***
За окном плавно проплывают подсолнечные поля, от которых дух захватывало. Тысячи маленьких солнышек, пустая трасса перед тобой и любимая девушка с лучшим другом под боком – всё это должно было стать Землёй обетованной для Серёги, однако его попытки постичь дзен разбиваются в прах уже через жалкие сорок минут. – Мы не будем слушать эту попсовую песню. Тебе что тринадцать? – ворчит Илья, шлёпая Катю по рукам. Он, заядлый любитель рока и трескучего гранжа, хоть и не признавал любовные песни, крутящиеся по радио без остановки, но сейчас больше вставлял палки в колёса Калугиной, желая позлить ту лишний раз. – А ты эйджист? – парирует Катя. – Это моя машина, и мы будем слушать то, что я хочу. Она пытается снова потянуться к магнитоле, но Илья опять хлопает её по руке, победно ухмыляясь. – Штурман выбирает музыку, дорогая, если ты не в курсе. – Обычно да, – кивает Катя. – Но у нас особый случай, у нас штурман – идиот. Так что извини, Илюш, будем слушать то, что нравится мне. – Стерва. – Мудак, – не остаётся в долгу не менее языкастая Катерина. Они яростно спорят ещё некоторое время, пока между ними ловко не втискивается Шустов, молча переключая пару раз радиостанции и останавливаясь на одной из них, довольно улыбаясь. Из динамиков начинает звучать приятная мелодия с грохотом барабанов и звонким звуком гитарных струн под тихий мужской голос. – Рок-н-ролл мёртв, а я ещё нет, рок-н-ролл мёртв, а я. Те, что нас любят, смотрят нам вслед. Рок-н-ролл мёртв, а я еще нет, – доносилось из радио. Катя, хоть и борясь с желанием продолжить ссориться с Ильёй, всё же уступает и, к удивлению Третьякова замолкает. Илья косится на улыбнувшегося выбору Серёгу и уже хочет возразить, но очередной риф на гитаре заставляет начать покачивать ногой в попытке поймать расслабляющий ритм. – Что это за песня? – растерянно спрашивает Илья, который в русском роке не разбирался от слова совсем, видимо, в отличие от Максима. Шустов, с наслаждением прикрыв глаза и откинувшись на подушки, отбивает ритм на коленке длинными пальцами и поясняет: – Стыдно не знать классику, Илья Евгеньевич. Это Аквариум, Гребенщиков. – У меня были деньги на иностранные диски, – брюзжит в свою защиту Третьяков. – Рок-н-ролл мёртв, а я еще нет, – едва слышно подпевает Серёга, которому наконец-то никто не мешал слиться с красотой природы. Подставляя лицо прохладному ветерку из открытого окошка, который беспощадно лохматит его светлые волосы, Илья думает, что был бы не против послушать как эту песню поёт Максим. В потоке мыслей он не замечает, как сам начинает мурлыкать себе мелодию под нос. Радовало, что кроме него, этого никто больше не слышит.***
– Мы уже приехали? – звучит уже в седьмой раз за последний час. Серёга на этот раз не выдерживает и взрывается: – Да ты можешь замолчать хоть на пять минут, Илюш! Ещё один вопрос и пойдёшь пешком. Третьяков усмехается и отворачивается обратно к окну. Обычно поездки на машине Илья не особо любил. На это тратилось очень много сил, хотя в институте во время поездок на общественном транспорте до общаги на другом конце города он успевал проштудировать параграф из патанатомии. Однако стоило признать, что с Серёгой, Катей, которая не подъёбывает каждую секунду, и Шустовым с его музыкальным вкусом ехать было сносно. Может даже капельку приятно. Однако доставать Серого было, несомненно, веселей. Они кружатся ещё вокруг несколько смутно знакомых соседских домиков и Серёга наконец-то произносит два самых желанных слова на свете: – Мы приехали. Достаточно спрыгнуть на рыхлую землю, вдохнуть знакомый запах парного молока, и облегчение на пару с ностальгией, кажется, затапливают Илью с ног до головы. У бабушки он обожал оставаться ещё с самого детства. Чуть подстёрвшиеся, но всё ещё очень яркие в голове воспоминания приятно грели душу. Он всё ещё помнил, как было круто бегать с ребятами от гусей, кататься на велосипеде, сдирая колени в ближайших кустах ежевики, и слоняться на берегу озера, выискивая лягушек. Тогда жизнь была намного спокойнее, беззаботнее и свободнее. В детстве казалось, всё наоборот. Хотелось поскорее вырасти, ходить на фильмы, на которые хочешь, самому покупать сигареты и алкоголь, целоваться с девчонками и не слушать советы матери. Сейчас многое Третьяков отдал бы, чтобы вернуть, то время, ведь оказалось, что от взрослой жизни его ждало намного больше разочарований. Покупать алкоголь быстро перестало быть каким-то особенным ритуалом, а на девчонок приходилось тратить кучу денег ради одного жалкого поцелуйчика. Кроме того, если вспомнить недосыпы и срывы в меде, адскую работу в интернатуре, постоянные смены в хирургическом, неудачные любовные отношения и обвинение от ушлого пациента, то взрослая жизнь Ильи Евгеньевича вообще напоминало какую-то комедию, только ни разу, сука, не смешную. Правда, Илья всё равно оказывался клоуном для публики. Хотелось съесть тарелку бабушкиных пирожков и валяться под солнцем в сене, не думая о том, на что он проебал тридцать лет жизни. Всё, что у него было – руки от Бога и знание своего дела, ради которого он чуть не угробил собственное здоровье. Однако то ли решил проявиться ужас экзистенциального кризиса, то ли Вера пробудила в нём запретное, только теперь он не понимал сделал ли всё правильно. Разве больше ему ничего не нужно было? Из мыслей вырывает довольный всклик Катьки: – Красота! Смотрите какие там кисы! – Недурно-недурно, – соглашается Серёга, доставая рюкзаки из багажника. – Хоть на природе отдохнём. – Могли бы просто на шашлыки съездить, а из-за вас двоих мне теперь нужно играть в дешёвую американскую комедию, – бурчит Илья, недобро сверкая глазами. Шустов на это показательно откашливается, заставляя виновато прикусить губу. – Ну во-первых, не тебе, а нам всем, – подмечает Максим. – А во-вторых, ты сам согласился обманывать свою семью. Катя в этот момент сияет, как начищенный пятак. – Вот-вот. Даже господин пожарный на нашей стороне, – медсестра так елейно лыбится, что у Илюши зубы сводит, как от сладкого. Шустов же поворачивается и улыбается ей в ответ, подмигивая, от чего Илья крепче сжимает кулаки. «Охренеть какой он дамский угодник, значит. А со мной ломался. И Серёга-то на эти улыбочки смотрит преспокойно, предатель», – злобно думает Третьяков. Он громко фыркает, и подтянув лямки рюкзака, идёт к забору. Пускай без него тут витает флёр прекрасной полиаморной любви. Стоит лишь толкнуть ужасно скрипучий, но свежо выкрашенный голубой краской забор, как входная дверь со стремительной скоростью распахивается и его чудом не сбивают с ног при столкновении. – Илюша! Илья чихает от попавших в нос шоколадных прядей, отводит раздражённо их от лица, совсем как в детстве, и выдохнув, крепко обнимает сестру. – Привет, Люб. Люба с фирменной тёплой улыбкой, отстраняется только для того, чтобы со всей силы зарядить Илье по плечу. «Вся в маму, блин», – проскакивает в голове у Третьякова, который болезненно вскрикивает. – Я, между прочем, скучала, а ты мудак даже не удосужился позвонить, – пыхтит Люба, складывая руки на груди. – Любовь Евгеньевна, это что ещё за выражения! – слышится из открытого кухонного окна строгий голос Елизаветы Петровны, успевающей одаривать нотациями и детей, и мужа одновременно. – Жень, ну куда ты ставишь! Чистая же скатерть! За спиной, потирая пострадавшее плечо, Илья слышит гиеновый хохот. – Привет, Любаш, – улыбается сквозь смех Серёга. – Здрасьте, – приветливо говорит Катя, отпихивая Илью в сторону и протягивая наманикюренные пальчики для рукопожатия. – Я – Катя, девушка Серёжи и верная подруга Вашего братца. – Фамильяры тебе друзья, ведьма, – бормочет под нос Третьяков, зарабатывая ещё один толчок в бок от Серёги, и возмущённо шикая. Он им в конце концов не груша для битья. Люба, увидевшая сверстницу, начинает светиться от счастья, как от долгожданного подарка под ёлкой. Не хотел бы Илья получить такой киндер-сюрприз, если честно. – Можно на ты, – в тон отвечает Люба, крепко пожимая Катину руку. – Рада познакомиться. – Уверена, мы подружимся, – Илье чудится, что Катя произносит это чересчур лукаво и заговорщически. Как только тучи над их компанией не сгущаются. – Илюшенька! – дверь снова хлопает, и на этот раз на лестнице появляется Анастасия Васильевна, спешно приглаживающая светлые с проседью волосы, с цветастым платком на плечах. – Родной мой! У Ильи внутри сердце будто тёплой патокой обволакивается, он искренне улыбается во все тридцать два, как в глубоком детстве, и шагает старушке навстречу. – Бабуленька! Илье в этот момент всё равно даже на возможные Катины подъёбки, он чуть не вприпрыжку добегает до крыльца и крепко обнимает бабушку, вдыхая знакомый сладкий аромат парфюма, который она никогда не меняла и который временами Илья слышал у других пожилых пациенток, от чего межреберье больно простреливало ностальгией. Он действительно был виноват перед ними за то, что совсем перестал навещать и звонить. Однако, бабушка похоже зла не держала или не показывала виду. Вместо этого она радостно оглядывает повзрослевшего Илюшу и зацеловывает щёки любимого внука, пачкая помадой. – Ну какой же большой стал, – слезливо причитает бабуля, прижимая ладони к груди. – Совсем красавец. Илья смущённо отводит взгляд. – Так ведь есть в кого. Весь в батю! – звучит задорный шепелявый бас. Отец Ильи, высокий худощавый мужчина с поредевшими волосами вместе с матерью наконец выходит на крыльцо и обнимает сына, звонко похлопывая по спине. – Привет, пап, – смеётся Илья. Отец отстраняется с широкой улыбкой, продолжая крепко держать за худое плечо: – Ну какой красавец стал. А, мать? Мама только смеётся, заправляя Илье прядь за ухо. – А жених-то где? – бодро спрашивает бабушка, хитро приглядываясь к друзьям Третьякова. – Тот, что попухлее? Илья ржёт заливисто, а радостный Серёга за секунду мрачнеет и еле слышно бормочет: – Не дай Бог, – а потом натягивает лыбу и поясняет. – Нет, я лучший друг Вашего внучка. Серёжа. Бабушка просияла, кажется, ещё больше: – Друг? Ой, как хорошо, мальчики, что вы дружите. Вам-то, наверное непросто обоим пару себе найти. Макс с Катей одинаково давят смешки, игнорируя злобные взгляды Ильи и Серёги. – Так и где тогда жених? – интересуется Третьяков-старший. Катя с Серёгой синхронно расступаются с хитрыми ухмылками, оставляя растерянного Макса совершенно беспомощно смотреть в ответ на родню Третьякова. Немая сцена, за время которой Илья успел прокусить губу до крови, заканчивается мечтательным вздохом бабушки: – Эх! Ну была бы я на сорок лет помоложе… – Мама! – возмущённо обрывает её Елизавета Петровна.***
Кремовые шторы белым лебедем разлетаются от ветра, открывая вид на массивную деревянную раму, к удивлению, совсем не пыльную. Шторы – единственная светлая вещь в комнате, наверняка, была инициативой Елизаветы Петровны, желавшей разбавить мрак подросткового максимализма. На кровати валяется скомканным ярко-синий клетчатый плед, а со стен на Макса смотрят десятки ядовито-разноцветных плакатов музыкантов и постеров фильмов. Где-то угадываются черты Курта Кобейна и Роджера Уотерса, Джими Хендрикса и актёров в психоделической афише фильма Хичкока. В углу вместе с маленькой стопкой книг пылилась гитара, от чего кончики пальцев у Шустова по привычке дёргаются, вдруг хочется дотронуться до грифа и серебристых струн. Однако, любопытство вызвали не куча кассет и дисков в коробке у входа, и не кривоватый кактус около окна, а сотни, если не тысячи, рисунков, налепленных на свободные пространства стен. Портреты неизвестных людей и натюрморты были аккуратно развешаны над рабочим столом слева. Справа же над кроватью вперемешку с постерами висят пейзажи, сделанные акварельной краской. Они притягивают к себе всё внимание будь то типичная марина, или завитушки сосен в лесной роще на фоне персикового закатного неба. Макс так и застывает гипсовым изваянием, пока сзади не хмыкают: – Добро пожаловать, – Илья проходит мимо него, кидая рюкзак на скрипнувшую кровать. – Сказал бы чувствуй себя как не дома, но ты ещё не настолько меня раздражаешь. Макс в ответ повторяет ехидное выражение на своём лице. Сказал бы кто, что вечно пышущий жизнелюбием Шустов способен на такое, Илья бы не поверил и покрутил бы пальцем у виска. – Да неужели? – Ага, – довольно тянет Третьяков. – Но спать ты всё равно будешь на полу. Макс фыркает, опуская свою гитару рядом с Илюшиной. – А я-то думал ты согреешь меня в своих объятиях. – Не дождёшься. Сначала купи мне пиво, после поговорим. Илья шумит молнией рюкзака, а Максим зачарованно продолжает оглядываться. Раньше отдельных мальчишеских комнат он не видел. Третьяковская казалась своеобразным детским логовом от всех бед. Макс, конечно, бы что-то добавил, но было волнительно при мысли, что десять лет назад здесь жил совсем другой человек, слабые отголоски которого Шустов теперь наблюдает в Третьякове. «Поладили бы мы тогда?», – с тоской размышляет Шустов. – Крутая комната. Илья довольно ухмыляется: – Я в курсе, – косится на скомканный плед на кровати, который он когда-то давно бросил, а мама из принципа отказалась расстилать. – Прибраться бы только, а так целый люкс в отеле. Следя за фигурой, копошащейся в шкафу, Макс подмечает для поддержания разговора: – Классные рисунки. Не знал, что ты такой фанат Шишкина. Илья замирает на секунду, так и оставшись на цыпочках перед верхней полкой, но затем лишь угукает, хватает пушистое полотенце и с угрюмым видом выходит из комнаты под недоумённый шустовский взгляд. – Вот и поговорили, – вздыхает Максим.***
Все превратности судьбы определённо стоили того, чтобы сейчас сидеть за широким столом и вдыхать вкуснейший запах домашней еды, сварганенной бабушкиными и мамиными руками. Слюни текут от вида жареной курочки и варёной картошки с укропом с огорода, а из распахнутой двери дома с кухни доносится сладостный запах пирога со смородиной. Место нашлось даже для знаменитой отцовской настойки с вишней, которую он добрые десять минут расхваливал Шустову и Серёге. Катя с Любой, познакомившиеся пару часов назад, о чём-то уже секретничают, иногда поглядывая на Илью и хихикая над его недовольным взглядом. – Так, – вдруг стучит по столу Евгений Викторович. – Мы уже полчаса сидим, а за здоровье молодых так и не выпили. – Жень! – цокает Елизавета Петровна. – Ну не верещи, мать, мы же за здоровье, – он подмигивает ребятам. – Молодёжь, поднимай бокалы. Звонко чокнувшись с Максом и Серёгой, Илья залпом выпивает, чувствуя как алкоголь слега даёт в голову, и обжигает горло. Оказалось, что в голову сейчас ударит не только это. – А расскажи, как ты сделал предложение, Максюш, – умилённо просит Анастасия Васильевна, накладывая улыбающемуся Серёге картошку. Шустов и Третьяков смотрят друг на друга, переставая орудовать вилками. У Ильи в глазах, кажется, уже не крик, а целый ор о помощи, однако Шустов его безмолвным мольбам не поддаётся. Натянув нервную улыбку, Макс отвечает: – А вы лучше у Ильи спросите, он обожает эту историю рассказывать. «Предатель. Хрен я теперь с тобой цацкаться буду». – Ну… – протягивает Илья, обведя взглядом всех присутствующих. Семья наблюдает за ним с горящей заинтересованностью, Серёга, не замечая ничего вокруг, в прикуску с хлебом жуёт картошку, а Катя в предвкушении отхлёбывает из рюмки с настойкой. – Давай, Илюш! – поддерживает Люба с улыбкой, устроив подбородок на маленьком кулачке. – Ну что ж. «Ты у меня ещё попляшешь», – гневно решает Третьяков. – Я, конечно, догадывался, что он мне предложение сделает, – елейно начинает Илья. – Кольцо нашёл давным-давно, а Макс всё не решался и трусил. Третьяков одаривает белозубой улыбкой Шустова, пока тот опасливо щурится. – И вот наконец-то спустя полгода я услышал, что он номер в отеле бронирует. Уже думаю спасибо, что до моих седых волос успел. – Ну вообще-то, – с не менее гаденькой улыбочкой перебивает Макс. – Я знал, что Илья ждёт предложения. И было трудно сделать сюрприз, про который его длинный нос не узнает. Шустов издевательски подмигивает нахмурившемуся Илье. Третьякова любые прилагательные в сторону его носа ещё в школьные годы порядком заколебали. – В общем, я забронировал номер в отеле. Украсил его, цветы купил, костюм даже надел, – фантазирует Шустов под вздохи женщин. – А потом Илюша пришёл и… – И увидел, что он там с другим, – выпаливает вдруг Илья. Мама с Любашей удивлённо охают, а Серёга сбоку тяпает стакан настойки. – Я подумал, что он мне изменяет, – с лицом оскорблённой невинности кивает Третьяков под скептичный взгляд Максима. – Страшный был удар. Я так был разбит, даже помыслить о таком предательстве не мог! И вот возвращаюсь домой, чтобы выкинуть всего его вещи в окно, а там… – Я, – подхватывает Макс. – Прождал его несколько часов. – На коленях, – мстительно сверкает глазами Илья. – Как мужчина. – С охапкой белых пионов и лепестками, разбросанными по всей квартире, – влюблённо произносит Илья, улыбаясь недовольному пожарному. – Илюша даже разрыдался, представляете? Как ребёнок, – в отместку поддерживает Макс. – Это он умеет, – вставляет шпильку Катя. У Третьякова стакан в руке чудом не трескается. Пора было это фееричное представление заканчивать. – Ну а потом он спросил меня и я согласился. Вот вся история, – скомканно заканчивает Илья и залпом выпивает остатки настойки. Родители молчат, растерянно переводя взгляд с одного на другого, но потом бабушка всё же произносит растроганно: – Как же романтично, мальчики. О мужчине многое говорит то, как он делает предложение. Макс кивает на её счастливый взгляд и чуть ли не сияет, как хирургический скальпель, под комплименты Любаши с мамой. – Максим и вправду настоящий романтик. Тебе с ним так повезло, Илюш, – ехидничает Катька. Илья фыркает в усы и надеется, что он как можно скорее окажется в постели и забудет сегодняшний день. К счастью, все отвлекаются на вынесенный мамин пирог с ягодами и Илья думает, что возможно вечер и не такой уж плохой. В деревенской тишине, прерываемой только голосами близких, и с пирогом, и любимым мятным чаем по бабушкиному рецепту. Однако Катя не была бы предвестником Апокалипсиса, если бы не портила жизнь Третьякову в самый неподходящий момент. – А пирог-то горький, – прерывает разговор Серёги и отца про рыбалку эта ведьма. – Горько, горько! – тут же подхватывает довольный донельзя Третьяков-старший. «У них с Калугиным семейное отравлять окружающим жизнь, что ли?» – в гневе проскакивает у Ильи в голове. У Шустова неловкость и растерянность в глазах абсолютно такие же, как у Ильи. Ему только таблички «Спасите» огромными клюквенно-алыми буквами не хватало. – Да ведь это как-то неловко… На людях-то… – жалобно мямлит Илья. – Да брось, внучок! – возражает бабуленька. – Тем более, это традиция. Давайте, давайте! Пути отступления отчаянно таяли на глазах под одобрительный гвалт друзей и семьи. Делать было нечего, назвался груздем полезай в кузов. Илья поднимается на дрожащих коленях, надеясь на неожиданное стихийное бедствие, которое прекратит его позор, хотя бы на захудалый ураганчик, но ничего не происходит. Сверчки продолжают свою незамысловатую песню в ночной темени, а Третьяков осторожно перегибается через стол, закусывая губу. «Нет! Ни за какие коврижки», – мигает сигнальной ракетой в шустовском взгляде. – Пожалуйста, – шепчет пересохшими губами Илья с мольбой в глазах, и Шустов сдаётся. Встаёт следом, неловко озирается и подёргивает плечами, а потом на выдохе зажмуривается и касается губ Третьякова своими. Илья прикрывает глаза, чувствуя как волнение пронизывает до электрического заряда в груди. Ему за мгновение становится волнительно, жарко и мокро одновременно. Когда Илья осознаёт, что язык Шустова осторожно касается его, а чужая щетина забавно колет собственные губы, то пальцы невольно поджимаются. Он замирает столбом, чувствуя дезодорант Макса, забивающий нос, и его мягкий поцелуй, а потом наконец-таки отмирает, увереннее отвечает пожарному и запускает пальцы в пушистые упругие кудри, притягивая ближе. Макс целоваться умел, хоть и жадно, но как-то по-особенному ласково, проходясь кончиком языка по ровным зубам и опаляя щёку горячим дыханием. У Ильи животе почему-то юлой крутится странное чувство. Не страх или отвращение, как ожидалось, а… радость? – Ну какие вы милые! – восклицает Люба со сверкающими от восторга глазами. Шустов и Третьяков с влажным причмокиванием чуть отстраняются, продолжая в прострации смотреть на припухлые губы друг друга. Тихий вечер будто останавливает свой ход, как в сказке про Золушку, и, единственное, что Илья слышит – своё громкое сердцебиение и загнанное дыхание пожарного. Илюша пытается отдышаться и поднимает всё ещё расфокусированный взгляд на Макса. Шустов в ответ смотрит с жаром, словно готов был повторить вынужденный поцелуй, от чего у Ильи выступает заметный румянец на скулах. Он ведь после Веры так ни с кем и не целовался больше. – Прямо как мы с папой, – чуть не плача, добавляет Елизавета Петровна, на что Евгений Викторович добродушно улыбается, почёсывая седой висок. – До чего же они красиво смотрятся вместе, да, Серёж? – издевательски тянет Катька, но Илья пропускает колкость мимо, продолжая рассматривать Шустова. «У него всегда такие длинные ресницы были?» – думает Илья, замечая, что Шустов точно также разглядывает его. Третьяков, кажется, впервые заметил, что глаза у Макса в свете ламп блестели опалитовым оттенком. Они раньше такие же необработанные камни с ребятам находили в сарае у дедушки и часами рассматривали неровные прожилки на солнечном свету. Красиво так. – Да, красиво, – безвольно соглашается с Катей Серёга. – Вот что значит любовь, – замечает Анастасия Васильевна. Илья трясёт головой, избавляясь от наваждения, и возвращается на место, пряча взгляд от Шустова. Никакой любви у них не было, да и не будет никогда. Исключительно один сплошной обман. – Довольны? – бубнит Третьяков, хватая огурец с тарелки и с показательным громким хрустом кусает его. – Никогда бы не подумала, что ты такой романтик, – задорно замечает Люба. – Хренатик. – Илья Евгеньевич! – возмущённо журит его мать. – Никаких грубостей за столом! Третьяков с тоской вздыхает, не вслушиваясь в дальнейший разговор о дожде и завядших садовых розах. С Максом они так больше и не переглядываются ни разу.***
Уже перед отходом ко сну, Илья злобно косится на своё отражение в зеркале и яростно орудует зубной щёткой, чудом не стирая эмаль. Всё происходящее казалось цирковым выступлением, каким оно по сути и было. Глупым и безобразным. Хотелось побыстрее это закончить, отчалить обратно на дежурство в родную, хоть и потрёпанную, больничку. Желательно, ещё никогда не вспоминать о случившемся, особенно, о поцелуе с Шустовым. Из коридора слышится задорный девичий смех и Илья мысленно чертыхается. – О, Илья Евгеньевич, – на пороге появляется ухмыляющиеся Катя с Любой. – А мы только о вас вспоминали. Я и не знала, что вы раньше грезили о судьбе Клода Моне. Илья замирает с щёткой во рту и оборачивается с разъярённым видом, чуть ли не рыча и не брызгая слюной на девушек. – Прости, – пищит из-за Катиного плеча Люба, виновато улыбаясь. – Случайно проболталась. У Третьякова от такого нахальства глаз дёргается. Он вынимает щётку изо рта, отворачивается и выплёвывает обжигающую ментоловую пасту в раковину. – Нет, не хотел. И вообще-то он почти всю жизнь был бедным, – рявкает врач. – А что такое, Илюш? – наигранно интересуется Катя. – Ты почему такой ершистый? Проблемы в раю? «Вашими, блять, молитвами», – гневается Илья. – А вам заняться нечем? – сердито говорит Третьяков, подставляя ладони под струи холодной воды. – Вы теперь лучшие подружки? Всё про всех знаете и сплетничаете на задворках? – Грубить не обязательно, между прочем, – подмечает Катя. – А он всегда так, – обиженно жалуется Люба. – Сам начнёт на что-то дуться, а все у него вокруг плохие и виноватые. Только он один всегда прав. Дон Кихот, блин. Илья утирается полотенцем и с неприкрытой желчью в голосе возражает: – Я может быть и Дон Кихот, но я не бегаю за одним парнем пятнадцать лет подряд и не жду, как верная псина, когда же он на меня, наконец, посмотрит. Илья понимает, что следовало бы держать язык за зубами, слишком поздно. У Любы во взгляде уже проскальзывает болезненная обида, она с силой поджимает губы и вылетает из ванной, не сказав ни слова, лишь посмотрев на Илью как на предателя. Возможно он им и был. – Я всегда знала, что ты мудак, но не думала, что настолько, – укоризненно произносит Катя. – А сама-то? – с вызовом огрызается Илья, оборачиваясь и почти сталкиваясь с ней носами. – Если бы не ты, этого бы ничего не было! – Если бы не я?! – гаркает Катя. – Ты сам втянул нас всех в свою ложь! И сам продолжаешь обманывать свою семью. У Третьякова даже пальцы от злости подрагивать начинают. – Да что ты вообще знаешь о семье! Зная твоего папашу, я представляю, что у вас там за змеиный клубок. Одно интересно, – ехидно замечает Илья. – Почему твоя мамаша его не вышвырнула после измены? Если бы не возможная уголовная статья, то Катя его задушила бы на месте голыми руками и глазом не моргнула. Это был удар ниже пояса. Грязная сплетня, о которой в больнице в прошлом году судачили несколько недель кряду. Похоже в каждой сплетне есть доля правды, судя по ледяному взгляду дочки Калугина. – Пошёл ты, – злобно отвечает она и выходит вслед за Любой. Илья, проводив её взглядом, устало стонет и впечатывает кулак в аквамариновую плитку. До чего же это всё было глупым. Теперь ещё и костяшки разбил.***
Прошмыгнув в комнату, он надеется поскорее завернуться в клубок из одеяла и так там и остаться. Хотелось бы, конечно, навсегда, но хотя бы до следующего утра. Однако планы его опять отправились по известному маршруту. – Надо поговорить, – задумчиво произносит Макс угрюмому Третьякову, когда тот, топая, появляется на пороге. – Нет, не надо, – отрезает Илья, шагает мимо спального места Шустова на полу и забирается на свою кровать, даже не взглянув на Макса. – Илья, – недовольно возражает пожарный. Опять укоризненный тон, будто он – пятилетка, который мамину вазу разбил. – Я сказал, нет, пожарник, значит нет, – препирается Третьяков, стрельнув гневным взглядом. – Можешь хоть раз не ерепениться, а просто поговорить? – Извиняй, мне психотерапевт не нужен. А вот тебя отправлю на освидетельствование, если сейчас же не заткнёшься. Третьяков разговаривать не хотел, его сейчас волновало как удобнее развернуть одеяло, а не душещипательные беседы. Но у Шустова похоже было врождённое ослиное упрямство. – Давай поговорим о том, что произошло. – Нам нечего обсуждать! – взрывается Илья. – Тем более, о поцелуе. Потерпели три секунды и забыли об этом как о страшном сне. Тебе что после батиной настойки обязательно собеседник нужен? – не дав обиженному Шустову и слово вставить, Третьяков отворачивается к стене. – Спокойной ночи. Максим молчит пару минут, а потом серьёзным тоном спрашивает: – Ты каждого пытаешься обидеть или я – избранный, Илюш? Илья ничего не отвечает, Шустов, впрочем, тоже больше ничего не говорит, устроившись на матрасе на полу и отвернувшись от врача. Третьякову же заснуть не удаётся, он пытается вглядеться в старый цветастый рисунок балерины из «Чёрного лебедя» напротив, и думает о том, когда же жизнь свернула не туда.