сплю? Внизу что-то мелькает белым. Я опускаюсь на колени и тянусь к блестящему предмету. Это монета, ребром стоящая в трещине асфальта. Я беру ее и роняю, беру и роняю не единожды, потому что трясусь. Несколько минут уходит на попытки ее поднять и вставить в специальное отверстие. Шевелить сломанными пальцами трудно и больно. Кости ноют. Какой номер набрать? Я знаю только один… На этот раз гудки долгие, тревожные, выматывают. Я тяжело дышу в динамик, стараясь не оборачиваться к горящему дому. В том, что он горит, я вижу закономерность. Все закончилось так же, как и началось. — Что случилось? Говорите, я вас слушаю. Вы позвонили в девять-один-один. Облизнув губы, я открываю рот, но из горла не выходит не единого звука. Что мне сказать? В чем признаться? Спасти его или заставить сгореть заживо? — Вы хорошо меня слышите? — настойчиво спрашивает женщина из службы. — Опишите кратко вашу проблему. С вами все в порядке? Где вы находитесь? — Я… Я не скажу, потому что они не услышат, как и всегда. Я не буду делать над собой усилия, чтобы вновь получить игнорирование. Каждое игнорирование ранит меня и доказывает, что я ничто. Молчать безопаснее. Молчание ненадолго спасает. Я буду держать рот закрытым столько, сколько потребуется. Это все — … Абсолютно неправильно. Нужно говорить до последнего вздоха, пока можешь. — Я дам вам адрес, — маленькое облако пара выходит из моего рта, — там пожар и человек заперт в доме. Помогите ему. Эти два предложения — мои последние слова об Эрвине. Больше о нем никто не услышит от меня. Женщина на другом конце провода торопливо уточняет адрес и сбрасывает звонок, а я отсчитываю секунды, слушаю тишину, собираю мысли и направляюсь к темному лесу, над которым натянут черный холст с мерцающими точками. Красиво, тревожно и пугающе тихо, словно весь мир замерз и заснул. Я осторожно ступаю по мягким рыхлым кочкам, прижимая к себе руку с пульсирующей болью. Вблизи воет сирена, поторапливая. Я делаю два шага, замираю, когда слышу ее у дороги, и, собрав крупицы решимости, иду дальше, уже ничего не пугаясь. В этом лесу нет ничего страшного. Высокие сосны надежно спрячут меня. Я стараюсь не думать о том, что сделал. Держусь за шершавые стволы, всматриваюсь в синеву ночи и успокаиваю дыхание. Вскоре сердцебиение становится ровным и монотонным, а мысли занимают только ближайшие годы. Я умру от остановки сердца, не справившись со страхом. Однажды я вновь услышу мышей и адреналин ударит по мне с такой силой, что сердце не выдержит. Или я положу в рот таблеток больше положенного. Чувство меры мне не знакомо, такое вполне может произойти. Это не страшно и не важно. Мне не интересно, что именно убьет меня и когда. Сейчас ничего не имеет смысла, кроме ночного свечения неба и треска огня позади. Я иду вперед и на выдохе отпускаю сожаления. На голову хлопьями падает то ли белый пепел, то ли снег.