***
Вечер принес с собою не только возвращение юной госпожи Аяки, но и необычно прохладный ветерок. Девушка вернулась из острова Рито быстрее, чем ожидалось. Прикрывая личико искусно расписанным веером, та величественно прошла через распахнутые ворота главного входа в резиденцию. Тома подбежал к сестре молодого главы и низко поклонился. Ответом тому стала до боли искренняя, но и уставшая улыбка. Тонкие губы болезненно поджимались, и управляющий решил, что новые носочки да обувь натерли изящные ножки. — Я приготовлю вам купальню, Аяка-сама, — Тома встал на колено за спиной девушки, когда та расчесывала волосы, будучи в своих покоях. — А потом принесу ужин. К тому часу обязан вернуться и глава. Аяка вновь поджала губки и ее тихий, тяжелый вздох было отлично слышно, чуткому к такому, Томе. — Я так давно не видела старшего брата… — только перед своим лучшим другом юная Камисато могла шептать такие тягостливые вещи. Только перед ним она не боялась познать осуждение за сентиментальность и слабость, которой немного, но стыдилась в обществе. — Две недели, Аяка-сама. Вспомните, до этого он покинул поместье на полгода, — Тома всегда пытался ее приободрить и успокоить. — По сравнению с тем, это ничтожный отрезок времени. Но мы знаем, что с главой все хорошо. Он не бросит клан на вас, Аяка-сама. Все дела под его контролем, где бы господин Аято ни был. — Знаю… — девушка отложила тонкий гребень на низкий столик и посмотрела на свое отражение. — Но я так скучаю… Меня мучают кошмары без него… Хотя, о чем это я, — она покачала головой, сжимая кулачки на своих коленях, комкая ткань свободной юкаты. — Глупая-глупая. Брат давно не спит со мной из-за таких мелочей. — Почему вы молчали об этом, Аяка-сама? — Тома искренне порою этого не понимал. — Вы говорили господину Аято об этом? — молчание было красноречивым ответом. — Вы знаете, что ради вас он может даже отложить все свои карты и переносить совещания. Я уверен, что, скажи вы ему, и… — В этом и дело, Тома, — Аяка зажмурилась. — Он отвлечется на любую мою прихоть в ущерб всему. И от мысли, что из-за такой мелочи… — Хотите, я буду сидеть у ваших сёдзи снаружи? — Тома с особой теплотой поднял на нее успокаивающий взгляд. Аяка согласилась, но не сразу. Признаться честно, Тома очень переживал за все, что сейчас происходило. Он задвигал сёдзи ее покоев с таким тяжелым сердцем, что еле мог сохранять извечную доброжелательную улыбку. Каждый шаг, который отделял его от Аяки, казался непозволительной ошибкой. Их добрая, светлая госпожа чахла на глазах. Ее крио глаз бога тускнел с каждой неделей все сильнее, но с тем же молодая Камисато будто бы погружалась в свои тревоги все сильнее и сильнее. Сейчас, набирая из колодца воду в массивные деревянные ведра, Тома скрипел зубами. Не от натуги, поднимая ношу, а от боли и раздражения. Аяка молчит, ничего не говорит. Он привык к этой черте брата и сестры, что частенько доводила до безумия любого, управляющего в том числе. С ними нужно быть осторожным, будто бы охотнику около пугливой певчей птицы. Они — горный пруд. И любое неосторожное слово или жест — это камень, что нарушит спокойствие водной глади. Раздувая огонь в печи купальни, Тома мог позволить себе серьезно раздумывать о многом. И даже когда он, сбиваясь на быстрый бег, добрался до покоев Аяки, в коих еще горел свет, так тяжело было вновь приподнять уголки губ…***
Разморенная отличным купанием, Аяка медленно ела. Тома сидел напротив, всегда готовый подать что-то, подлить чаю или воды. Чего угодно, лишь бы эту грусть в девичьих глазах сменила другая эмоция. Юная госпожа подхватывала палочками тонкий ломтик рыбы, окунала в соус и после этого он скрывался в ее ротике. Медитативно ела рис, иногда подхватывая из другого блюдца пряные морские водоросли или небольшие кусочки жареного тофу. Вкусно. Ей всегда было вкусно. Даже когда Тома готовил жареную фиалковую дыню или маслянистого краба. Когда он угощал их кухней, которую едят в землях, откуда тот родом, девушка никогда не отказывалась. А сейчас, отставив недоеденный рис, Аяка плачет. И Тома не знает, что ему делать. Еда невкусная? Косточка в рыбе или сливе? Зубы болят? Или это лишь девичьи причуды молодого возраста? Но верный друг уже рядом, обнимая, игнорируя правила, пока никто не видит. Аяка холодная. Будто бы с каждым ее надрывным всхлипом крио элемент пульсирует под кожей волнами. Тонкие дорожки слез покрывают инеем щеки. Тома пытается убирать их теплыми пальцами, боится обжечь, ранит подушечки своих пальцев. Девушка будто бы впадает в транс, практически завывая в его крепкую грудь. Ее дыхание морозом отдается на коже даже через ткань черной футболки. Молодой человек что-то нашептывает на ушко юной Камисато. Она не слышит. Лишь сильнее сжимает пальчиками ткань его грузного пиджака на спине, замораживая немного влажную от естественного пота ткань. — Б-больно… Тома не понимает. Он обнимает лишь крепче, со вздохом призывая теплый импульс пиро элемента. И это не помогает. Аяка все шепчет, что ей больно. Однако, не может даже описать, где именно. В ее понимании эти ощущения будто бы пробиваются сквозь собственное сознание. И девушка может лишь в надежде хвататься за того, кому доверяет всем своим сердцем. Потому что Тома всегда был с ними. Потому что он тот, кто стал частью великой семьи, сам того не осознавая, слишком быстро. — Аяка-сама… Аяка, дыши. Я рядом, тебе нечего бояться, — широкая ладонь Томы ложится в районе лопаток. Аяка крупно вздрагивает и ее надрывистый плач начинает утихать. Убаюкивающее тепло неожиданно сильное, заставляет взбунтовавшийся крио элемент утихать. Такие смелые касания непозволительны между госпожой и слугой. Но Тома готов лишиться даже обоих рук, если его настойчивость поможет унять боль. А юная Камисато и не обращает на это внимание. Истощение всех прошедших дней и горестей накатывает оглушающими волнами, когда она беспомощно обмякает в чужих объятиях. Тома подхватывает ее хрупкое тело на руки, унося в покои. Его собственные зеленые глаза выражают ничем неприкрытую тревогу, когда на столике у зеркала удается заметить отложенный глаз бога. Тот все еще пульсирует, зеркальная поверхность покрыта инеем, а воздух в покоях морозный, будто бы порыв зимнего ветра прошел сюда из всех щелей. Управляющий уложил беспокойно хмурящуюся девушку на мягкий футон, укрыв сразу двумя одеялами. Пришлось распахнуть сёдзи полностью, чтобы морозный воздух вырвался из покоев прочь. Тихие болезненные постанывания заставляли сердце слуги сжиматься лишь сильнее. Позабыв о оставленных приборах в другой комнате, о неубранном столе и подносах, Тома сел у распахнутых покоев на колени. Ладони опустились на крепкие бедра, взгляд устремлен в ночной сад. Оберегать сон Аяки в недалеком детстве — обязанность старшего брата. Аято-сама, на памяти верного слуги, всегда пренебрегал правилом приватности и был к милой сестричке как можно ближе, если позволяли обстоятельства. Пару раз, по прихоти той же юной госпожи, ее старший брат и Тома ложились по обе стороны от девочки. Она могла долго и звонко хихикать, толкая обоих пятками и локтями, но всегда быстро утихала. Такая маленькая и светлая… В них она находила покой, коего желал лишить ее весь этот беспощадный мир. Тишина ночи не могла унести всех тревог. Тома пытался впасть в состояние глубокой медитации, но ему далеко до того глубочайшего умиротворения, коего своими практиками достигал господин Аято. Каждый шорох заставлял молодого человека распахивать глаза, вскидывать голову, оглядываться, заглядывать в покои юной госпожи, бросать взгляд на покрытое инеем зеркало. Только когда приходило понимание, что тревога излишняя, Тома возводил взгляд к темному и далекому небу. В безоблачной вышине сияли диамантами мириады звезд, выстраиваясь в знакомые до боли созвездия. Их мерцание не могло заглушить тревожные мысли, но короткое понимание, что ничего не произошло, утоляло боль. Не снимало, конечно, тягость с души, но помогало сохранить ясность ума. Тома запомнил все, что увидел. И как только господин Аято вернется, верный слуга не утаит ничего. С Аякой что-то не так. И ее единственный близкий родственник обязан знать, даже пусть и из уст их общего дорогого друга. Тома не считал свой порыв предательством, потому что молодая госпожа не брала с него обещания молчать. И сейчас, сжимая ткань на своих бедрах и зажмуриваясь, молодой человек старается дышать глубоко и размеренно… В какой-то момент Тома забылся, задремал беспокойным сном, но в следующий миг верное копье уже было вскинуто вперед. Тело среагировало даже быстрее, чем разомкнулись веки над зелеными глазами. А потом в них заплескалось беспокойство, когда взгляд пересекся с усталым прищуром светлых глаз господина. Тонкая сталь своим концом практически упиралась в изящное горло аристократа. — Господин Аято! — шепотом проронил управляющий, порываясь подняться, но затекшие от сидения в одной позе ноги не дали его телу принять нужное положение. Лишь опираясь на свое копье, Тома смог подвестись под спокойным и все еще пообыкновеннее дружелюбным взглядом. — Простите за это. Я вас не… — Если ты с таким рвением оберегаешь покой моей Аяки, я должен лишь радоваться, — мужчина поднял ладонь в свободном жесте, призывая доброго друга успокоиться. — Но почему ты здесь? Открытая терраса перед покоями Аяки — не лучшее место для таких важных бесед. Тома это понимал, а Аято читал неладное по его обеспокоенному взгляду. — Ей было… Неспокойно. Да и глаз бога начал с чем-то резонировать, что истощило ее. Не смог оставить молодую госпожу в таком состоянии без присмотра. — Вот как, — Тома проследил за чужим взглядом, уже в который раз натыкаясь на покрытое инеем зеркало. Величественный стан главы комиссии Ясиро был идеален и безупречен даже сейчас, когда он в задумчивости прикладывал изящные пальцы к подбородку. Тихий ветерок трепал белоснежные рукава замудренного костюма. Тома действительно не ощутил его присутствия, не услышал тихой поступи. Но шорох этих рукавов заставил сознание среагировать. И как будто издеваясь, оружие из руки и пропадать не хочет. Управляющий завел руку с копьем за спину, и только там оно растворилось золотой пылью. Все это время они молчали… — Ей снятся кошмары? — Аято тяжело опирался рукой на край сёдзи, вглядываясь в силуэт притихшей на футтоне сестренки. — Не волнуйся, можешь рассказать мне. Я не выдам тебя. — Сегодня она об этом сказала, — прошептал Тома, и одна из его ладоней непроизвольно сжалась в кулак. — Она не описала их. Простите, не мог спрашивать что-то столь личное у юной госпожи. — Все хорошо, — улыбку Аято в этот момент можно было назвать по-братски горестной. — Я останусь с ней, тоже устал. Аято отказался от ужина и от теплой купальни. Томе оставалось лишь поклониться и закрыть за спиной главы клана сёдзи. Почему-то с приходом мужчины именно в эту минуту было ощущение, что камень на душе стал лишь тяжелее. Все было не так… Управляющий ненавидел это чувство беспомощности и недосказанности.***
Аято мог ориентироваться в покоях сестры даже в кромешной темноте. Время от времени ее глаз бога вспыхивал и потухал голубоватым сиянием. И от каждого всплеска гидро элемент мужчины беспокойно бунтовался внутри. Пришлось снять перчатки, потому что ткань уже намокла от выделяющейся с кончиков пальцев влаги. Старший Камисато оставил и свои сапоги где-то у порога, босиком подходя к так беспокойно спящей сестренке. Словами не описать, сколько боли и потаенного страха выражал в себе взгляд его светлых глаз. Аято смотрел на Аяку, такую… все еще маленькую, по сравнению с ним… Такую невинную, моментами наивно-добрую, открытую… Но с тем же невообразимо сильную духом. Смотрел, ощущая дрожь по телу. Не от холода, а от внутренних беспокойств, что раздирали душу главы на части. Тихий и сиплый выдох Аяки привлек все внимание мужчины. Он сбросил с плеч верхние одежды, оставаясь в своих рубахах, и лег рядом с младшей сестренкой, устроившись на краю ее футона. Скорее даже инстинктивно, нежели впрямь осознанно, она закопошилась под одеялами, пыталась прижаться к тому теснее. Старший брат подложил ей руку под голову, устраивая ее на своем предплечье. Второй же заботливо поправил края одеяла. Холод ее покоев ледяными языками касался голых ступней мужчины. — Братец… Аято… — на грани сознания и беспокойного сна прошептала девушка. Она ощущала этот по-особенному свежий запах, что окутывал старшего всю его жизнь. И будто бы часть тревог как рукой сняло. Вот ее лучшая защита и опора. — Да, малышка, это я, — тихо прошептал мужчина, обнимая ее рукой поверх двух одеял. — Я здесь, все хорошо. Еще ночь, постарайся поспать… Я буду рядом. — Братец… Холодно… Холодно… Так холодно… Будто бы в метель тебя оставили обнаженным средь белоснежных снегов далекого и неизведанного Драконьего Хребта. Руки брата никогда не были особо теплыми, но сейчас и они казались таким желанным спасением. Мужчина сейчас мог лишь обнимать ее, свое маленькое сокровище. Укрывая Аяку собой, он понимал… Оставалось лишь надеяться, что у них есть еще немного времени…