Гербарий наших совместных дней

Светлая комната раскрашивается цветами заката, отражающимися в хрустальной статуэтке дерева, раскинувшегося в центре круглого стола. Помещение насквозь пропитывается терпким ароматом благовоний и лечебных трав, запах стоял настолько сильный, что в носу немного щипало. На полу, на полках, в воздухе ни пылинки — кристальная чистота. Скарамуш аккуратно перетерает в ступке полынь, постепенно добавляя по чуть-чуть. Он состредоточен до еле двигающихся пальцев, совершая каждое движение с такой выверенной точностью, что впору было становиться хирургом. Левая рука тянется за синими ягодами, что лежали на серебряном блюдце, и, пробуя на вкус одну, кладет ровно три маленьких шарика в ступку, смешивая с получившейся ранее пастой. Теплый ветерок проникает через открытое окно, играя в темной челке. Волшебник, не поднимая глаз, открывает окно посильнее. Ей нужен свежий воздух. Мона лежит на кровати, одетая в тонкую светлую ткань цвета сухой травы, накидка завязывалась на груди несколькими маленькими бантами, давая удобный доступ к заживающей коже. Девушка лежала, плотно закрыв глаза, грудь спокойно вздымалась: проблем с дыханием не осталось, это неимоверно радовало Предвестника. Скара заканчивает перетирать ягоды можжевельника и, добавив белесый порошок, садится на табуретку рядом с кроватью. У ножки стула уже подготовлен кувшин с теплой водой и небольшой тазик с чистым полотенцем. Парень тихо зовет по имени: — Мона, — солнечный луч падает прямо на закрытые веки, но волшебницу это мало волновало. — Мне надо обработать шрамы, проснись. Его голос невесом, в нем нет места привычному раздражению или нетерпению, только спокойное, размеренное звучание, словно он вовсе не хотел тревожить чужой сон. Потому он выжидает, не торопя измотанное тело. И только после того, как замечает подрагивание темных ресниц, Скарамуш зовет девушку еще раз, одновременно проверяя температуру воды. Не слишком горячая и не слишком холодная, идеальная. Мегистус нехотя открывает глаза и, потратив пару секунд на то, чтобы проснуться, начинает медленно подниматься, садясь в кровати, за спину ее поддерживает теплая ладонь. Распущенные волосы шелком обнимают плечи, горьким шоколадом путаясь на простынях. Лицо не выражает ничего, кроме сонливости, она безумно хотела опуститься обратно на нагретое место и заснуть опять, до самого утра. Но ее гладят по голове, перекидывая длинные пряди за спину, и нежно, словно порхание бабочки, целуют в висок. — Я быстро. Мона еле заметно кивает и устало прикрывает глаза. Бантики развязываются один за другим, заставляя ткань накидки свободно повиснуть на плечах, открывая забинтованную кожу. Помогая девушке полностью снять одеяние, аккуратно высвобождая руки, чтобы не задеть все еще воспаленную кожу, парень начинает медленно разворачивать повязку. Он старается действовать как можно осторожней, не касаясь обнаженной груди, хотя Мона даже не ведет бровью, когда воздух доходит до нагретого под слоями ткани тела. Девушка осторожно приподнимает правую руку, давая обзор на первый из шрамов. Скара смачивает небольшой платок в подсоленной воде и промакивающими движениями проходится по ране, очищая кожу от засохшей крови и других выделений. Затем, предварительно осмотрев второй разрез на наличие сильного кровотечения, проделывает то же самое с другой стороны. Сменяя загрязнившийся платок на полотенце и окуная его в чистую воду, парень дотрагивается до ключиц и медленно ведет вниз, протирая светлую кожу. — Прости, — говорит так тихо, что будь снаружи хоть какой-нибудь шум, низкий голос бы не услышали. С этими словами он дотрагивается до груди, с особой нежностью проходясь по ней мягким полотенцем. Капли воды остаются на ней хрустальным украшением, преломляющим свет. Стекая вниз, задерживаясь лишь на твердых горошинках сосков, капли щекочут кожу, заставляя девушку пропустить слабую улыбку. Полотенце спускается к худому животу, останавливаясь на кромке льняных штанов, не решаясь ступать дальше — этим займется Мирай. Перекидывая длинные волосы вперед, устраивая их на обнаженных плечах, парень умывает женскую спину, которая так давно не видела солнца. И Мона в его руках настолько хрупкая, что даже дотрагиваться страшно, кажется, что обязательно останутся синяки или пойдут трещины, поэтому он просто хочет целовать светлую кожу, собирая губами редкие родинки, точно соединяя созвездия на небе. Но, как и в предыдущие дни, Скара сдерживается, довольствуясь невинными картинами в голове. Когда вся верхняя часть тела девушки была умыта, наносится обеззараживающая мазь, точечно, лишь на заживающие шрамы. За все двадцать минут, что он заботливо ухаживал за Мегистус, та не проронила и слова, а когда двигалась, то только по повторяющимися изо дня в день просьбам: подними левую руку, опусти правую руку, повернись. Заканчивая бинтовать, Скара проверяет все ли удобно, не затянул ли слишком сильно, что было бы больно, или слишком слабо, что в бинтах не было бы никакого смысла. В этот раз он справился прекрасно: практика нескольких дней давала о себе знать. — Я закончил, — чистая рубаха, взамен старому пижамному платью, ложится на покатые плечи и сразу же завязывается на три крепких узелка, скрывая повязку. — Заживает быстро, скоро сможешь сама мыться. Мона кивает и, опираясь на поддерживающие ее прохладные руки, возвращается в лежачее положение, тут же проваливаясь в сон. С момента первого пробуждения она почти не говорила. Парень накрывает ее одеялом и, не пытаясь спрятаться, грустно улыбается своим мыслям: она выжила, шла на поправку и была в сознании. Теперь он и не смел мечтать о большем. В первый раз Мегистус проснулась через три дня после операции. Тогда было особенно дождливое утро, помнит Скара, тогда же он и остался с ней один на один — лекарь покинул деревню, не давая точных прогнозов на свое возвращение, оставив Мирай в помощницы. Девочка приходила помогать каждый день, ухаживая за спящей волшебницей: умывала ее тело, кормила питательным раствором, чтобы у той не было сильного упадка сил после пробуждения, и закрывала окна в комнате, когда поднимался особенно сильный ветер или начинался дождь. В тот день первой фразой Моны стала просьба не закрывать окно, ей нравились капельки дождя, что периодически попадали на раскрытую ладонь. Тогда же можно было заметить и глаза, что не выражали ничего, кроме полнейшей внутренней пустоты. Далее остальные фразы ограничивались короткими просьбами сходить в туалет или дать попить воды. На вопросы Мона предпочитала реагировать либо кивком головы, либо игнорировать вовсе, застревая на сияющих медузах, парящих высоко над лагуной.

***

Скарамуш находит ее следующим утром. Мегистус сидит в кровати и смотрит в окно, не моргая. Ее взгляд и сегодня ничего не выражал, но и привычной усталости в нем не было, похоже, она наконец-то выспалась. — Доброе утро, соня, — Сказитель подходит к кровати и отодвигает оконные шторы, впуская еще больше свежего воздуха в комнату. — Как спалось? — Нормально. И у него загораются в детском восторге глаза. — Рад слышать, — аккуратно опускаясь на кровать, парень смотрит не отрываясь, Мона же настороженно следит за каждым его движением. — Ты хочешь что-нибудь... специальное? Я попрошу Мирай приготовить. — Да, — парень не может не вздрогнуть: с ним вели диалог, ему отвечали, этот простой факт радовал до сверкающих молний в зрачках. — Горячий шоколад, если можно. Скарамуш приветливо улыбается, наверное, второй раз за жизнь, и, любовно задерживаясь на голубых глазах, встает, выходя из комнаты. Мона смотрит на удаляющуюся ровную спину и отводит в смятении взгляд. Она смотрит, смотрит, смотрит; ищет что-то глазами, просто что-то, за что можно было бы зацепиться, за что-то захватывающее и будоражащее. Но находит ровным словом ничего. Ни солнце этим утром, ни звезды прошлой ночью, ни букеты засушенных растений, ни одна привычная ей вещь, что раньше приносила хотя бы эстетическое удовольствие, не цепляла. А на столике рядом с кроватью давно примеченные купленные ранее книги, но прикоснуться к ним девушка не решалась. Это было так бесполезно, так бессмысленно. Какой толк? Она не могла ответить на этот вопрос. Все ее прошлое клубилось в каком-то тумане, и пускай Мегистус прекрасно помнила все события, произошедшие с ней за последнее время, она также чувствовала, как абстрагировалась, не могла воспринимать свои воспоминания за свои, будто ей их навязали, будто мозг показывал жизнь кого-то другого.

***

Волшебница осторожно ходит по комнате, все еще не совсем доверяя своему телу, и рассматривает всевозможные нужные и не нужные побрякушки на деревянных полках. Она передвигается из комнаты в комнату, тихо перебирая желтую бумагу старых рецептов в поиске хоть чего-то, за что ухватился бы потухший взгляд, что-нибудь, что бы заставило сердце биться в несколько раз чаще, а пальцы трепетать в предвкушении. И она наконец-то находит. Какой-то старый, никому не нужный томик по астрологии для чайников, состоящий из тридцати страниц, но, Архонты, пускай так, это все же был шанс разбудить спящее нечто, без чего она так необычно себя чувствовала. Книга открывается на первой странице. Буквы складываются в слоги, те в слова, слова составляют предложения и далее абзацы. Глава за главой, ворох неточной информации, которая была изложена отвратительным ненаучным языком, и астролог уверена, это должно было заставить ее покраснеть со злости и зажелать сжечь подобный мусор в камине, используя потраченную бумагу хоть с какой-то пользой. Но... ничего. Мона Мегистус понимает поздно. Она ничего не чувствует. Ни меланхолии закатов, ни будоражащего волнения рассветов. Ровным счетом ноль: ни душевной боли, ни радости, ни злости, на которую имела полное право. Мона не хотела плакать, не хотела убивать, метать или кричать. Она просто... существовала из часа в час, изо дня в ночь и снова в день. Она ясно чувствовала желание есть, спать и, порой, ей мешало солнце, что ярко светило в глаза. Но на этом ее спектр заканчивался, оставляя за этими потребностями лишь выжженный пустырь, где когда-то росло поле белоснежных хризантем. Она знает точно, она бы точно заплакала, она бы точно почувствовала горячие капли, стекающие по щекам. Но она не ощущала никаких обжигающих соленых рек, ни ноющего чувства в районе сердца, только ровное, пустое ничего. Размышления прерывает скрип половиц. — Как себя чувствуешь? — Нормально, — книга выпадает из рук, тухло приземляясь на пол. Не обратив на это внимания, Мона возвращается в постель, устраиваясь поудобнее. Эти похождения ее знатно утомили. Глиняная кружка ставится на стол. Предвестник пробует какао на вкус, понимая, что волноваться не стоило — Мирай действительно знала, что делала, пусть и была еще совсем маленькой. Тонкие облака пара поднимаются вверх, растворяясь в воздухе, и запах шоколада заполняет комнату, заставляя брюнетку поморщиться. Раньше шоколад был ее любимой сладостью, сейчас же его запах мало чем отличался от запаха воды, что кипятили в третий раз. Бледные руки принимают теплую кружку, но дальше Мона не собиралась пробовать напиток, осознавая, что ранее обожаемая сладость не принесет былого удовольствия, сколько бы не выпила. — Расхотела? Давай, — кружку мягко вытягивают из пальцев, оставляя на прикроватной тумбе. — Скажешь, если захочешь подогреть. Волшебник отходит на противоположный край комнаты, доставая ступку из вулканического камня. Пришла пора новой перевязки. Он привычно превращает листочки полыни в зеленоватую пасту, усердно перетирая между невероятно твердым камнем. Он ухаживает за фарфоровой куклой, понимает Скарамуш, за красивой статуэткой, что, казалось, изваяли в самой Селестии. Но это все еще была его ведьма, его Мона, которую он собственным молчанием приговорил к подобной бесцветной и безрадостной клетке. Но это все мелочи — улыбается парень сам себе — это все пустяки, ведь самое главное, что Мегистус жива и здесь, в этом мире, рядом с ним. Правда? — Мона, — ягоды можжевельника отправляются отмеренным количеством к размятым листьям. — Кто это был? Ведь интересно до сгорающих в нетерпении нервных клеток, до бессонных ночей и пробитых стен, что так часто принимали пропитанные ревностью удары. Волнует до сожженных завистью и молниями зябликов, до невероятной боли где-то под ребрами, где, кажется, у людей находилось сердце. Мона, не теряя и секунды, спокойно бросает: — Ты. Пестик падает на пол, пролетая в миллиметрах от босых ног Сказителя. Он боится поворачиваться, ведь знает, что ему показалось, что его не так поняли. Черт возьми, такого просто не могло быть. — Нет, ты не поняла, — он сжимает край деревянного стола до такой силы, что там наверняка останутся вмятины. — Кого ты так... Кого ты так любила, Мона? — Тебя, — служит ему коротким уверенным ответом. И он поворачивается, случайно скидывая тяжелую ступку вслед за пестиком. Лекарственная мазь растекается по полу, въедаясь в дощатый пол темно-зеленым пятном, скорее всего оставаясь там навсегда. В его глазах самый настоящий шторм, срывающий последние замки, скрупулезно наложенные веками назад. Воздух выбивают с такой силой, что парень чувствует, как легкие физически сужаются до двух микроскопических песчинок, поднятых ураганом внутри. Глаза наполняются непривычным жжением, отдавая покалыванием в носу. Мона сидит на кровати, свесив ноги, и незаинтересованно расчесывает темные пряди, умиротворенно греясь в лучах солнца, словно не сказала что-то настолько ужасное, словно не понимала, что только что произнесла его приговор. Эта обыденность, будто ее спросили ненужный, всем известный факт. Скарамуш подходит к кровати в тягучем киселе, не различая дороги, чудом не врезаясь в прикроватную тумбочку. Он дышит тяжело, скорее, пытается дышать, но собственное тело подводит до такой степени, что надо мысленно проходиться по главным функциям: вдох, выдох, вдох, выдох, один шаг, второй шаг, присядь, дотянись, обними. Волшебник срывается, целуя бледные губы с такой силой, что врезается в них зубами — у Моны наверняка останется небольшая ранка. Он прижимает ее к себе, отдавая те волны чувств, что кипели в нем изнутри костей, пропитали кровь, заполонили черепную коробку, просочились в самый центр его тела, становясь центром его вселенной и причиной существования. Скара плачет. Соленые капли мажут по чужим щекам, катятся по шее вниз, опадают градом на постельное белье. Его трясет и сдерживаться не получается, как бы не пытался. Лоб падает на плечо Моны, и парень зажмуривает глаза, не желая верить в происходящее. Это сюр, идиотский юмор его существования, отвратительная насмешка мира. Но он загнал себя в этот угол сам, полностью уверенный в своих действиях. Эгоистичный, самовлюбленный кретин. Девушка понимает и по ее щекам могли бы покатиться слезы, как отголосок прошлых чувств, но она не может ничего поделать, не может заставить себя обнять в ответ, выдавить хоть какую-то влагу. Поэтому, соглашаясь на меньшее, Мона опускает ладонь на вздрагивающую спину и гладит неторопливо, нежно, почти что любя, побуждая парня замереть. Концентрируясь на мягких прикосновениях, соглашаясь обманываться, он прижимается еще ближе, беззвучно моля не останавливаться. И Мегистус невольно слушается, продолжая невесомо гладить, ощущая, каким мокрым стало плечо, пропитавшееся горькими слезами. Скарамуш сжимает до побелевших костяшек, тянет за одежды, почти что разрывая тонкий материал пижамы, и ведь понятно, что это неприятно, но девушка терпит, сама не понимая почему, разрешая сжимать себя, как плюшевую игрушку. Забывшись, Скара отстраняется, с нескрываемой надеждой заглядывая в голубые глаза. Ведь может, там что-то осталось? Какой-нибудь не вырванный мелкий цветок, затерявшийся в легких, про который забыли, не увидели, пропустили. Быть может, лекарь был тем еще шарлатаном, быть может, чудеса существуют не только на страницах книг, но и в жизни? Но Мона смотрит так, словно перед ней неодушевленный предмет, не имеющий ценности. Она — пустой сосуд, оставленный на попечение своего губителя, казалось бы, куда она денется теперь? Запри в четырех стенах и ухаживай, точно за редчайшим растением, одаривай любовью, ведь его чувств хватит на двоих.        Но это ни черта не помогает, не облегчает боль, столь стремительно появившуюся в груди. Скарамуш даже не может связать двух слов, не может упасть на колени и молить о прощении, ведь это уже все было не важно. Ведь Мона простит и попросит встать. Но в ее прощении не будет и доли искренности.