Потухший свет

Егор всегда задирает кофту до колен, Егор всегда курит. Не на балконе, на вокзале, прикрыв капюшоном белые патлы волос. Дым отвратительно бьёт в нос — Шип ненавидит курить. Его разбитые вдрызг коленки истекают кровью на старые раны и больно жгутся от густой зелёнки, стащенной у мамы. Его глаза накрашены чёрным, а в спину прилетают толчки — педик, урод. Он бы сказал им — да что толку? Температура шкалит до градуса, а в сердце холодно, будто лёд пил. Кораблину больно, он эфемерен и глуп, ему плевать, каким цветом уже синяки на теле и порезы на запястье. Лезвие где-то потерялось, да это и неважно. В нос бьёт резкий запах водки, такой отрезвляющей и неподходящей для Егора. А Криду нравится ходить по улице, пустой и холодной, страшной до жути, такой тихой, как мальчик с соседней парты. Парня не волнуют проблемы, не волнуют чужие слова, ему лень даже голову в сторону этих идиотов повернуть. Наверное, он не существует. Хочется провести по плечу рукой, проверить — а вдруг глюк? Вдруг и не человек это, а разыгравшееся воображение Егора, смутное и пахнущие сигаретами. Булаткин бездумно хватает его за руку в подворотне — потому что нельзя уже молчать. Потому что руки у Шипа в порезах, в крови, в пластырях, цветных и ярких. Не сочетающихся с мальчишкой. Слова застревают в горле, в уши свист бьёт, от ветра. Наверное, снег скоро. Да это и не главное — главное его эти такие чёрные глаза, смотрящие отчаянно, надрывно. Рука касается волос — вот он, живой, настоящий. С одной эмоцией, но желанной и искренней. Егору кажется, что его насквозь видят, видят все проблемы, разбитые коленки. От него будто что-то ждут, но он не знает, что. На лёгкое касание он дергается и кусает обветренные губы, морщась от боли. Стоит ли убежать сейчас? Именно, что стоит. Кораблин не нуждается в жалости. Его чувство — это вечная злость. — У тебя всё нормально? Парню смеяться хочется. И прыгать. Прыгать, слыша звон в ушах и крики, видеть звезды и огни, и темноту из души выпустить, чтобы легче стало. Криду хочется врезать ему. Потому что нельзя так, потому что неправильно издеваться над собой… Так. Хочется добром окутать парня напротив, но доброты то этой… Нет. — До невозможного. На его щеке пластырь с сердечком, розовый и мягкий, новый совсем. Рука касается щеки и проводит, аккуратно, без нажима, чтобы не спугнуть и больно не сделать. Злость эта ещё теплится где-то, но вырваться ей нельзя, пока нельзя. — Мне хочется сделать тебе больно. Егор усмехается. — Этого всем хочется. Булаткин склоняется, резко, без раздумий, больно укусив за губу и в волосы закрываясь. Шип только стоит, молча, не отвечая. Бесит до ужаса. Эта непохожесть на других, этот запах, весь окутывающий Крида. По щеке что-то скатывается, не по своей, по чужой. — Мне уже нет. Тёмные глаза смотрят, не отворачиваясь, и кричать хочется, насколько там жутко и страшно. Егор не смотрит, отворачивается. Кораблин его за руку хватает, чтобы не ушел, не бросил. Руки у него холодные. — Если падать в темноту, то только с тобой. Последний свет в конце улицы меркнет.