Зло неподалеку

Мы стоим друг напротив друга в дверном проеме, вдыхая холодный утренний воздух. Он держит чашку остывшего кофе, глядит заторможенно и загнанно, дышит тяжело. Понимает, что до умопомрачения обожает не меня, а свою зависимость. Я сжимаю стеклянную пепельницу, водя по ней кончиком сигареты, и слышу, как клокочет его сердце — нежно и яростно, в диссонансе. Наверное, у него уже ребра саднят от ударов. Входная дверь открыта нараспашку. Снаружи хлещет дождь. Свежий аромат хвои пробуждает новые ощущения, навевает тревожные воспоминания. Я брожу по коридорам памяти и выуживаю предостережения, вопросы, просьбы — все то, что оставил без должного внимания. В сотый раз вспоминаю первую встречу с Гилбертом, Эрвином, ищу знаки, слышу голос Пиксиса… Он полагал, что людей поглощал таинственный туман. Только мистика могла объяснить ему, почему люди пропадали бесследно и навсегда. Пиксис и подумать не мог, что за их загадочными исчезновениями стоят обыкновенные житейские обстоятельства. Месть за собственные неудачи и перечеркнутые надежды. Нереализованные амбиции и страх застрять на дне колодца. Месть за унижения и принуждения. Так прозаично и трагично. Шесть человек погибло из-за того, что двое людей не смогли совладать со своими пороками. — Ранняя пташка, сейчас и семи нет, — неокрепшим после сна голосом хрипит Эрвин и подносит чашку ко рту. — Не называй меня так, — меня передергивает. — Ложись спать. — Мне все равно скоро идти к миссис Говард. Эрвин оглядывает размытый фон домов и шумного леса, который ни на секунду не дает забыть о своем присутствии мелодичным шелестом. — Я позвонил ей и сказал, что ты больше не сможешь помогать. — Зачем? Зачем ты отбираешь у меня все? — Так будет лучше, — стандартный ответ. — Сейчас ты нестабилен, можешь вытворить такое, о чем мы оба потом пожалеем. Посиди пока дома. — И после этого ты говоришь о нашем будущем в другом месте? Я ставлю пепельницу на подоконник и ухожу вглубь дома с критической концентрацией тревожных мыслей. Все мои чувства и проблемы умещаются в одно слово — разочарование. Разочарование — тяжелое ощущение, но у него есть бонус. После него наступает принятие. Испытав разочарование, не суетишься, не ищешь ответы, не просишь о помощи. Ты просто выходишь из комнаты своих страданий и плотно закрываешь дверь, зная, что ни при каких обстоятельствах не вернешься туда. В груди тесно, что-то сдавливает легкие, чешется изнутри, но слез нет. Есть липкое ощущение обмана и проигрыша. Цепляться больше не за что. Все, что когда-то было ориентиром, оказалось ложью и разлетелось атомами. Так проходит первый этап освобождения. Он похож на закат. Провожаешь красное солнце, ощущаешь прохладу, утираешь последние слезы и обещаешь не проронить больше ни одной, потому что никто не стоит ни единой. Знаешь, что ничто отныне не держит тебя. Я почти принял решение, и вроде оно правильное. Но только… — Ты здесь? — Эрвин мельком заглядывает на кухню, застегивая ремень на брюках. Мне тяжело на него смотреть, но отвернуться я не могу. Киваю, ловлю на себе беспокойный взгляд и поджимаю слипшиеся губы. Я тоже виноват перед ним. Я сделал его особенным, взвалил на него бремя быть светилом, неустанно требовал, просил, забирал, и ничто из этого не было взаимным. Когда ему была нужна поддержка, все, что я мог, это сидеть молча рядом и гладить его плечи, а ведь ему было необходимо услышать теплое слово. Даже злому человеку оно нужно, чтобы умерить свою тьму. Между нами нередко витало отторжение или безразличие, потому что мы оба — отпетые эгоисты. Мы все время думали, как бы выкачать друг из друга живые эмоции, чтобы ненадолго согреться и обрести смысл. Порой Эрвин хотел нечто большее, подсовывал мне избранные книги, посвящал в любимое, показывал красоту ночей, пытался построить ко мне мост простыми, но искренними поступками, но все, что он встречал в ответ — мое скучающее лицо. Я принимал от него все как должное, и образумился, когда стало слишком поздно. Слово «поздно» все чаще встречается в моем лексиконе. Я со многим опоздал, но все же рад, что хоть что-то для себя уяснил, потому что это помогает мне смотреть на ситуацию под другим углом. С недавних пор я начал понимать, что Эрвин всегда был жестоким и одиноким, и мне это нравилось. Это возбуждало, манило. Я восхищался этим качеством, сидя на столе в его кабинете и позволяя ему лапать меня. Со всей наивностью я полагал, что мне удалось приручить дикого тигра. Я добровольно заходил к нему в клетку и подпитывал его инстинкты хищника своим трепетом перед ним. Прижимался к нему, отдавал всего себя, думая, что его жестокость коснется всех, но не меня, что я особенный. А в итоге… Во мне такой раздрай, что мысли путаются, летают в голове, как насекомые, и доводят до переутомления. Смотрю на Эрвина, завязывающего галстук перед трюмо, на целованную мной кожу, вкус которой дурманил, и не верю, что этот человек — мой выбор. — Почему ты не убил Гилберта сам? — Мне уже не было это нужно. — Не ври, даже спустя семь лет он был угрозой для тебя, — я выхожу в коридор и встречаюсь с глазами Эрвина в отражении зеркала. — Просто я был средством, верно? Ты не мог к нему подобраться, а я был рядом. — Очень логично и рационально, но неверно. Я лишь хотел, чтобы ты сам прекратил свои страдания. Ты всю жизнь был пассивным и предпочитал терпеть, а не решать проблемы. Это нужно было исправить. Если бы я убил Гилберта, тебе бы не стало легче. Его исчезновение не гарантировало тебе облегчения. Ты был психологически уязвим и зависим от него, но только ты мог вырваться из-под его влияния. — Говоришь чушь. — Я говорю правду, — Эрвин отходит от трюмо и берет с полки остывший кофе, — а правда ранит сильнее всего. Ложь ты бы пережил и простил, это привычно и ты не покидаешь свою позицию жертвы. А с правдой такое не прокатит. — То есть, ты хотел… — Преподать тебе жизненный урок о том, что ты можешь прекратить все, что мешает тебе быть счастливым. Тебе слабо в это верится, но от этого правда не перестает быть правдой, Леви. Я хмыкаю. — Для психа ты рассуждаешь удивительно здраво. Эрвина передергивает. — Психопат — это больной человек, а я в полном порядке, — грозно говорит он, взглядом давая понять, что подобное в свой адрес он больше не позволит произнести. — У меня не было извращенных фантазий, связанных с убийствами, не было жажды убивать. Я не делал ничего с трупами. Я не психопат и не маньяк. Я в полном здравии, а мои планы вполне приземленные. Каждое мое решение, Леви, как бы это страшно ни звучало, обдуманное и взвешенное. Это похоже на описание мышления психопата? Я жестокий, но не больной. — Здоровый человек может убивать? — ядовито плюю я. — Если это диктует его выживание. Если это часть его спасения, — сквозь зубы цедит Эрвин. — И он будет состоять в разрушительных отношениях? Эрвин затыкается и подходит ко мне сзади, прижимаясь губами к голым плечам, не прикрытым старой растянутой футболкой, к затылку, вдыхает запах моей кожи, словно готовится вонзить в нее клыки. — Чего ты добиваешься, Леви? Рядом с ним мой разум путается из-за усиливающегося чувства страха и стыда. Кости трещат. Сердце с уханьем опускается в пятки, когда его губы оказываются у моего уха и выпускают таинственный шепот. — Раньше я боялся, что ты бросишь меня, а теперь я боюсь, что ты не сможешь этого сделать, — опечаленно признаю я. — Зачем мне бросать тебя? — Эрвин ведет ладонями по моим плечам. Его нежные слова, мягкие прикосновения и заботливые привычки травят мне душу. — Окажись кто другой на моем месте, он бы был терпелив и участен к тебе? Смирился бы с тем, что ты постоянно будешь его жалить при каждой попытке сблизиться? Вряд ли. А я хорошо понимаю тебя, так почему ты думаешь, что я брошу? Мой громкий огорченный вздох дает ему сигнал, что он выбрал верную стратегию. Он нашел ниточки, за которые нужно дергать. — Я не хочу вызывать у тебя ложное чувство вины или долга. Ты ничего мне не должен, Леви, и ты ни в чем передо мной не виноват. Но я должен быть честным. Я разучился жить без тебя. Ты как вредная привычка. Без тебя мне было бы намного легче, я бы с радостью забыл о твоем существовании, но раз уж я попробовал тебя на вкус, то шанса остановиться у меня нет. Когда ты кричишь и сопротивляешься, я хочу тебя по стене размазать. Даже не представляешь, как часто мне хотелось стереть тебя в порошок, чтобы ты прекратил истерить. До сих пор руки трясутся, когда я обнимаю тебя, потому что мне ужасно хочется тебя раздавить. Но в то же время… Целует чувствительное местечко за ухом: — Оберегать тебя хочется. Он опять путает меня, Корифей манипуляций. Я вздыхаю и зажмуриваюсь, думая, что, возможно, он в очередной раз прав. Кто, кроме него, сможет подарить мне кров, вытерпеть мой нрав, не ударить после первой ссоры и пустить в объятия, когда для меня весь мир будет не мил? Есть ли еще кто-то на этой планете, кто будет для меня и за меня? Рассуждая об Эрвине, я выбираю не меньшее из зол, я выбираю единственное возможное для меня добро. Он не любит меня, но я нужен ему, и чтобы я остался с ним, он вооружился той лаской, на которую только способен больной и жестокий человек. Одной рукой он гладит, а другой бьет. Утром он шепчет слова, от которых у меня внутри все радостно трепещет, а вечером произносит такие, после которых удушиться хочется. Он готов прощать, ухаживать и терпеть ровно столько, сколько требуется, но взамен он будет требовать полного повиновения и выжимать из меня последние соки. И смогу ли я это вытерпеть? Нужно ли мне это? Он опять безошибочно угадывает мои мысли. — Если тебе так будет легче: возненавидь меня полностью и стань моим врагом. Но только моим, это ключевое. — Тебе зачем это? — я удивляюсь. — Ницше говорил, что врага проще простить, чем друга, — ответ в его стиле. — Я не смогу так. — Лишь потому что не хочешь. Я вырываюсь от него и испуганно прижимаюсь к стене. Так больше не может продолжаться. — Тебе стоит выслушать меня. Эрвин хочет приблизиться ко мне, но я вытягиваю руку и упираюсь ладонью в его грудь. — Я бы… Голос хриплый, неровный из-за волнения, но пришел мой черед говорить правду: — Я бы понял тебя, даже простил бы. Ты был бы менее страшным монстром в моих глазах, если бы откровенно рассказывал мне о том, через что тебе пришлось пройти. Но ты молчал. Все разрушило твое молчание. Тебе нужно было всего лишь честно поговорить со мной раньше, и сейчас бы я все простил тебе. Я бы любой тебе грех отпустил, если бы ты показал мне, что у тебя болит. Люди пишут письма с любовными признаниями приговоренным к казни убийцам, Эрвин. Понимаешь? Люди любят монстров. Они понимают зло. А я… Я ничем не лучше тебя. Нам всего лишь нужно было научиться разговаривать. Если бы мы умели говорить, мы бы были совершенно другими людьми и сейчас мы не смотрели бы друг на друга такими глазами. Эрвин шарахается от меня. Сквозь стекла очков я вижу, как в его по-прежнему красивых глазах уверенность сменяется растерянностью. Мне немного жаль его, но это не имеет ничего общего с любовью. Мне жаль не Эрвина, сидящего возле меня по локоть в крови, а ребенка, запертого внутри него. Он не справился. Не нашел поддержки, не позвал на помощь, не поделился своим горем и возрастил в себе зерно зла. Двадцать лет прошло, а он все сидит в колодце и смотрит снизу вверх на слепящий дневной свет с его дна, пока в макушке пульсирует боль. — Ты бы не понял. — Откуда тебе знать? Ты не дал мне шанса. Сколько раз я просил тебя поделиться со мной своей болью? Сколько раз я просил поговорить со мной? — Ты бы не понял, — твердит он упрямо. — Но я бы попытался. — Леви, — Эрвин напряженно смотрит на дверь, словно боясь, что за ней кто-то стоит, — твои слова сейчас ничего не стоят. Ты готов выслушать меня после того, как я рассказал тебе самую жуткую часть моей биографии. Расскажи я тебе ее раньше — ты бы… Ты непредсказуемый, ты мог отреагировать в разы хуже. Я бы мог не справиться с тобой. — Хорошо, — я резко поворачиваюсь к выходу. — Тогда не надо ни в чем меня винить и требовать понимания. Все, что происходит сейчас — это тоже твой выбор. Так будет честно. И будь осторожнее. Улышав последнюю фразу, Эрвин вопросительно приподнимает брови. — Я же непредсказуемый, — подражая его язвительно-предупреждающей интонации, говорю я. — Вдруг подсыплю тебе что-то в кофе или опять дом подожгу? — Ты не сделаешь этого, — он цокает языком. — Уверен? — В доме нет медикаментов, спичек и зажигалок. — А если… — Ножей тоже нет. Ты не найдешь ничего, что мог бы использовать против нас, — Эрвин, вздыхая проводит пятерней по волосам, и спрашивает как будто самого себя: — Тебе нравится изводить меня? Для чего ты делаешь это? — Я хочу, чтобы тебе было больно так же, как и мне. И наконец-то его взгляд проясняется, в голове что-то прокручивается и подсказывает ему, что я — больше не его. Он может лгать, изворачиваться, строить сложнейшие схемы, но ничто больше не поможет ему. Я не поддамся, потому что уже принял решение. — Я ненавижу тебя каждой клеточкой своего тела, — мой яростный голос наполняет всю комнату, и я чувствую, как нечто тяжелое в моих легких исчезает. Словно все невысказанное и скрытое обратилось комом и мешало мне все время дышать, а теперь оно исчезает. — Я ненавижу все, связанное с тобой, ненавижу себя за то, что шел у тебя на поводу, я ненавижу твое имя, ненавижу твой голос, ненавижу твои прикосновения, ненавижу твое внимание, ненавижу каждое воспоминание, в котором есть ты, ненавижу… — Хватит, — Эрвин резко бледнеет и отводит от меня оторопевший взгляд. — Ты отходчив, я подожду, когда твои эмоции спадут, и потом мы все обсудим. — Но я не люблю тебя. Нам нечего обсуждать. И воцаряется кошмарная тишина, от которой звенит в ушах. Я произношу «я не люблю тебя» и выбираюсь из плена. Глазам возвращается зоркость — теперь я вижу изъяны. Слух отныне невозможно обмануть — теперь в излюбленном «ты нужен мне» я слышу «я сломаю тебя». Я наконец обрел себя. Сломал оковы. Моя речь медленная, словно я ставлю точку после каждого слова. Я говорю вдумчиво, осмысленно и непреклонно. — Я тебя не люблю. И я не хочу ждать, когда ты скажешь мне, что все закончилось. Я сам это скажу — все закончилось, Эрвин. — Леви… Эрвин был готов к яростному сопротивлению, к крикам и рыданиям, но никак не к спокойным и твердым словам. Они словно выбили табуретку из-под его ног. — Давай поговорим, — тут же требует он, делая шаг навстречу. — Эрвин, стой, — я испуганно сжимаю ручку двери. — Я не могу отплатить тебе за твое добро и не могу отомстить за твое зло. Меня для тебя больше нет. Я не твой друг, не твой враг, не твоя семья. И я не буду просить тебя оставить меня, потому что это решение принял я. Это я оставляю тебя. Каждое слово по крупице приносит мне смелость. Я отпускаю дверную ручку и твердо смотрю ему в глаза, не желая ни в чем уступать. — Между нами нет доверия и верности, а это фундамент любых отношений. У меня ничего к тебе нет. Я больше не стану выпрашивать у тебя чувства. Это было унижением, и мне стыдно за это. Я понял, что в каком бы бедственном положении ты не был, надо до самого конца быть преданным себе и хранить самоуважение. К сожалению, я этого не смог. И я зря скинул все на тебя, Эрвин, очень зря. Ты был прав, мне было лишь удобно с тобой, ты был моим перевалочным пунктом после всего, что я пережил. Мне очень жаль, искренне жаль. Я виноват перед всеми, перед тобой, перед собой. И я не люблю тебя. Я повторю это еще сотню раз, чтобы не забыть. Пустота в его глазах — невероятная. Ни криков, ни споров. Он уходит. Просто уходит, оставляя меня в неизвестности и накалившейся атмосфере. Я до последнего смотрю ему в спину, пытаясь угадать его выражение лица, и выхожу на террасу, когда он беззвучно закрывается в спальне. Был ли мой поступок правильным? Сложно сказать. Но я ни на секунду не пожалею о нем — больше никаких сожалений. Из-за трусости я всю жизнь выбирал бездействие, доводил все до точки кипения и вынужденно принимал необдуманные решения. Так больше не может продолжаться. Пусть то, что я сказал Эрвину, станет моим первым правильным поступком. Он ничего не исправит, никого не воскресит, но даст мне зыбкий свет надежды. Я подхожу к ограждению и немного подаюсь вперёд, подставляя лицо моросящему дождю. На душе тишь да гладь. Деревья плавно качаются из стороны в сторону. Я все так же разочарован и подавлен, но больше не злюсь и не боюсь. Благодать такая, что как Эрвин ускользнул в редакцию, я даже не заметил. Но день не может закончиться на такой хорошей ноте. Примерно через час я слышу, как подъезжает машина и паркуется где-то за забором. Мотор унимается. Наступает тишина. Дверца не хлопает. Кто-то медлит, не решается войти. Я вытягиваю шею, чтобы разглядеть хотя бы цвет машины, но ничего не вижу и напрягаюсь. Возникает нехорошее предчувствие, от которого внутри все ноет и тянет. Я уже встаю, чтобы зайти в дом, но во дворе показывается сердитый Майк и шагает прямиком ко мне. Его походка такая быстрая и уверенная, что мне кажется, что он не заметит меня и пройдет дом насквозь. Но как только он подходит ко мне, его уверенность улетучивается и на лице проступает болезненное сомнение. — Что тебе нужно? — смысла скрывать свою настороженность нет. Я пячусь и сжимаю кулаки. — Опять за Эрвином? — Нет, — Майк опирается о перила лестницы. — Надо… Надо с тобой поговорить, короче. Расслабься, просто поговорить. — В дом не пущу. — Ладно, тут давай. Он садится на пыльные ступеньки и ждет, когда я присоединюсь к нему, но я предпочитаю оставаться на месте. — С чего начать? — Майк запускает одну руку в свои пшеничные волосы. — В машине я репетировал наш разговор, но сейчас все забыл. В голове аж свистит, черт возьми. Не буду скрывать — он честен, и мне это приятно. Приятно, что я наконец-то вижу в нем не копа, а обычного человека, который волнуется. — Я задумался о тебе в ту ночь, когда в участок пришла мама того паренька, что работал с тобой. Она была заплаканной, с опухшими глазами и писала заявление о пропаже дрожащими руками. И вот она сует мне его, я принимаю, башка еще раскалывается, смотрю на него… и вспоминаю тебя. Майк протяжно вздыхает. — Бывает слишком поздно — вот, что я тогда понял. Я думал, что предотвратил бы все, если бы тем утром, когда остановил вас по пути из города, проверил ваш багажник, но это не совсем верно. Я жмурюсь, словно готовлюсь к удару. И Майк бьет очень больно. — Все бы сложилось иначе, если бы я откликнулся на твою просьбу о помощи. Я жалею об этом, честно. Но жалости к тебе как таковой у меня нет. Ты не единственный, кому плохо, Леви. Миллионы людей ежедневно терпят ужасные вещи, и иногда они убивают своих обидчиков. В какой-то мере это справедливо. И я понимаю почему ты убил Гилберта. Просто как человек понимаю, ладно? А то ж навыдумываешь себе черт знает что. Но зачем ты убил Ника — ума не приложу. Вряд ли он мог причинить тебе вред. Попал под руку, наверное? Или ты почувствовал безнаказанность и решил, что можешь выпустить всех своих демонов наружу? Хрен разберешь тебя, — Майк досадно шипит. — Когда я узнал, что пропал и Ник, то все, меня понесло. У меня на завтрак вместо тостов самобичевание было. Я ж знал, что живым мы его не найдем. И знал, что в этом есть моя вина. У меня был реальный шанс не допустить этот кошмар, но шутка в том, что в момент икс мы этого не понимаем. Мы все верим, что все как-то само обойдется, а если что, мы потом все исправим. Но жизнь не так устроена. У нас мало шансов и мало времени, а исправить последствия зачастую нельзя. Представить не можешь, как меня гложет это. Мать этого парня все к нам в участок таскается, а я уже смотреть ей в глаза не могу, словно это я ее сына прибил. Внезапно Майк обрывает свою речь и поворачивается ко мне: — Я знал, что ты молчать будешь, но просто интересно: ты молчишь, потому что боишься себе признаться в том, что сделал, или нам? — Ничего опровергать или подтверждать я не буду, — отвечаю я. — Ты сюда за чем-то конкретным приехал или так, поплакаться? — А что? — Пока ты здесь: отвези меня в приют. В глазах Майка вспыхивает ужас, словно я попросил его о чем-то безумном. — Зачем? — он быстро встает на ноги, собираясь немедленной уйти. — Он давно закрыт. Хреновая идея. Но я знаю, на что давить: — Ты можешь откликнуться хоть на одну мою просьбу? После недолгих колебаний Майк молча кивает, и мы в растерянности едем по тихим грязным улицам, стараясь не пересекаться взглядами. Через двадцать минут на горизонте показывается здание приюта, огороженное чугунным забором. Белая краска на деревянных оконных рамах облупилась и потрескалась. Двор оброс дикой высокой травой, пожелтевшей после жарких июльских дней. Майк паркуется у широких ворот с прибитой ржавой табличкой, надпись на которой изъело время, и первым выходит на улицу. — Я с тобой пойду, — зачем-то предупреждает он, как будто я под арестом и собираюсь сбежать. — Угу. Толкаю скрипучие ворота и вмиг теряю всю смелость. Приют — место, с которого все началось. Здание в два этажа, обвитое пышным плющом и пушистым мохом. Стекла в окнах покрыты неповторимыми узорами трещин, сквозь них задувает ветер и как будто смотрят призраки детей. Атмосфера крайне угнетающая, как будто что-то не хочет подпускать сюда. С первых секунд возникает желание развернуться и уйти, но мне нужно кое-что понять, и поэтому, вопреки всем чувствам, я иду вперед. — Ты что-то ищешь? — Майк бредет за мной, с опаской оглядываясь вокруг. — Здесь давно никого нет. Приют закрыли еще лет десять назад… Леви? Да куда ты? Спятил, что ли? Не отвечая на его вопросы, я пробираюсь сквозь высокие колючие заросли вглубь двора. Указателем мне служит долголетняя унылая ива, покачивающаяся на ветру. — Что тебе нужно, хоть объясни, — у Майка наше похождение вызывает тревогу. — Ты когда-нибудь сидел на дне колодца? — Нет. — И я тоже. — Ты чокнулся! Невооружённым глазом увидеть колодец крайне сложно. Он надежно укрыт иссохшими ветками и присыпан сверху песком, но было бы лучше, если бы это сделали намного раньше. — Помоги мне, — прошу я, сбрасывая ветки с импровизированной крышки. Майк присоединяется ко мне, но явно не одобряет затею. На его лице то и дело проявляется недоверие, которое он скрывает молчанием. Мы поднимаем крышку колодца и заглядываем внутрь. Из глубины до нас долетает запах сырости и особый аромат покинутости, который бывает лишь у заброшенных мест и вызывает безотчетный слепой страх. — Есть где-нибудь веревка? — я верчу головой. — Погоди, — Майк отлучается, заходит на долгие пять минут за угол приюта, но благополучно возвращается с длинной, но не толстой веревкой. — Крепкой не выглядит, но тебе пойдет. Ты так и не сказал, зачем хочешь туда спуститься. — Так нужно. — Спасибо за разъяснение, придурок. Тем не менее, он помогает мне спуститься на дно колодца, держа один конец веревки, пока я скольжу подошвами кроссовок по неровной кирпичной стене в самую тьму. Круг света над головой сужается и бледнеет, в то время как я погружаюсь в странное тоскливое состояние. Ноги окутывает влажный холод, по позвоночнику пробегает рой мурашек, взгляд интуитивно ищет источник света. Желание исчезнуть придавливает уже через секунду после того, как под ногами оказывается твердая промозглая земля. Хоть я и знаю, что в любой момент могу подняться наверх, я ощущаю какую-то обреченность. То ли тесное пространство так воздействует, то ли темнота, то ли сырость — мне быстро становится невыносимо. Я задираю голову и вопреки всем мифам о невероятно ярких звездах вижу лишь обычное серое небо. По нему плывут грозовые тучи, прикрывающие солнце, и в эти длинные минуты я понимаю, что мне все время лгали. Оказавшись на дне, ты не чувствуешь, как тебя наполняют силы для взлета, и звезд, к которым следует тянуться, ты не видишь. Оказавшись на дне, ты не встречаешь ничего хорошего и жизнеутверждающего, ты лишь хочешь выбраться отсюда и больше никогда не падать любой ценой. Вряд ли Эрвин ребенком это понимал, но что он чувствовал то же самое — я уверен. Поместите любого человека под землю, и он взвоет. Оставьте его там с кровоточащей раной и обидой на издевательства, и он оборвет последнюю связь с миром, чтобы больше не испытывать страх и боль. Все это — лишь причины и последствия. Я не искал тут оправданий Эрвину, я хотел лишь понять его. — Майк! Держи веревку крепче! Поднявшись, я ощущаю, как меня потряхивает. Майк замечает это, но выводы делает не вслух и лишь разворачивается к выходу. Обратно мы едем так же молчаливо, но перед тем, как вернуться в дом, я ненадолго задерживаюсь, чтобы украсть зажигалку и спросить, на каких основаниях они в прошлый раз арестовали Эрвина. — А ты не знаешь? — он непритворно изумлен. — Забудь тогда, это не твое дело. — Ты смеешься? Вы смогли предъявить ему обвинение в убийствах, это очень серьезно. — Спроси обо всем Ханджи. У вас наверняка скоро состоится длинный разговор. — Что это значит? — хмурюсь я. Но Майк тянется к двери, захлопывает ее и жмет на газ. Делать нечего, я захожу в дом, по пути в ванную скидывая с себя промокшую одежду, и долго стою под горячим душем. Пока вожу по мыльным плечам и шее ладонями, смывая всю грязь трудного дня, думаю о вечере, когда вернется Эрвин. Мы сядем опять за один стол, чтобы поужинать? Он что-нибудь скажет мне? Сложно представить, какие мысли сейчас его одолевают. Я надеюсь, что он так же устал от меня, как и я от него, и мне не придётся больше повторять свои слова. Он должен их принять. Я уйду от него, хочет он того или нет, так нужно нам обоим. А что касается моего будущего — я заранее знаю, что хорошим оно не будет, но самое главное, что я покину место, с которым меня связывает только горечь утрат и сожалений. Выключив воду и переодевшись в чистое, я бесшумно передвигаюсь по дому, собирая свои немногочисленные вещи. Из-за частых переездов я научился умещать всю свою жизнь в один чемодан, и сейчас это спасает меня. Вдруг замечаю желтый свет на кухне и слышу какую-то возню, а затем частый стук. На цыпочках подхожу к дверному проему и чуть ли не спотыкаюсь об Эрвина. — Так что там насчет дружбы с копами? На полу стоит потрепанная сумка с инструментами. Он поднимается, кладет ее на стол и отряхивается, обводя меня дотошным взглядом. — Я видел, как Майк привез тебя. Надеешься, что в случае чего он поможет тебе? — Я уж думал, ты приревновал. Невозмутимо проплываю мимо него, упираюсь поясницей в столешницу и крепко сжимаю ее пальцами. — Учти одно, — голос Эрвина ледяной, и сам он словно коркой льда покрылся. Неучастный ко мне, но весь на взводе. — Если ты вляпаешься в новое дерьмо… — Мне не нужно помогать. — Потом ты будешь обвинять меня в безразличии и эгоизме. — Не будет никакого «потом», Эрвин. Мой раздраженный стон для него словно пенопласт по стеклу. Он кривится и готовится обрушить на меня новую порцию критики, но я даже не думаю выслушивать его и нагло перебиваю: — Я все равно уйду, и если мы расстанемся на плохой ноте, я приду в полицию и к хренам признаюсь во всем. Мне уже насрать. Так что давай-ка по-хорошему. Дай мне уйти без скандала, отстань со своими советами. — Они тебе не поверят, — Эрвин снимает очки и протирает диоптрии о рукава. — Им сейчас позарез нужен виновный. Меня примут с радостью, лишь бы кого-то за решетку посадить. — Леви, ты мутная персона с потерянным паспортом, пятью долларами и жрущая пачками нейролептики. Не дури. — Жрущая нейролептики? Вот как? Ты сам их подсунул мне. — Чтобы ты опять не спалил дом и не бросился под колеса. Я все ради тебя делал, а ты… — Ради меня?! — и вновь крик до боли в горле. — Тебе трахать меня нравилось! Управлять мной! Посадил как собаку на цепь, и что теперь?! Глаза Эрвина заполоняет необъятная злость. — Я тебя понял. Ты — жертва, а я — маньяк, насильник, тиран, дегенерат, кто еще? Но напомни мне, будь так добр, когда-нибудь ты говорил о том, что тебе жаль Николаса? Того молодого парня, который пришел к тебе, потому что верил, что ему удастся найти с тобой общий язык и договориться? Ты никогда не раскаивался, Леви. — Потому что я верил, что убил его ради нас. А сейчас выяснилось, что «нас» не было и в помине. Слезы подступают, но я помню обещание и часто моргаю, чтобы по лицу не побежали мокрые дорожки. — У меня была цель и были средства, но я не знал, что цели бывают обманчивы. Когда Ник вошел, я думал лишь о том, как быстрее его спровадить. Но когда он увидел ключи Гилберта, то я с катушек слетел. Я опять поддался страху и накинулся на него. За долю секунды придумал оправдание: я якобы должен убить его, чтоб не допустить свидетеля. Но это неправда. Не совсем. Ник мертв, и это моя ошибка. Убийство Гилберта тоже просчет. Отношения с тобой — худшее решение. Я везде облажался. И если останусь с тобой, то опять сделаю неверный выбор. А я устал жалеть и стыдиться самого себя. Я миллионы раз говорил о том, что устал, почему всем от меня что-то надо? — Это трогательно, Леви, но не искренне, — Эрвин укорительно качает головой и грозит указательным пальцем. — Я твою ложь за версту чувствую. Ты не жалеешь о том, что сделал, ты просто не можешь вынести последствия своих решений. — Возможно. Но я не вру. Если бы я мог все вернуть, я бы… — Ты бы не ушёл от меня, потому что тебе некуда уходить. И сейчас ты не уйдешь, не лги. Твоя привычка беглеца — это неумение нести ответственность. Ты все наивно думаешь, что есть место, где все будет по-другому. Но это миф. Где бы ты ни оказался, с кем бы ты ни жил и где бы ты ни работал — ты будешь слабым, трусливым и злым человеком, потому что быть другим ты не умеешь. — И зачем тебе слабый, трусливый и злой человек? — с обидой выкрикиваю я. — Тебе нравятся мои истерики? Они подпитывают тебя? Как ты предлагаешь жить дальше, если мы только и делаем, что ссоримся? — Сколько людей в мире живут в союзе и каждый день орут друг на друга до хрипоты? — скептицизм Эрвина не пробить. — Что им мешает разойтись и жить с кем-то в любви и мире? Думал об этом? — Нет. — Они хуже алкоголиков, к которым ты приписываешь меня из-за пары бутылок белого, и хуже наркоманов. Они зависимые, как и все на этой планете. Разница состоит лишь в том, что чья-то зависимость умещается в рамки закона, а чья-то наказуема. Природа всего нашего деструктивного поведения одна. Зависимость. Никто не свободен. Ты уйдешь от меня, уедешь в другую страну, но ничего в твоей жизни не изменится, ты найдешь новую зависимость и опять будешь страдать. В тебе это заложено, как программный код. Но будет легче, если ты… — Хватит, Эрвин, пожалуйста, хватит! Ты надоел мне за сегодня! Весь день только и споришь со мной! — меня захлестывает ярость. Я громко пинаю стулья и налетаю на Эрвина, махая руками, как крыльями. — Я больше никогда не поверю тебе! Я ненавижу тебя! Ненавижу! — Успокойся! — он отталкивает меня от себя, и я отлетаю к столу, ударяясь о него поясницей. — Я не собираюсь слушать твои никчёмные вопли! Хватит вести себя так! — Как? — Неблагодарно! Я старался быть кем-то для тебя! А тебе, что тогда, что сейчас, плевать на это! Ты только и делаешь, что мусолишь свои проблемы! Ноешь и ноешь, но не решаешь их! — Одну я все-таки решил! — я толкаю его в грудь. — Причем твоим способом, и глянь, что из этого вышло? — А на что ты надеялся? — Эрвин театрально разводит руками. — Что никто не заметит пропажи человека? Что ты можешь сделать что угодно и обойтись без последствий? Ты опять боишься ответственности, и как ты собираешься дальше жить? — Без тебя. Я тебе лицо разобью, если ты не отойдешь от этой чертовой двери, понял?! — в приступе гнева я хватаю стакан и кидаю его в Эрвина, но промазываю. Осколки летят нам под ноги. — Я уйду, сейчас же уйду! — Заткнись! — Эрвин хватает меня за плечи и толкает назад. — Заткнись, пока не пожалел, и выслу… — Ты никогда меня не слушал! С чего бы мне слушать тебя?! — Я сказал — уймись! — Я прикончу тебя! Эрвин уворачивается от очередного летящего стакана и в истерике хватает мою руку, прижимая ее к столу. Из сумки появляется молоток и пробивает мне пальцы. Такова цена моего решения.