белый портрет

Братишкин считает, что Рома — это ходячее искусство. Его глаза голубые, большие, ему очень нравится прорисовывать те на картинке, рисовать в них блики и чёрные зрачки, что трогают даже самое чернильное сердце. Он макает кисточку в краску, проводит линию — и вот уже дужка готова, и розовая линия проходит по нарисованным губам, делая те ярче, затем тёмная подводка — опять же под глазами, румянец на щеки: рисунок становится живее, прекраснее, картинка насыщается почти так же, как эмоции Братишкина, когда тот рисует чужой портрет. Мокривский — это просто картинка из мультика, которую Братишкин рисует над демографическим кроссвордом, когда приходит в палату и, засыпая, видит в нём смысл чего-то большего, чем просто рисунок. А Вова этот кроссворд разгадывает и создаёт свой, поэтому он знает, что нарисовано на самом деле, а что — нет. Если ему хочется перестать искать смысл в кроссворде, он может спросить об этом кого угодно. Но никто не ответит так, как он хочет. Никто не ответит, что нужно перенести этот рисунок в свою жизнь. И не потому, что тот уже нашёл здесь место. Просто искать какой-то смысл в глубине картинки, или смысл в целом никто не станет. И даже если напишешь слово «смысл», никто не угадает, что ты имел в виду. Слишком молочная кожа, белая, она отлично прорисовывается мелом, а чёрный уголь выделяет глаза, и вот уже новый портрет Ромы готов, и такие мини карикатуры — они везде, на стенах, на старой бумаге, на стиральной доске, на стенах палаток. А в палатках люди не такие, как Братишкин — они уже более не мечтают ни о чём, кроме тачки, куска мяса, какой-нибудь шкоды, марихуаны и жратвы. Эти люди мизерны и пришибленны, они до безумия скучны и убоги, и в них нет какого либо смысла, они не могут объяснить ни с какой стороны, зачем живут, и только дети смеются над ними. Они — это свора вялых шавок, которые уже давно бродят по больнице, и вообще никому не интересны. Но только не Мокривский — тонкие пястья рисуются умело, да, и выглядит всё это так чётко, будто бы это не придуманный Семенюком персонаж, будто это не его очередная фантазия, а настоящий и живой человек. Есть в этом что-то смутно тайное. Есть в этом и что-то пугающее. Может быть потому, что мазки получаются просто мгновенными, как вспышка фотопластинки. А затем приходит холод и понимание, что рисовать он больше не сможет. Эвтаназия. Два или три изображения ещё в жизни — это не навсегда. Это ещё один этап в его жизни, и если двигаться дальше, то опять придётся умирать. Он не хочет. Не хочет больше. Не хочет умирать, а мир так короток и недолог. Он не успел дорисовать тот рисунок… И конечно, он больше не нарисует, ведь он хочет умереть именно здесь. Вот так, в этой комнате, с этим рисунком, в этой пижаме, на этой кровати… Ассистированный суицид навсегда помогает ему уйти из жизни, да Вову ничего и не держит. Он не смог бы терпеть эту болезнь, эту боль, но ещё хуже было, когда он заглядывал в зеркало. Вернее, думал, что заглядывал, на самом деле он не видел там ничего — но эта тупая боль была невыносимой и пугала. Он ведь… ничего. Пустышка. У него нету светлых волос на затылке, нету больших и голубых глаз с чёрной подводкой, и уж точно нет тех мягких и розовых губ, к которым он хотел хотя бы во сне прикоснуться. Вова хотел бы увидеть Рому… Не этот нарисованный сажей, маслом, акварелью, ручкой, карандашом, маркером, фломастером, мелом портрет, а реального Рому. Хотя бы на секунду. Хоть краем глаза. Хотя бы в зеркале. Пусть даже это будет лицо другого человека, которого он никогда не видел. Но Рома, в какой-то мере, придуманный им самим персонаж, а это значит, что Мокривский всё-таки по-настоящему существует, и когда Братишкин напоследок закрывает глаза, чувствуя, как проваливается в вечный сон навсегда, слышит вдруг в ушах тихую лирику, и убаюкивающие слова: — Улыбнись, Вова. Всё нормально. Я рядом. И Вова действительно улыбается, и так счастливо, что после, когда родители смотрели на его белое, холодное лицо в гробу, то недоуменно таращились друг на друга, и отворачивались. Им тоже было тяжело. И никто не знал, и все гадали после, что за человек с белыми волосами подходил к гробу Владимира Семенюка и долго-долго смотрел внутрь, пока наконец-то не притронулся одними губами к холодному лбу и не ушёл, оставляя крышку гроба закрытой. Навеки.