Гербарий наших совместных дней

Тихие всплески доносятся до ушей, нежным перезвоном впуская внешний мир в сознание. Чириканье пролетающих недалеко птиц отзывается где-то над головой, будто призывая перевернуться на другой бок и продолжить спать, полностью отдаваясь умиротворенной атмосфере природы. Но мягкое покачивание, обозначающее явную нестабильность земли, заставляет разом распахнуть глаза. Дневной свет ошпаривает мгновенно, принуждая тут же зажмуриться. С губ срывается недовольный стон. — Утро, — голос, явно принадлежащий Скарамушу, звучал откуда-то позади, за головой. — Выспалась? Закрывая глаза левой рукой, Мона аккуратно приоткрывает веки, пытаясь привыкнуть к, казалось, такому яркому утреннему свету, и приподнимается, садясь на дощатый пол. Они находились в небольшой лодке. — Что произошло? Медленно опуская руку, девушка оглядывается по сторонам. Вокруг сверкающая водная гладь, но вдалеке виднелась приближающаяся суша. — Ты была без сознания весь вчерашний день, — он запнулся лишь на секунду. — Сейчас мы уже на пути к лекарю. События, которые предшествовали ее полному отключению от реальности, мелькают черно-белыми кадрами перед глазами, Мегистус смутно помнит недостаток кислорода и обжигающую боль в горле, впрочем, послевкусие крови, что до сих пор оставалось на ее языке, восполнило отсутствующие воспоминания. Рука невольно потянулась за медовым леденцом, чтобы перебить отвратительный привкус, но пошарив по ткани, девушка осознала, что не может найти карманы, а взглянув на ткань повнимательнее, поняла, что была одета только в нижние слои платья. Она разворачивается как ошпаренная и встречается с кислым лицом Предвестника, который явно не оценил резкого движения, покачнувшего лодку. — Где моя одежда?! — "Спасибо, что помог мне, Скара", "Не за что, ведьма", — его голос звучал как никогда опустошенным. Несмотря на слова, в них не проскакивало привычного издевательского тона. — Я только снял верхние одежды, так как они были полностью испорчены. Никто тебя не раздевал, — тяжелый вздох. Волшебница коротко кивает, но понадежнее запахивает светлое платье, халатом закрывающее ее фигуру. Дальше они продолжили плыть в тишине, которую только разбавляли периодические звуки прикосновения весел с водой и тяжелое сопение Мегистус, что пристроилась у другого конца лодки и теперь больше походила на недовольного нахохлившегося воробья. Обняв колени, Мона следила за проплывающими мимо островами, на которых танцевали хиличурлы, увлеченно прыгая вокруг костров. Такое странное начало утра, а ее еще даже не укачало. Она переводит сонный взгляд на Скару, который все это время молча управлял лодкой. Парень тоже переоделся, на нем теперь был чем-то похожий на предыдущий наряд комплект, но в этот раз штаны были заменены широкими темно-синими шортами, верх же напоминал его привычный костюм Фатуи. Взглянув на его голову, на которой находилась конусообразная бамбуковая шляпа, защищающая от солнечных лучей и дождей, девушка невольно улыбнулась, тут же прикладывая ладонь к губам, стараясь не выдать себя. Пара острых глаз метнулись в ее сторону, останавливаясь на бледноватых губах. Послышалась обеспокоенная хрипотца: — Тебя укачало? — освещенный утренним солнцем Шестой Предвестник выглядел, словно вышел из старинной легенды про таинственного странника. Намекая на улыбку, он добавил: — Мы не на прогулке, к чему такая радость? — Нет, ты прекрасно справляешься, очень мягко ведешь! Просто... — девушка пропускает еще одну улыбку, из-за которой в груди разносится неприятное покалывание. Кажется, она еще не до конца восстановилась. — Кожа на губах сухая, захотелось немного размять. Ей не верят ни на йоту. — Так или иначе, — Скара прочищает горло. — Нам осталось недолго, будем надеяться, что этот старикашка дома, иначе мне придется достать его из-под земли, — он хмурит лицо и возвращается к разглядыванию простилающийся перед ними водной глади. — Если хочешь пить или есть — скажи. Мона тут же кивает и просит передать сосуд с водой. Приятная прохлада смачивает засохшую кожу губ, после чего освежает сухое горло. Девушка жадно опустошает емкость, последними каплями умывая лицо. Должно быть, она только что переродилась, по крайней мере, ощущения были именно такие. Передохнув, Мегистус решает, что немного дружественной беседы им не помешает, в конце концов, не играть же в молчанку. — Скара, как ты познакомился с этим лекарем? — Мегистус хотела спросить его об этом давно, но никак не оказывалось подходящего повода. Да и до недавнего времени она вообще предпочитала игнорировать причину путешествия, надеясь, что все рассосется само, без лишнего вмешательства и внимания. — Неужели ты тоже... болел? Слова вырываются сами, и Мона почти что шлепает себя по губам, что так любили задавать вопросы, не подумав головой. Подобная тема была слишком личной, к тому же было видно, что парень был знаком с болезнью не понаслышке. Девушка прикусывает язык и смотрит с сожалением. — Нет, не угадала, — кидает тут же Скарамуш. — Я не могу заразиться вашими людскими болячками, — он замолкает, сосредотачиваясь на узком участке между двух берегов. — Я не настолько глуп. О, думает про себя Предвестник, если бы он был человеком хотя бы на половину, то уже давно бы валялся в сырой земле, поедаемый червями, ибо для ханахаки у него царило полное раздолье неразделенных чувств и шикарные легкие, чтобы пустить корни. Миновав сложный участок, он продолжает: — Меня создали здесь, в Инадзуме, и так получилось, что долгое время мне пришлось бродить по просторам этого гнилого места, пытаясь пристроиться хоть где-то. В те времена мне было настолько скучно, что я собирал любую информацию, которая была кинута в мой адрес. Болезнь цветов и этот старик, у которого я жил некоторое время, тому пример. Врет, как Мона дышит, — отвратительно и с трудом. Ему не было скучно, он, черт возьми, выживал, скитаясь брошенным псом по враждебным землям, на которых его не признавали своим. Когда даже собственный создатель отказался уничтожить жалкое неудачное творение, надеяться оставалось не на кого и не на что, кроме собственной силы и хитрости. Будь то продавец сомнительных снадобий или наемный убийца, Скарамуш не брезговал и подлыми поступками, лишь бы отомстить приспешникам Электро Архонта. До недавнего времени, умываться кровью ничтожных людишек доставляло особое удовольствие. — А я все гадала, почему твое лицо такое грустное. Ведь ровно с того момента, как мы ступили на Рито, ты был сам не свой, — Мона смотрит так внимательно, что Предвестнику хочется отвернуться или хотя бы накричать на нее, чтобы не смела читать его своими голубыми, как морская пена, глазами. Но он молчит, не смея отворачиваться. — Я сожалею, что тебе пришлось пройти через такое, давай уедем отсюда как можно скорее, я приложу усилия, чтобы побыстрее восстановиться. Обещаю. Сказитель рвано выдыхает и опускает шляпу ниже, закрывая верхнюю часть лица. Скарамуш решает попытаться в последний раз. — Мона, — зовет тот неожиданно. — Эта операция... — Да? — девушка замечает странную смену настроения и ей невероятно интересно, что такого хотел сказать парень. Почему-то сердце начинает стучать быстрее, словно от нарастающей паники. Это явно добром не кончится. Скара чувствует, как тело окутывает липкий страх, собственным голосом в голове приказывая замолчать. Предвестник безуспешно борется сам с собой, но он проходил через подобное бессчетное количество раз, он изучил это свое состояние от и до, и он знал, что совершенно неважно, как много он задумывался о полном раскрытии своего плана, ведь к концу волшебник всегда приходил одному: единственное, что его заботило, было то, чтобы Мона оставалась рядом с ним, несмотря ни на что. Размышления девушки, как бы низко это не звучало, его слабо волновали. Когда астролог устает слушать тишину, которую — дотронься и порежешься, — и раскрывает рот, чтобы позвать чужое имя, Скарамуш наконец решает разорвать нависающее напряжение: — Кто это? Волшебницу пробивает током, до конца не понимая, нарочно ли или ей просто показалось. Уши закладывает, и ей приходиться глупо хлопать ресницами, стараясь как можно лучше сделать вид ничего непонимающей дурочки. — Кто, что? — Кто сделал это с тобой? — парень кивает в ее сторону, как бы намекая на общее отвратное состояние здоровья. — Голубые хризантемы, не так ли? Волшебница готова утопиться прямо здесь и сейчас, нет, топиться слишком долго; она готова воззвать к белоснежным бутонам в легких, чтобы те, ни минуты не медля, забрали ее жалкую душонку, все равно дальнейшее существование ставилось под большой вопрос. — Голубые хризантемы? — повторяет болванчиком. — А, ты про тот горшок? — она отворачивается, тщательно скрывая появляющиеся слезы, и добавляет совсем тихо, не хотя: — Да, можешь считать так. — Ты ему сказала? — эта интонация была совершенно незнакома волшебнице, какое-то еле уловимое отчаяние и злость выливались с этими словами, впиваясь в ее разрушающиеся легкие похлеще корней белоснежной хризантемы. — Немного поздновато спрашиваешь, — Мона пропускает ядовитый смешок и незаметно промакивает заплывшие глаза, собирая самообладание по разбитым кусочкам. — Это не имеет смысла, и давай закроем тему. Предвестник бросает неразличимое ругательство и сжимает челюсть до появления желваков. Весло чудом не разламывается на щепки.

***

Ватацуми — жемчужина Инадзумы, скрытая за долгим и опасным маршрутом через остальные острова государства. Извилистые кораллы, статно возвышающиеся над бирюзовой травой, мягчайший песок, огибающий периметр острова, и перламутровое сияние воздуха, который словно пропитало жемчужной пыльцой. Бог океанов, как еще называли Ватацуми, без труда останавливал странников и заставлял уделить внимание парящим медузам, сотканным из полупрозрачного тумана, вскинуть руку, чтобы дотянуться до водопадов, что ниспадали прямо под ногами и сверкали лазуритом, отражая невероятной красоты закаты, что можно было встретить только здесь, на землях, где время будто останавливалось, погружая все в меланхоличную умиротворенную сказку, точно на дно океана. Мона сверкает ярче необычных медуз в небе и кристально чистой воды в бухте. Она чувствует себя окруженной своей стихией, пропитанной до конца ласковым прибоем, целующим ноги. Волшебница забывается в коралловых строениях и в очередной раз упускает из головы какую-то мельчайшую деталь, кусочек пазла, который уносят пастельные вихри Ватацуми, полностью погружая сознание в состояние нереальности. — Как ты мог покинуть такое место? — Быстро привыкаешь к тому, что постоянно перед глазами, — но Скара, вслед за астрологом, смотрит на расцветающие краски былого дома и в его груди, впервые поддаваясь на подобную слабость, раскрывается ложное ощущение безопасности, опьяняющее сильнее сливового вина. Он ведь скучал. Пускай сложно признать. Немного, но скучал. Они пересекают подвесной мостик, когда астролог, не заметив, что вступает на хлипкую конструкцию, безуспешно хватается за воздух, пытаясь задержать болезненное столкновение с потертыми досками. И пускай у нее кровь к голове, да сердце в ушах, не заметить крепкие руки, которые без колебания поймали ее, она не могла. Скара прижимает ее к себе, уверенно обвивая женскую талию и обнимая покатые плечи. Он готовится услышать тяжелое хрипение и мучительный кашель, готовится в очередной раз сменить одежды, выбрасывая испорченный хлопок. Мегистус не роняет и звука, не трясется в агонии и не стремится падать коленями вперед. Но астролог жмется так сильно, будто от этого зависела вся ее жизнь, будто она боролась со своей болезнью глубоко внутри, сдирая руки до крови, вырывая каждый последний цветок из своей души. Девушке действительно приходилось нелегко, но никак не из-за злосчастных хризантем. Ее тело окутывало невероятное тепло, скорее душевное, нежели физическое. Такое тепло обязательно вылечивало, как говорили все. Такое тепло называли домом, куда хотелось возвращаться. Мона же называла это тепло губительным. Ласковые прикосновения впивались острыми когтями, разрывая бледную кожу и проникая к самому сердцу, впиваясь в него и хватая без остатка. Это не было похоже на белоснежные лепестки, отнимающие возможность дышать, не было похоже на начало нового приступа или даже отголоски переизбытка эмоций, от которых порой кружилась голова и ныло под ребрами. Это было что-то намного хуже, намного разрушительнее острых лепестков, что, кажется, навсегда останутся в ее груди. Эта была гребаная надежда, что падающей звездой пронеслась перед распахнутыми в неверии глазами. Внутри Мона горела ярким пламенем из-за мимолетной идеи, пришедшей на ум, из-за мелькнувшего наваждения, вихрем ворвавшегося в тело. Дотрагиваться до чужого тела хотелось до маниакального сумасшествия; жизненно необходимо, просто чтобы успокоить зуд под подушечками пальцев, чтобы отогнать назревающий кашель на пару минут позже. Но в то же время эти прикосновения были до того мазохистскими, до того безжалостными к ее тлеющим легким, что хотелось выть. Ведь отодвинув приступ на короткое время, в итоге количество бутонов, которыми бы после рвало Мегистус, только увеличивалось. Мона собирает себя по крупицам, сглатывает вязкую слюну и мягко вырывается из объятий, бормоча извинения за неаккуратность, мол, как же так? Гениальный астролог и не увидела навесной мост; испугалась. С того момента, как они заново встретились со Скарой в Ли Юэ, болезнь прогрессировала, не щадя даже во время подобных случайных соприкосновений, но девушка впивается ногтями в ладонь и почти что рычит, принуждая свое тело прекратить выталкивать растения через ее глотку хотя бы на несколько минут. Пускай потом будет хуже, хотя хуже, чем сейчас, уже вряд ли будет. Скарамуш смотрит на потемневшее лицо волшебницы, постепенно понимая, что произошло. Кажется, та просто оступилась: волноваться не стоило, а выдохнуть бы не помешало, хотя бы сейчас, когда они почти у цели. Они переходят по деревянному мостику, встречаясь с первым стражем поселения, и на глазах проявляются очертания Сангономии, вдалеке величественно раскинувшейся коралловым дворцом. А если пройти вниз по дороге, то будут видны незаурядные домики деревню Боро. — Братик Куникудзуши! Звонкий голос доносится из-за спины, заставляя Шестого Предвестника быстро обернуться. В его сторону со всех ног бежит маленькая девочка, радостно раскинув руки. На ее лице играет прекрасная улыбка и она, не переживая споткнуться, несется прямо на волшебника. Скара не успевает даже пробурчать очередной комментарий, по обыкновению собираясь отругать девчонку: пересекая мостик за долю секунды, она чуть ли не сбивает того с ног бурными объятиями. — Мирай, — кряхтит он с напускной строгостью. — Отпусти. Девчушка висит на нем, словно мешок с яблоками, совершенно не собираясь отпускать. Она обнимает его за шею, не переставая бодро болтать ногами и щебетать о том, как рада была видеть старого друга на острове. Астролог хочет помочь парню освободиться, ведь у того уже лицо начинает краснеть от нарастающего раздражения. Но Мирай так активно болтается у него на шее, что Мона просто на просто не знает как к ней подступиться: пришибет и не заметит. — Братик! Братик! Ты вернулся! — Скарамуш не может больше терпеть счастливый писк у самого уха, поэтому грубо разрывает объятия, отталкивая, из-за чего девочка плюхается на траву. Теперь пришел черед Моны вскрикивать в испуге: — Ты что творишь?! — волшебница подрывается к упавшей девочке, но та, без какого-либо намека на слезы или обиду, вскакивает, все также ярко улыбаясь. — Она ведь... ударится. — Братик Куникудзуши всегда меня так встречает, правда? — Мирай обращается к Мегистус, гордо вскидывая носик. — А! Вы его невеста? Он мн-, — ей не дают договорить, безболезненно шлепая по губам. — Молчу! Сказитель укоризненно смотрит на малышку, готовый отправить ее в далекий полет к водовороту в центре острова. Тем не менее мужская рука любовно трепет ее по темной макушке, из-за чего девочка наконец-то успокаивается, полностью наслаждаясь вниманием противного взрослого. Мона умиляется столь домашнему взаимодействию, эта странная парочка явно была очень близка. Невинная перепалка продолжается, будто это была давно выверенная рутина, единственный верный способ общаться. Идиллическая атмосфера бы так и продолжалась, грея теплыми лучами измотанную Мегистус, к несчастью, ребра начинает пробирать щекотка, что ознаменовала скорое приближение приступа. Девушка прочищает горло и отступает подальше от шумной парочки, не желая портить радостное воссоединение. Как только белые лепестки достигают горла, Мона хватается за дерево отоги, стараясь не потерять баланс из-за сильного сокращения мускулов. На фоне высокий голосок слышен все сильнее, явно пытаясь что-то доказать, за ним следуют нехитрые ругательства, но астролог не может даже возмутиться, ей остается лишь сильнее стискивать тонкий ствол, собирая заусенцы, и стараться хоть как-то контролировать тот беспорядок, что творился внутри головы. Наконец, на нее обращают внимание. Без того доведенный до предела Скара понимает, что уследить за мелкой, у которой белка застряла в одном месте, и Моной, у которой бутоны полезли наружу, был не в состоянии справиться, не сорвавшись окончательно. — Мирай! — повышает он голос. — Сейчас не время! Мирай замолкает на половине фразы и так обрывисто, что астролог могла бы поставить всю свою коллекцию астрологических книг на то, что малютка сейчас горько заплачет. Однако ей не видно, что улыбку быстро сменяют на неожиданно серьезный, почти что взрослый взгляд. Опуская голову, Мона выплевывает первые тонкие лепестки, изо всех сил стараясь не показывать перед ребенком насколько ей плохо. Она приседает у дерева, окуная хвостики в изумрудную траву, и фокусируется на стабилизации дыхания. Платье липнет к мокрой коже, холодный пот ручьями стекает по спине. — Старик у себя. Я сообщу, — девочка стремительно появляется рядом с астрологом и, бросая вежливое "прости", с силой проталкивает горький комок трав, спрессованных в небольшой овал, заставляя проглотить. — Братец, поторопитесь, — и убегает прочь, как только видит кивок Скары. Он нависает над гидро волшебницей, аккуратно приподнимая ее длинные волосы, чтобы темные пряди не лезли в лицо и не пачкались. Мона что-то мычит, пытается отстраниться, ведь эти прикосновения жалят мощнее тонких корней в теле, но из нее лезут особенно крупные хризантемы, окрашенные кровью, и она приостанавливает попытки, решая лишь неоднозначно дернуть плечом. Тем временем женское лицо становится невероятно бледным, с него сходят все краски, оставляя безжизненный серый оттенок. Девушка до крови впивается зубами в губы, стараясь перебить распирающее давление в легких, но ее предостерегающе гладят по спине: — Не сдерживайся, глупышка, — Скара следит за алыми брызгами, разлетающимися яркими рубинами в стороны, и его взгляд пробирает ледяным спокойствием. — Вот так, молодец. Парень про себя думает, что это до глупого сюрреалистично. Вот он сидит перед своей неразделенной любовью, что угасала от точно таких же чувств прямо у него на руках, а он, вместо того чтобы хватать ее и нестись за помощью, просто любовно держит шелковистые волосы, что черными прядями идеально ложились в ладонь, прохладным шелком спускаясь по руке, и наслаждается внеочередным моментом близости. А Моне настолько плохо, что, Предвестник уверен, она бы согласилась даже на смерть, но он сидит здесь, заставляя ее продолжать жить, соглашаясь стать тем, кто обманом принудит ее существовать. И ему плевать настолько, что он бы грубо высмеял себя из прошлого, до которого еще как-то могла достучаться совесть. Сейчас же, ему плевать, что после операции у человека пропадают любые эмоции, будь то радость, страх, волнение, любовь. Ему плевать на риски, которые, на самом деле, не были такими уж и большими. Если тебе повезет, а ведь ей повезет, без сомнений, и операция пройдет успешно — цветок будет удален с корнями, — то твой максимум, твой итог — пустая оболочка, не способная больше никогда почувствовать себя живым человеком. В некотором смысле старая Мона Мегистус умрет, и останется лишь ее тело, но если это был единственный способ прикрепить за собой обязанности ее вечного спутника и надзирателя, то он был готов пойти на любые крайности. Мона не помнит, как пересекла всю деревню; ее реальность возвращается у последнего домика поселения, что стоял на отшибе. Волшебница удивленно останавливается, чтобы разглядеть окрестности и понять, где вообще находилась. Ее поддерживает Шестой Предвестник, терпеливо ожидая, пока девушка полностью придет в себя. — Мы пришли, — парень аккуратно выпускает ее из своей хватки, цепко следя за состоянием Моны. На бледных щеках начинал проступать здоровый румянец. — Как дыхание? Все чисто? Волшебница недовольно бурчит под нос, сплевывая слюну, и агрессивно трет губы, пытаясь убрать засохшую кровь, та, разумеется, почти не двигается с места. Она хочет было попросить не смотреть, дать ей время умыться, но какой в этом толк? Скарамуш ее только голой не видел. — Все в порядке, спасибо, что дотащил, — Мона чувствовала себя крайне скверно — теперь ее легким требовалось куда больше времени, чтобы заработать с привычной силой, про бег Мегистус забыла уже давно. Деревянная дверь домика распахивается, выпуская взъерошенную Мирай наружу. — Пришли? Отлично, входите. Изнутри дома в Инадзуме мало чем отличались от домов того же Мондштадта, не считая общего стиля строения. В целом, это была такая же бедная обстановка со всем важным, что могло бы понадобиться простым рабочим людям, живущим своим огородом и нехитрым сотрудничеством с двадцатью-тридцатью других селян. Именно таким очередным деревенским домиком Мона представляла жилище целителя и да его самого. Настоящая обстановка дел была, мягко говоря, немного иной. Неожиданно светлая комната встречает резким ароматом сухих трав, обвешивающих стены. На полу многолетняя пыль смешивается с опавшими листьями и раздавленными ягодами, упавшими с толстой ветки, что пробила окно насквозь. Мона неоднозначно хмурится: сомнение неизбежно прокрадывается в голову, но, честно говоря, не то чтобы у нее был какой-то выбор. С нескрываемым отвращением она подбирает подол белого платья, который, пускай был чуть испачкан в земле, все равно выглядел намного чище помещения, казалось, заброшенного много лет назад. — Клянусь, подлый Фатуи, если я тебе доверилась зазря, — она проходится по полке пальцем, собирая толстый серый слой пыли, и тут же стряхивает всю гадость вниз. — Ты отправишься в могилу вместе со мной. Сказителю же хоть бы что, он просто пожимает плечами, как бы говоря "я не понимаю о чем ты, все в полном порядке", и лениво срывает спелый абрикос с ветки, что висела прямо над головой. — Старый хрыч опять куда-то провалился. Девчонка говорила, что он на месте, — Скара снимает бамбуковую шляпу и предлагает Моне устроиться поудобнее, сам отправляясь в дальние комнаты. — Посиди здесь, сейчас вернусь. Девушка предпочитает постоять, лишь бы не прикасаться лишний раз ни к чему, заодно можно размять ноющие мышцы. Она успевает совершить два коротких наклона, как за стеной слышится шебуршание и громкий хлопок. Далее падает что-то тяжелое и, наконец, отборная ругань Скарамуша. Через секунду в гостиной появляются две фигуры, одна из которых значительно выше другой. — Мона, это — старый хрыч, старый хрыч — Мона, и, как я уже сказал, у нее не так уж и много времени, — в его глазах так и плещется раздражение. Мегистус смотрит с прищуром, пытаясь разглядеть фигуру человека как можно лучше, но, то ли из-за ухудшающейся болезни, то ли из-за пыли, что летала в воздухе, разглядеть мужчину так и не получилось. Ему было... от двадцати до шестидесяти, необычайно высокого роста, но при этом сгорбился так сильно, что еле достигал уровня стола. Наполовину собранные на затылке волосы опадали на плечи, темно-серым светом сияя сквозь непонятный туман. Лицо же просто на просто было не разобрать: глаза подводили, не фокусируясь на размытых чертах. Замечая смятение волшебницы, Скарамуш хмыкает. — Тебе не кажется, старикашка скрывается и от меня тоже, и имени тебе он своего не скажет, так что можешь звать его ровно так, как тебе хочется, хоть своим именем, хоть моим. Астролог понимающе кивает, понимая ровным толком ничего. — Приветствую... Господин... Лекарь? — Мона теряется, как именно ей стоило себя с ним вести, поэтому начинает с паузами, проверяя почву. — Я гениальный астролог Мона Мегистус и... мне действительно необходима ваша помощь, — помощь ей определенно была необходима, вот только девушка не могла не усомниться в профессионализме этого странного мужчины. Объятая туманом фигура низко смеется, усердно закивав головой. Человек подходит к Мегистус, не теряя времени касаясь ее подбородка, приподнимая за него голову. Затаив дыхание, волшебница бегает глазами за невозможностью зацепиться хоть за какую-нибудь часть тела целителя. Она чувствует, что ее внимательно разглядывают, проникая куда-то во внутрь, к тонким лепесткам, что, казалось, уже наполняли не только ее легкие, но и мозг. — Вижу, — тот отпускает чужое лицо и отходит к полкам со склянками, начиная что-то искать. — Завтрашний день подходит? Закончу до захода солнца, — мужчина открывает нижние дверцы, за которыми хранились пожелтевшие стопки бумаг, облепленных паутиной. — Так скоро?! — вырывается несдержанно. — Как я понимаю, ты не хочешь умирать, — половина размытого тела пропадает внутри шкафчика, виднеются только очертания длинного мужского платья, закрывающего ноги. — А осталось тебе, о великая Мона Мегистус, не долго. Девушка не была готова принимать подобный расклад: — Прошу меня понять, но я никак не могу согласиться, пока не узнаю о вас побольше! Хотя бы расскажите, что из себя представляет эта операция. Мне кажется, я имею право знать. Ища поддержки, Мона переводит нервный взгляд на Предвестника, что стоял со сложенными на груди руками. Его лицо не выражало ничего хорошего, такая уверенно-серьезная гримаса, будто окончательное решение оставалось за ним. Парень размыкает губы, смотря прямо в голубую пену глаз напротив. — Боишься, ведьма? Ты умрешь так или иначе, загнешься где-нибудь в луже из собственной крови или на столе у человека, чье лицо не можешь даже увидеть, но так ли велика разница? — С каждым брошенным словом он шагал все ближе, в конце становясь впритык к ней, практически шипя в бледные губы. — Сдохнуть, не попытавшись, я тебе не позволю в любом случае. Согласишься сама, или тебя заставить? — Да ты меня запугивать вздумал! — Мона, не обращая внимание на то, что они находились в комнате с кем-то посторонним, повышает голос. — Кто ты вообще такой, чтобы говорить мне, что делать со своим телом?! Ее руки сжимаются в крепкие кулаки, готовые впустить в ход гидро стихию, эта полузаброшенная халупа вряд ли бы пострадала сильнее, ударь она во всю имеющуюся мощь. — Мегистус, не забывайся! Если так безразлична собственная жизнь, то могла бы испустить душу и у ног "голубых хризантем", на кой черт было переться сюда? — его глаза заволакивают грозовые тучи, отражая яркие молнии, играющие между пальцев. В конечном итоге, Шестой Предвестник вышел из себя. Стремительно все катилось незапланированным путем. Сказитель в гневе раздувает ноздри, тщетно пытаясь держать все под контролем, но о каком контроле могла идти речь, если у его ведьмы сомнение заиграло яркими красками, какой контроль, когда его дуреха вот-вот собиралась сорваться с крючка и принять свою по-идиотски глупую судьбу. Какой, к черту, контроль, когда он сам не мог представить жизни без этих прекрасных заплаканных глаз? — Да что ты говоришь? В аду я видела твои хризантемы, с тобой в одном котле! — волшебница срывается на крик, но выходит совершенно не так, как она себе представляла: голосовые связки напрягаются до острой боли в горле, заставляя астролога тут же закашляться, давая возможность только выплюнуть из последних сил: — Что ты вообще понимаешь? Астролог ненавидит всю эту ситуацию, болезнь, любовь и влечение, которому не было конца. Ненавидит чертовы белые хризантемы и тот клятый день, когда она засмотрелась на столь опасного знакомого. Но, словно заколдованная темными чарами, ее тянуло к собственному концу, превращая каждую боль в новый белоснежный бутон. Она запуталась, устала и просто не могла больше справляться с тем ураганом эмоций, что переворачивал все в груди. Ей хотелось домой, в тепло знакомых стен, пушистые перины, в которых можно было потеряться, когда весь мир сужался до нервного комка в животе, ей хотелось снова почувствовать себя живой, не умирающей от каждой неаккуратной мысли и взгляда в свою сторону. Ей хотелось снова гореть астрологией, чтобы она занимала все ее мысли, как это было в детстве. Мегистус нуждалась в той больной нездоровой привязанности к книгам за баснословную цену, она нуждалась хоть в каком-то разнообразии своих влечений, ведь последние полгода девушка только и делала, что боролось с ноющим по ночам сердцем. Архонты ей в свидетели, проживи еще хоть неделю в таком состоянии, Мона вызовет свой конец сама, бросаясь с ближайшего обрыва. Она была на пределе. — Что же ты так, дорогуша, не бережешь себя? — мужчина заставляет сесть трясущуюся Мону на стул и успокоиться. — Тебе не к чему нервничать, не делай хуже. Волшебница поднимает голубые глаза, заполненные чистой ненавистью по самые ресницы, и смотрит с такой болью, что не нужно уметь взывать к далеким звездам, чтобы понять — она рассыпалась по кусочкам. С каждым мерзким лепестком уходила сама астролог, с каждой хризантемой, покидающей ее тело, Мона умирала по чуть-чуть душевно, а те оставшиеся крупицы, что за здорового человека и считать нельзя было, настолько пришли в негодность, что больше напоминали старую вазу, покрытую трещинами: одно неосторожное движение — разобьется, и не соберешь. Старик с высокой фигурой, прямой, словно за пять секунд успел проглотить длиннющую палку, выжидающе наклоняет голову, готовясь к решению Моны. Вскоре та четко проговаривает: — Просто избавьте меня от этих цветов. Не желаю оставаться здесь ни днем дольше.