Сердечных дел мастер

Если прижаться щекой к его груди, слышно, как тикает сердце. Ход неровный. Легочный механизм стучит: заводная пружина слишком сильная. Сердечная спираль задевает шестерни и откликается сухим, едва слышным звоном. Допуски между деталями – минимальные. Ягер готов поклясться: когда пациента откроют, внутри все будет забито рыхлой ржавчиной и посыпавшимся уплотнителем. – Чувство давления в области сердца? – Да. – Одышка? – Да. – При нагрузках? – В состоянии покоя тоже. У юноши длинное, некрасивое, утомительно грустное лицо. Они все такие – аристократики с грустными лицами. К Клаасу Ягеру попадают самые трудные – другие выбирают врачей попрестижнее. У доктора Ягера ужасная репутация; у него недостаточно светлая кожа и не то образование, чтобы ему доверял высший свет. Но когда дело доходит до самых безнадежных, они готовы рискнуть и обратиться к цветному врачу. – Просуммируем, – говорит Ягер, со звонким хлопком стягивая перчатку с ладони. – Одышка, учащенный пульс, повышенная утомляемость. Холодный липкий пот. Отеки. Кашель частый, с отделением рыжей мокроты. Взгляд у пациента водянистый и пустой. Уголки губ опущены, кожа под подбородком собирается в гармошку. Лицо бледное; носогубный треугольник гладко выбрит, и его синюшность плавно перетекает в мертвецкую лиловость губ. – Износ уплотнителей. Негерметичность. Обширная коррозия всех органов, – перечисляет Ягер. Уголком сознания отмечает: мальчишке с каждым днем все труднее дышать, но тот не бьется в истерике. Не умоляет спасти. Эта спартанская стойкость, это самообладание, редко свойственное смертельно больным аристократам, подкупают Ягера сильнее обещанных денег. – Разбирать буду полностью. Тебя уже чистили, знаешь, как это происходит. Кислота и латунная щетка, ничего необычного. Показная фамильярность мальчика не смущает. – Мне сказали, вы – гений, – говорит он. Еще бы тебе не сказали. – У меня есть парочка особых рецептур. – Вот как. – И очень ловкая ассистентка. – Разумеется. – А еще очень умелые руки и… – … и очень длинный язык. Пациент говорит это с такой непринужденностью, что Ягер не выдерживает и смеется. Юноша долго молчит, а потом уголки его рта приподнимаются. Ягер заглядывает в карту и узнает, что пациента зовут Беллами Принс. Его уши говорят, что мальчишка безнадежен. Его рот говорит: – Ближайшее окно в операционном графике – через три месяца. Много. Аристократик может столько не прожить. – Но я приму тебя в эту субботу, – говорит Ягер, делая в календаре пометки для Синтии. – Предпочитаю, чтобы в выходные молодые люди приглашали меня в мюзик-холл, а не в операционную, но… Беллами Принс смеется. На его щеках появляются глубокие ямочки. В своей скупой радости он не выглядит мило – он выглядит нелепо, как огромная, нескладная, подрагивающая от смеха шарнирная кукла. Почему-то Ягера это не раздражает.

***

Первые двадцать минут все идет по плану. Скальпели и пинцеты – для кожи и плоти. Отвертки и моталки – для цапф и камней, волосков и пружин, передаточных колес и барабанов. Под налобной лупой с четырехкратным увеличением Ягер не видит человека. Только бесконечные шестерни и валы. Он лихо разбирается с мостом в перикарде; находит пружину, утопленную в масле и оттого проскальзывающую; моет камни баланса и с ужасом размышляет, что делать с ржавчиной. Внутренности Беллами выглядят так, словно их нужно выбросить на свалку. Прямо сейчас, не медля. В его сердце оксида железа больше, чем здорового металла. Красная ржавчина кровавой пеной пузырится в предсердиях. Зеленая – разрастается в желудке тошнотворными бутонами. То, что кажется местным поражением, крошится под кюретой и оказывается глубокой подповерхностной коррозией. Все плохо. Но не настолько, чтобы доктор Ягер признал свою несостоятельность. Он отделяет одни детали от других, оценивает каждую, что-то помещает в раствор соляной кислоты, что-то – в кюветку с хлорным железом, а что-то зачищает виброшлифовальным станком. Доктор Ягер считает, что все под контролем… пока не собирается нанести пасту из вазелинового масла и молочной кислоты на ощетинившийся зубчиками триб миокарда. Боже, – вдруг думает он. А если бы я не заметил? Если бы нанес кислоту и вернулся позже, чтобы завершить сборку колесных систем? – Чистим это, – говорит он Синтии, – и закрываем.

***

После операции Беллами выглядит вполне сносно. Синюшная бледность его лица сменилась благородной белизной, и теперь он пялится на Ягера молча, поджав губы, сложив кожу под подбородком в тысячу складочек. Кажется, раньше он был полным, а потом сильно похудел. – Вы не можете меня вылечить? – спрашивает он. Голос не дрожит. Он словно… Ягер морщится. Он словно не надеялся, что операция пройдет успешно. – У скольких врачей ты был до меня? – спрашивает Ягер. – У восьми. – Это неправда. – У восьми. Ягер знает, что это не так. У него есть связи; он воспользовался ими сразу же, едва покинул операционную. – Доктор Гесс просила себя не упоминать? – спрашивает он. – Я не видел в твоей карте ни одного протокола, подписанного ее рукой. Узнав, что в октябре мальчик оперировался у Марлин Гесс, Ягер впал в ярость. Потом набрал ее номер в телефоне-автомате, гневно звякая рычажками, и сказал: – Боже, ну что ты за стерва? Марлин засмеялась. – Познакомился с Беллами? – спросила она. – Видел когда-нибудь столько ржавчины? Я чистила его восемь часов, и куда там! Каждое колесико, каждая пружина, каждый… – Зачем? – спросил Ягер. – Зачем ты его ко мне отправила? Боже, Марлин, ты можешь таскать меня по судам. Можешь нашептывать дочке про ее папочку что угодно. Но ты правда готова была убить аристократа, чтобы похоронить остатки моей репутации?! Сердечное колесо выглядело почти идеальным. Почти. Крошечное пятнышко коррозии; нанести пасту, подождать, убрать вместе с ржавчиной. Очень легко не заметить, что до тебя это колесо уже обрабатывали. Чистили ядреной кислотой, и если сделать так снова и оставить без присмотра – в металле образуется глубокая раковина. Такую деталь уже не заменишь. Не подтянешь. Не спасешь. Она искривится, потеряет сцепление с передаточным колесом – и сердце встанет. Едва живое, истощенное, изъеденное ржавчиной сердце, которому и без того осталось тикать месяца три. – Как ты могла? Зачем изъяла из карты свое заключение?! – Клаас, милый, не драматизируй. – Без твоих материалов я мог не заметить! Я мог его убить! – Но не убил же. Поколдовал бы над этим колесом немножко, невелика проблема… – И потерял бы время, отведенное на подзавод органов! Ты отлично понимаешь, что это значит! Конечно, она понимает. А вот мальчик, кажется, нет. – Доктор Гесс, – холодно говорит Ягер, развешивая снимки на негатоскопе, – пыталась подставить меня. У нас с ней свои счеты, но втягивать в это пациента – по-настоящему низкий поступок. Беллами Принс в больничных одеждах, со сложенными на коленях восковыми руками (крупные кисти, посиневшие лунки ногтей) выглядит даже нелепее обычного. Волосы его свалялись и прилипли ко лбу. – Почему вы думаете, – спрашивает он, – что доктор Гесс пыталась… – Врач должен знать все о предыдущих вмешательствах, – твердо говорит Ягер. – Это чудо, что я заметил проблему с сердечным колесом. В ином случае механизм бы встал в конце операции. А я потерял бы время, отведенное на подзавод. Беллами Принс выглядит очень молодым. И очень некрасивым. У него длинный нос и несимметричные скулы. Складки под подбородком множатся, словно на нем слишком много кожи, и нужно собрать ее на затылке и натянуть. – Если не закрыть пациента вовремя – это конец, – говорит Ягер. – Если не завести его вовремя – это конец. Если подзаводить органы в спешке… Беллами разглядывает снимки, и Ягер не видит на его лице главного: страха. – … с таким уровнем износа нагрузка будет чрезмерной. Ротор сердечного шагового двигателя просто разорвет на куски. Почему он так спокоен? – думает Ягер. Почему он не в панике? Почему не трясется, представляя, чем могла закончиться операция?.. – Доктор Марлин Гесс изъяла из карты важные материалы и отправила тебя на верную смерть, – говорит Ягер. – Но ты… Беллами поднимает прозрачные, сухо блестящие глаза. И Ягер вдруг понимает. – Но ты и так это знал, – говорит он устало. У доктора Ягера не тот цвет кожи и не то образование. Аристократы идут к нему, когда не осталось вариантов получше. Когда очень, очень сильно не хотят умереть. Теперь Ягеру нужна минутка, чтобы осознать: этот пациент пришел не за шансом на спасение. Он пришел, чтобы скончаться на операционном столе. – Зачем? – спрашивает Ягер. – Я неизлечим, – говорит мальчик. Взгляд его – серьезный, с легким оттенком вины. – Не в обиду вашим удивительным рукам, доктор Ягер… но я неизлечим. И я хотел бы, чтобы это закончилось. Ягер отлично понимает, с чем Беллами Принс живет изо дня в день. Изъеденные ржой внутренности – это постоянная боль. Нескончаемая борьба за кислород. Каждый вдох – проблема, каждое движение – мука. – Доктор Гесс пообещала, что поможет решить этот вопрос. Ягер смеется. Он хочет сказать: доктор Гесс соврала. Моя бывшая женушка – она такая; она постоянно всем лжет. Говорит, что поможет тебе уйти из жизни – и отправляет к единственному хирургу, способному заметить подвох и все-таки тебя не убить. Но зачем? Чтобы ты, побывав на самом краю, снова почувствовал вкус жизни? – Ты разочарован? – спрашивает Ягер, внимательно следя за чужим лицом. – Тем, что не умер? Мальчик думает почти минуту. Потом разглаживает складки больничных одежд. – Да, – говорит он, и голос его звучит удивленно. – Но не так сильно, как ожидал. Грудь его поднимается с явным усилием. Потом опадает. – Прости, – говорит Ягер. – По субботам стараюсь не убивать людей. – Я помню, – отвечает Беллами. В первую секунду Ягер не понимает, что происходит с его лицом. А потом опять появляются эти чертовы ямочки, и судорога безуспешного вдоха сменяется улыбкой. – Вы предпочитаете, чтобы в субботу молодые люди приглашали вас в мюзик-холл, а не в операционную. Это потому доктор Гесс затаила на вас обиду? – Либо пригласи меня в мюзик-холл, – ворчит Ягер, – либо не суй нос в мою личную жизнь. Беллами Принс смеется, а потом смех его переходит в надсадный, щелкающий кашель.

***

Если прижаться щекой к его груди, слышно, как тикает сердце. Доктор Ягер любит сложных пациентов. На то, чтобы придумать новую схему лечения, у него есть примерно три месяца.