В детстве у меня не было детства.
Нил стоял перед лестницей огромного корпуса №4 университета, в который собирался поступать. Люди из приёмной комиссии заставили переться именно сюда для оформления нужных документов, хотя Нилу казалось, что ей было бы логичней расположиться в первом корпусе, который и являлся главным в университете. Мысль о том, что теперь каждый день придётся добираться сюда издалека, не давала ему покоя, ведь шансы получить общежитие здесь не так велики, учитывая количество иногородних. Вступительные экзамены оказываются до одури лёгкими, хотя Джостен был почти уверен, что завалит их. Он ни разу не готовился, хотя на сайте университета и был написан перечень знаний, требуемых для поступления, а на форуме от уже поступивших можно было узнать примерные вопросы, которые там будут задавать. С иностранными языками у Нила проблем не было. Он так долго жил с приёмными родителями во Франции, что мог практически притвориться здесь иностранцем с жутким акцентом. Да и до этого он всё детство, вернее, его часть, оставшуюся в памяти, провёл во Франции со своими настоящими родителями, и если бы не привычка матери и отца говорить с ним на чистом английском, то он бы и вовсе не знал этот язык. Хотя, как утверждали оба его родителя, до своих четырёх Нил вместе с ними жил в США, как и они сами много лет до этого. Что заставило их переехать во Францию, вопросом ребёнок никогда не задавался. В основном сидел и помалкивал. Учил уроки, читал книги на трёх языках сразу: «О, наш маленький вундеркинд Натаниэль!» — матушка всегда восхищалась его достижениями и только тогда одаривала его малейшим вниманием, которое обычные дети заслуживают в полной мере просто своим существованием. И «маленький вундеркинд» продолжал читать книги, продолжал приносить со школы отличные оценки, продолжал пахать не по возрасту. Кажется, детства-то у него никогда и не было. Отец всегда был слишком холоден к нему, что с малых лет его расстраивало. Маленький Натаниэль не понимал, каким чудом он может завладеть вниманием отца, каким образом может с него вытрясти хоть грамм того уважения и гордости в глазах, которые вспыхивают в материнских, когда та действительно гордится им, его заслугами, тем, что он гениальный ребёнок. Отец не видел. Не замечал. Возвращался с работы и садился в кресло, пока матушка вилась вокруг него с едой и предложениями сделать массаж, стремясь угодить хоть чем-то. «Кажется, не я один хочу стрясти с него хотя бы капельку любви», — подумалось как-то Натаниэлю. Но однажды он понял, что безучастность отца — лучшее, что тот мог ему предложить. Запах алкоголя. Тяжёлая рука отца. Затупленный кухонный нож, который настолько сильно заржавел, что край его начал осыпаться из-за коррозии. Тогда маленький Натаниэль и понял, почему Мэри всегда так вилась вокруг его отца. Тогда он понял, чего стоит проявление чувств такого страшного человека, как его отец. Тогда он осознал, что порой гораздо лучше, когда человек и вовсе не испытывает никаких чувств и не выражает эмоций, чем выражает их вот так. Он слишком рано понял, насколько жестокими и беспощадными могут быть самые близкие тебе люди, и слишком рано лишился всех своих целей в жизни. Ему было семь. Он оказался обычным напуганным ребёнком, что забирался всегда в самый тихий угол, чтобы не слушать, как ругаются или трахаются его поехавшие родители. Ребёнком, делающим вид, что всё хорошо, когда понурая после ссор матушка приходила к нему в комнату и долго сидела неподвижно, глядя в стену, а потом резко хмурилась, бросала на него нечитаемый взгляд и уходила, небрежно сказав напоследок что-то из разряда «сделай домашнее задание». Ребёнком, который искал любви в обманчиво нежных поглаживаниях матери по голове, когда уже в семь лет он учился в третьем классе и участвовал в олимпиадах с ребятами, что были на годы его старше, хотя его ровесники шли только в первый класс. Ребёнком, который не хотел для себя такой судьбы, который не хотел быть вундеркиндом. Ребёнком, сидящим на кухне с окровавленными ладонями, прижатыми к ушам в попытке заглушить отчаянный крик от осознания совершённого. Ребёнком, поздно осознавшим, что тот крик принадлежал ему. Натаниэль Веснински умер. Умер на той кухне в тот самый момент, умер вместе с матерью, чьей любви он так и не получил, хотя и отчаянно пытался. Умер вместе со своим отцом, который ему отцом никогда и не был. Умер вместе с набором номера службы спасения, которая, — он удивился, — его далеко не сразу поняла. Позже до него дойдёт: глядя на изуродованное лицо его матери, он от испуга затараторил на английском, на котором говорила с ним Мэри. Не каждый во Франции поймёт сбитую быструю английскую речь, наверное, они переключали его на сотрудника, который бы его понял. А дальше… Он не помнит. Вернее, помнит, но так смутно, что порой ему кажется, будто это был всего лишь кошмарный сон. Вот только зудящее от фантомных ран тело говорит об обратном. Он помнит, как буквально через пять минут после звонка к нему без стука ворвались неизвестные. Тогда он был слишком напуган и сбит с толку, чтобы понять хоть что-то, поэтому даже не мог сопротивляться, когда крепкая рука с длинными бордовыми ногтями впилась ему в плечо, а её хозяйка отчаянно всматривалась ему в лицо. Оно было сырым от слёз, соплей и крови, которая даже спустя двенадцать лет призраком лежит на его руках. — Хэй, Натаниэль? Кто убил твоего отца? Почему-то его даже не удивило, что про Мэри и не подумали спросить. Он помнит, как женщина окинула бездыханное изуродованное тело его матери бесстрастным взором и даже бровью не повела. И точно так же поступили ещё двое, вошедшие в квартиру вместе с ней. Его мать никогда никому не была нужна. Как и он. — Парень, тебе вопрос задали, — более грубый голос. Мужчина рядом чем-то напоминает женщину, кажется… Взглядом. Да, глаза у них похожи. — Он позвонил копам, сейчас же валим отсюда, — в разговор вклинивается третий, гораздо выше и шире остальных. Маленькому Натаниэлю казалось, будто он скала, непоколебимая, и оттого ужасающая. — Потом со всем разберёмся. Опросим пацана, и всё в этом духе, — он безошибочно подошёл к тайнику, надёжно спрятанному в стене, и один раз ударил по тонкому слою фанеры, пробив дыру и вытащив оттуда крепкий сейф. Натаниэлю казалось, — нет, он был уверен, — что этот мужчина никогда здесь прежде не был, однако точно понимал, что и где находится. — Кто бы это ни был, он очень пожалеет. Позже Натаниэль узнает, что женщину звали Лола Малкольм, а похожего на неё мужчину, её брата, — Ромеро. Патрик ДиМаччио выглядел страшнее всех, и именно он был главным среди них, насколько маленькому Натаниэлю удалось разобраться в их иерархии. Они забрали его с собой ещё задолго до приезда полиции. Они называли его его именем, они смотрели на него, как на маленького вундеркинда, коим и видела его мать. Вот только теперь для них не столь важны были оценки в школе или знания нужных им наук, сколько важно было его умение быть монстром. Это всё до ужаса смешно и нелепо, однако они так и не поняли, кто именно убил его отца. Вернее, предположение о том, что их босса, одного из опаснейших в преступном мире, убил его малолетний сын, на вид не толще самой тонкой осинки во всей Франции, вызывало лишь смех. Ещё и дрожит так же забавно, стоит к нему подойти. — До чего же он хлипкий, — Ромеро морщится. Лола всегда на его едкие замечания в адрес Натаниэля звонко смеялась, прерывая стук своих острых ногтей по любой из попавшихся под руку поверхностей. — Ничего. Исправим, — и неизменно кидала лукавый взгляд на тощего парня. — Наши тренировки кого угодно исправят. Домой возвращаться не хочется. Нил стоит на пороге их частного дома, купленного когда-то его мачехой. Вернее, та жила здесь раньше, но выставила его на продажу, когда улетела жить во Францию. Однако, его так никто и не купил, а после её смерти дом по наследству перешёл к её жене, с которой они с Нилом и улетели в штаты. Были ли для этого причины? Вряд ли. Вот только оставаться в доме, в котором они жили втроём почти четыре года, никто не хотел. — Как всё прошло? — женщина мягко улыбается всё же вошедшему в дом Нилу. Тот лишь неопределённо жмёт плечами. — Поступил. — Тогда чем же ты так опечален? — Я всегда такой. Женщина осекается. Нил и правда всегда, сколько она его знала, был таким, и в чём же его винить? Она и не винила, только переживала за каждую его эмоцию, коих она видела немного, как за свою. Нил тоже не мог её в этом винить, вернее, винить было не в чем. Вопреки всем канонам «добрых» матерей, наседкой Анна-Мария никогда и не была. Нил правда старался улыбаться, проявлять как можно больше уважения к двум женщинам, что буквально вытащили его из ада, которые взяли на себя ответственность заботиться о нём и его безопасности. Большего ему и не нужно было. Вот только пустота внутри съедает все зарождающиеся чувства, либо препятствует их проявлению, поэтому они так и остаются где-то глубоко внутри, так и не показываются на свет. Обе женщины на эти его попытки угодить лишь жалостливо улыбались, а Анна-Мария его даже как-то обняла. Кажется, она была второй, кто подарил ему объятия, не таящие в себе злого умысла. — Тебе не стоит пытаться чувствовать себя хорошо, ладно? Анна-Мария была до ужаса чуткой женщиной и обожала Нила всей душой. Она мягко гладила его по волосам и так же мягко улыбалась ему, с такой нежностью и таким теплом встречала его попытки восстановиться, снова обрести божеский вид, стать похожим на нормального человека, не внешне, а скорее внутренне. И сейчас она всё с той же нежностью смотрела на него. — Вивиан гордилась бы тобой. — Наверное, — она сказала это уверенно, но Нил всё же подвергнул сомнению её слова, из-за чего та едва заметно нахмурила брови. — Не «наверное», а «точно». Это утверждение, Нил, — она тихо беззлобно фыркает и отворачивается к плите, присматривая за тем, как бы мясо не подгорело. Нил на это лишь жмёт плечами, словно женщина может его видеть, и исчезает в комнате на втором этаже. Вивиан Ава Джостен была американкой по происхождению и родилась в Джорджии. За всю свою тогда ещё недолгую жизнь она много путешествовала по штатам, а в двадцать четыре года и вовсе рванула во Францию. У неё была чуть смуглая кожа из-за бабушки-мексиканки и светло-карие глаза, а тёмные густые волосы она всегда стригла под каре. Родителей лишилась рано, и именно в другой стране она начала новую жизнь. Для такой девушки как она, с обострённым чувством справедливости, все дороги вели в полицейское училище, куда она и поступила. Лишь позже, на третьем году обучения, она познакомилась с «прелестной дизайнеркой, чьи глаза напоминали глубину самого холодного океана». Анна-Мария Жирар выглядела словно самая нежная и сокровенная мечта Вивиан, с бледной кожей, немного вьющимися русыми волосами, заметно уходящими в рыжий, с тёмными синими глазами и веснушками по всему телу; мечта, которая могла легко дать отпор нападавшим благодаря занятиям боксом. Сейчас она выглядит как обычная среднестатистическая женщина средних лет, на висках уже заметны седые волоски, что неудивительно, учитывая то, сколько ей всего пришлось пережить. И ни одна из них не сказала бы, в какой момент их дружба переросла в нечто большее. Нил не был романтиком, но иногда всё же слушал их истории из молодости о том, как же они всё-таки познакомились, какие были неловкие моменты, о первом свидании и прочее-прочее… Нилу не то чтобы было интересно, однако это успокаивало. Дарило ощущение какого-то комфорта. Дарило осознание того, что в мире есть люди, что живут спокойную размеренную жизнь, и вот они, перед ним. — Завтра будет год, как её не стало, — она не оборачивается, но знает, что Нил спустился вниз. Тот замирает и неловко поджимает губы. Как же он, блять, ненавидит это отвратительное чувство вины, комом стоящее у него в горле при любом упоминании этой женщины. — Я иду на кладбище. Пойдёшь со мной? Кажется, за сегодня он впервые видит её лицо. Оно всё такое же расслабленное, и выражает лишь вселенское умиротворение и покой. Однако в такие моменты Нил замечает проблески тоски в её глазах. Он кивает в знак согласия, и Анна-Мария одобряюще улыбается, отворачиваясь обратно к окну, у которого она неподвижно стоит уже чёрт знает сколько.***
Нил так привык сомневаться практически во всех своих действиях, что замешательство на пороге в кабинет приёмной комиссии его ничуть не удивило. Так, лишь поуняло дрожь в руках. Сегодня, нет, сейчас он раз и навсегда должен решить, куда именно поступит. Он вспоминает, как мялся на пороге, пока сидит на кухне и молча ждёт, когда Анна-Мария любезно положит ему в тарелку ужин. Нил знал английский, немецкий и французский на уровне носителя, что означало то, что он мог беспрепятственно на них говорить. Жизнь во Франции сделала французский практически вторым его языком, но частые гости, — как позже понял Нил, деловые партнёры отца, — из Германии, а также желание матери вырастить из него вундеркинда, сделали близким к такой характеристике ещё и немецкий. К тому же, работая на ДиМаччио, Нилу часто приходилось использовать немецкий в разговорах на заданиях. Сколько он себя помнил, семья Веснински жила в городе Страсбурге, находящемся близко к границе Германии, за счёт чего многие их гости и говорили по-немецки. Нил так и не понял, хотела Мэри вмешиваться в дела мужа через сына, прикрываясь попытками сделать его лучшим, или же была не настолько глупа, чтобы подвергать их с ним такому риску. Какое-то время Нил изучал японский и испанский, правда, в момент глубинного изучения как раз и произошла трагедия с его родителями. Среди Малкольмов и ДиМаччио особо знания обоих языков не поощрялись, так, были приятным бонусом к щуплому мальчонке, который, кажется, вот-вот готов был рассыпаться просто от своей жизни. — Ты ведь решил, какие языки будешь изучать в этом университете? — Анна-Мария ставит перед ним тарелку с уткой и спагетти. — Или всё же поступишь на струнные? Нила словно бьёт током, однако, никак иначе, кроме как в замирании руки с ложкой в ней на долю секунды, это не выражается. Он молча отправляет кусок мяса себе в рот, а женщина покорно ждёт. За несколько лет жизни бок о бок с Нилом, она слишком хорошо его узнала, и слишком привыкла к его апатии. — Я выбрал испанский и японский, — Анна-Мария снова ждёт, будто знает, что логическое продолжение этому будет. — Я же говорил, что мать заставляла меня учить и другие языки, помимо родного и английского. Эти два… я начинал. Но так и не успел выучить. Женщина кивает в знак молчаливого понимания и поддержки. Больше она ничего не говорит, только медленно подносит руку к его голове так, чтобы она находилась в его поле зрения какое-то время. Она знает, что, не будь он настроен на физический контакт, то обязательно отпрянет или скажет ей об этом. Однако тот не шевелится, и Анна-Мария спокойно кладёт руку ему на голову. Совсем невесомо, не оставляя на его голове тяжесть (а Нил знал: рука у неё тяжёлая), треплет его по волосам и с мягкой улыбкой покидает кухню, оставляя его наедине. Она действительно знала его хорошо. Вот только она не знала всего. Ей даже не было известно о том, кем был он в прошлой жизни. Кем был он сам, кем был его отец, и что он совершил с ним. Для них он был загнанным подростком без родителей, которого подобрала преступная группировка и заставила толкать наркоту. «Пустила по кругу преступности», где тебе действительно повезёт, если окажется, что ты будешь всего лишь толкать наркоту, а не ложиться под взрослых мужиков, или, например, убивать их. Поэтому Нил не мог жаловаться. Он даже не заметил, как начало темнеть. Анна-Мария уже натягивала пальто, когда Нил поднялся на затёкших ногах из-за стола и попытался проскользнуть в свою комнату на второй этаж. Он остановился в паре метров от неё и сложил руки на груди, чуть хмурясь. Та будто бы не замечала его, хотя по лёгкой улыбке, игравшей на её губах, чуть виноватой, Нил всё прекрасно понимал. — Ты куда? — женщина выпрямляется, закончив шнуровать ботинки. Вечерами здесь прохладно, хотя Джостену всё ещё кажется странным то, что она натянула пальто. Июнь же. — До магазина, — она касается головки трости, стоящей у двери, и Нил судорожно выдыхает. По дому женщина спокойно ходила без неё: он небольшой, на второй этаж она обычно и вовсе не поднималась, не было нужды, а на улицу практически не выходила. Нил не хотел лишний раз её напрягать, поэтому по поручениям бегал сам или возил её на машине куда ей нужно. — Давай я схожу? — Нил, милый, — она снова как-то пристыженно улыбается. Конечно, понимает, что нагрузки ей ни к чему, да и будто бы Нил не понимает, каких усилий ей стоит ходьба, — я целыми днями дома сижу. Даже инвалидке иногда хочется развлечься, — её лицо приобретает более радостное выражение. Он всё ещё смотрит на неё с неким упрёком. Слово «инвалидка», для многих звучащее оскорблением, ни капли не коробит ни одного из них. Оба понимают, что для них оно обозначает лишь человека, чьи возможности слегка урезаны, в отличие от возможностей «обычных» людей. Он никогда не говорил что-то по типу «Что ты, ты не инвалидка!» и никогда не пытался заткнуть её, стоило ей об этом завести речь. Он не видел в ней хромоты. Он видел в ней женщину, сильную и непоколебимую, с которой невольно хотелось брать пример. Вот только не тогда, когда речь шла о её здоровье и возможном усугублении ситуации. — Завтра я свожу нас на кладбище. Там и походишь. — Нил, не нужно, позволь мне… — Матушка, — он редко обращался к ней по имени, считая, что не заслуживает её так называть. Как к маме он к ней никогда не обращался и вовсе, придерживаясь нейтрального «матушка» и обоих это, кажется, устраивало. — Я понимаю, как тебе сейчас тяжело. Но твой врач сказал тебе соблюдать покой в ближайшее время, чтобы не усугубить ситуацию. Ты же не хочешь через пару лет усесться в инвалидное кресло? — она слабо улыбается. — Думаю, с твоим рвением меня защитить от моей же глупости, до такого я точно не дойду, — она всё ещё стоит в дверях, но уже и не думает выходить. Нил понимает, что этот бой он точно выиграл. — Будешь катать меня в нём? — В чём? — В инвалидном кресле, — кажется, её лицо только сильнее посветлело от таких страшных слов из уст человека, которому нужно бы опасаться этого в первую очередь. Нил тяжело вздыхает. — Глупости не говори, — он помогает ей снять пальто. — Я буду рядом, чтобы до этого не дошло. А могу ли я себе это позволить? Анна-Мария улыбается в противовес мыслям, всколыхнувшимся в его голове. — Конечно, Нил.***
Нил Джостен был загадкой, ключа к решению которой не было даже у Вивиан и Анны-Марии. Обе не знали о нём практически ничего, когда забирали его из полицейского участка. Нил был благодарен Вивиан за помощь, хотя и не мог ничем её отблагодарить. С помощью связей в полиции она отмазала его от обвинений в наркоторговле и работе на преступную группировку, видимо потому, что была уверена, что всё это в его биографии точно было. Но никакой подросток по собственной воле в такое не сунется, особенно такой покоцанный, как Нил. Она считала, что может дать мальцу вторую жизнь. Хотела, чтобы его жизнь не обломилась из-за грешков его родителей, решивших, что родить ребёнка — очередная забава в их скучной однообразной жизни. Она не знала его родителей. Но точно понимала, что именно из-за них он здесь и оказался. Она была права. Хотя и многого не знала. Например, того, что его отец был боссом крупной организации, которую даже, наверное, можно было назвать мафией. Нил не знал наверняка, не разбирался в этом, ведь узнал обо всём только после его смерти, сжато и от Лолы. А разговоры она, честно говоря, не особо любила. Зато любила изводить его на тренировках до потери пульса, резать его кожу острыми ножами и играться с прикуривателями, когда Натаниэль отбивался от рук. Вивиан даже не знала, что он убил своего отца. И умерла от рук его же подчинённых, когда решила раздобыть побольше информации о странной организации под начальством некоего покойного Веснински. Они даже имени его не знали. Нил помнит, как придумал своё. Когда в полиции его поймали, то особо расспросами о шайке детей не занимались, им было плевать на них самих. В первую очередь, им нужно было расспросить детей об организации, на которую те работали. Вивиан же в первую очередь спросила его об имени. «Нил, — ответил он тогда. Первое, что пришло ему в голову. — Фамилии не помню. Родители рано умерли». И Вивиан поверила. Поверила и впустила его к себе в жизнь и сердце, полюбив всей душой. А потом её убили. Нилу казалось всё это сном. Жутким, страшным кошмаром.