***
А ведь так всё складывалось чудесно. После той вечеринки, где они снова встретились, они провели чудную, полную звёзд и разговоров ночь на чердаке дома Джина, когда тот проводил гостей, еле-еле отделавшись от сгорающего от любопытства Тэхёна, и остался только с Джуном. Они обнимались, говорили о себе и о том, что было важно в жизни для обоих, а потом просто сидели, глядя в окошко, куда светили, казалось, все звёзды мира, и молчали. Это было странное, но такое правильное молчание, что ни один не желал его нарушить. И когда Джин уснул в его руках, Джун почувствовал себя самым наполненным и достойным альфой на свете. Потом было утро и умильная рожа Тэхёна, который примчался вместе с Чонгуком выяснить, как всё прошло. Позже подтянулись Юнги с Чимином, Хосок притащил свою наливку, Чунмён — два огромных рисовых пирога, и они официально представили растерянному и жутко смущённому Джину "Клуб любителей Ким Намджуна". — Мы его друзья, — успокаивающе сказал Чимин, — не волнуйся, мы просто очень радуемся, когда Джуни счастлив, и печалимся, когда он несчастен. — Как был последние несколько месяцев, — добавил вредный Чонгук и тут же крякнул от боли: Тэхён яростно пнул его под столом в голень. — Что? — Да, я понимаю, — тихо ответил Джин и потерянно улыбнулся, — но я не знал этого... — Конечно, конечно, — поспешно закивал Чунмён, и его добрые глаза ласково заискрились радостью, — но ведь теперь вы нашлись, так что теперь вы будете... — ...вы попробуете быть вместе? — мягко перебил Хосок своего омегу, приобнимая его. — Прошу, просто успокой наших омег. Мы, впрочем, все благодарны Джуну за то, что он нас всех перезнакомил, и нам бы хотелось, чтобы он тоже... — Хосок сверкнул широкой и ясной, словно солнце, улыбкой. — ...тоже был счастлив. — Но если не получится, согласно традиции, в накладе ты всё равно не останешься, — хохотнул Юнги и тут же скривился: Чимин умел щипаться ужасно больно. — Так, ну, хватит, — не выдержал Намджун, — как говорится, дорогие гости, а не надоели ли вам хозяева? Компания поднялась, шумно попрощалась и испарилась, а Намджун оставшийся вечер потел и пыхтел, пытаясь как можно мягче объяснить испуганно-встревоженному Джину, что имел в виду Юнги. По Джину было видно, что он не знает, смеяться ему или бояться, но в конце концов Намджуну удалось его убедить, что никакие слова никаких друзей не имеют значения, когда речь идёт о них. Джин повздыхал, вспомнил о своих друзьях, которых жизнь разбросала по земле, но когда они собираются, там тоже — туши свет, откачивай воздух, что начинается, так что... — Всё это ерунда, — прошептал ему Намджун, подойдя сзади и обняв. Они стояли у окна в большой и просторной кухне Джина, из дома которого Намджун так не ушёл. — Просто ты рядом, понимаешь? И я счастлив. Он начал медленно, со вкусом целовать длинную нежную шею Джина, обнимая его всё крепче, но омега внезапно остановил его, мягко накрыв ладонями его руки у себя на груди. — Стой, — проговорил он, — ты обещал, помнишь? Намджун досадливо нахмурился. Что? — Ты обещал, — повторил Джин, — что мы сначала попробуем узнать друг друга. Я всегда так хотел снова хотя бы раз пройти этот путь от самого начала и до конца. И если ты не передумал, то... — Не передумал, — поспешно сказал Намджун, а потом снова склонился к маняще пахнущей свежестью шее и оставил на ней неспешный мокрый поцелуй. — Но узнавать друг друга можно по-разному... — Так... — Джин значительно умолк на мгновение. — ....мы уже знаем всё друг о друге. Предлагаю попробовать по старинке — медленно и вдумчиво. — Не хочу, — прошептал ему в ухо Намджун, осторожно вынув одну руку из-под ладони омеги и, скользнув по груди и горлу, сжал пальцами его подбородок, повернул его голову вбок и приник к мягким пухлым губам. Он скучал... Он так соскучился, что не мог ни о чём думать больше, кроме как об этих губах, таких податливых и сладких под его губами. Он помнил, какими они могут быть коварными, горячими и упругими, когда растягиваются вокруг его члена, как они умеют обжигать, когда целуют его соски или обхватывают его пальцы, но сейчас они были такими невинными, нежными беспомощными, словно лепестки. И Намджун застонал от этого ощущения — давно забытого... юного... Однако, даже захваченный волной наслаждения от этого поцелуя, он не мог не заметить мгновенную перемену в Джине: тот больше не противился ему, сдался, но руки омеги не обнимали Джуна, лишь покорно покоились на его плечах, а в аромате свежесть обрела какой-то странный, словно восковой привкус. "Разочарован!.. — мелькнуло в голове у Намджуна. — О, блять, нет, нет! Только не это, нет..." И он резко отпрянул от Джина, заглядывая ему в глаза. Тот быстро отвёл их, смущённый этим пристальным взглядом, но влагу в них Намджун успел увидеть. — Джини, — привлёк он омегу к себе, — прости, прости... Конечно, всё будет, как ты хочешь, всё будет... — Нет, нет, я понимаю, — тихо, чуть запинаясь, перебил его Джин, — ты хочешь, ты имеешь право хотеть, я ведь сам... ну... Просто, понимаешь, это моя глупая мечта — вернуть всё и сделать так, чтобы всё было красиво и правильно, — слишком наивная и дурацкая, я понимаю... — Будет тебе красиво и правильно, — снисходительно улыбаясь и прижимая его к себе крепче, ответил Намджун. — Я не могу обещать, что не буду целовать, потому что с ума схожу, когда ты рядом. Но в остальном — клянусь, не трону, пока для этого не наступит твоё "правильное время". Джин нежно вздохнул в его руках и прильнул к нему, кладя голову ему на плечо. — Хорошо, — мурлыкнул он. — В конце концов, это наше уже, считай, третье свидание. Можно и поцеловаться. Намджун засмеялся и нырнул носом в мягко веявшие медовой нежностью волосы омеги. Счастье... Вот, оказывается, что это такое... Так думал он тогда. И тогда казалось, что всё рассчитано, всё будет идти, как должно, и ничто не сможет помешать ему наконец-то обрести всё, на что он претендовал и что заслужил. Заслужил, потому что был послушным и верным, настоящим джентльменом, смиренно проходящим через все этапы конфетно-букетного периода, который Джин, оказавшийся на поверку ужасно консервативным и трепетным существом, безбожно — по мнению Юнги, да и Чонгука, — затянул. Но Намджуну отчего-то даже нравилось это. Ухаживания... Соблазнение... Украденные почти невинные ласки и томные вздохи словно из-под запрета... Отчего-то это будоражило его избалованное воображение, заставляло ленивую вне гона кровь бурлить молодо и страстно, а тело томиться сладкими желаниями в предвкушении награды. Они сходили с Джином на пару концертов модных исполнителей и выяснили, что обоим нравится классика в современной обработке и оба терпеть не могут снобизма тех, кто не признаёт ничего, кроме классики. Они поругались из-за современной музыки, которую Джин неосторожно назвал "развлечением для недалёких и расслабленных жизнью", а Намджун оскорбился, агрессивно напомнив омеге, что вообще-то он именно современной музыкой и занимается. Джин прикусил надутую было губу и виновато затрепетал ресницами. Это было до замирания сердца красиво, но Намджун выдержал характер и дождался извинений, сопровождавшихся несколькими французскими поцелуями, которые чуть было не поставили крест на относительной невинности их нынешних отношений. Однако он сдержался, и то, с каким восхищением и лёгким сожалением посмотрел на него после этого Джин, было ему лучшей наградой. Джин, в свою очередь, сводил Намджуна в несколько супермодных ресторанов и познакомил с лучшей молекулярной кухней Сеула. Его фирма занималась поставками ингредиентов и оборудования для приготовления таких блюд, так что он знал в этом толк. И тут уже Намджун, осторожно выбирая слова, вынужден был признать, что такие изыски утончённого вкуса — увы — не для него. Но Джин воспринял это как вызов и поклялся, что найдёт в этой новой отрасли ресторанного дела то, что понравится Намджуну. А пока не нашёл, они обедали то в дорогих ресторанах с изысканной восточной кухней, то, гуляя по городу, ели уличную еду, кормили друг друга с длинных палочек жирными и сладкими кусочками теста с начинками — и чувствовали себя невероятно глупыми и юными. Это было так прекрасно, так вдохновляло и освежало, что Намджун диву давался: почему он раньше ни с одним из своих омег не пробовал вот так проводить время? Да, он был занят, но и сейчас дела никуда не делись. И он работал, как проклятый, так как начало года было сложным периодом в индустрии развлечений, и Джина рвали на части из-за того, что он отказался от поездки в Японию и теперь руководил открытием филиала из Сеула — но это им не мешало! Они находили время друг на друга, а если нет, то эти расставания лишь обостряли момент их встречи и делали эти встречи особенно сладкими. Намджун хотел Джина постоянно. Он думал о его теле, о его запахе, вкусе его кожи, о самом банальном и грубом сексе с ним слишком часто для приличного человека, но когда омега был рядом, когда смотрел на него своими огромными круглыми глазами и чуть приоткрывал пухлые губы, слушая его трепотню, он не мог не проникаться нежным трепетом к нему, этому не юному уже человеку, который так откровенно заново открывал для себя рядом с Намджуном это прекрасное время — период ухаживания. Джин принимал цветы, которые приносил Намджун, с такой искренней радостью, что тот готов был скупить всю цветочную лавку, лишь бы смотреть и смотреть, как Джин окунает свой нос в чашечки милых тюльпанов или блаженно жмурится, вдыхая аромат банальных, но от этого не менее прекрасных белых роз. Потому что выглядел омега в такие моменты по-настоящему, блаженно и глупо счастливым! Настолько счастливым, что Намджуну хотелось поднять его на руки — и просто нести, нести, нести... куда-нибудь. Не чтобы завалить и оттрахать, а чтобы чувствовать биение его сердца рядом и его дыхание — сладкое и ароматное — на своём лице, на своей шее, на своих губах. Они оба были всем довольны, но... Уже даже и сам Джин всё чаще, будто бы и случайно, начинал прижиматься к нему теснее и дольше, когда они обнимались, стоя на набережной или сидя дома у омеги перед огромной плазмой. И глаза его уже покрывались томной поволокой, когда Джун зажимал его в своей кухне, ловя его руки, ловко орудующие ножом или половником, заводил их ему за спину и заставлял прижиматься к себе грудью, с наслаждением ощущая, как встают соски Джина от таких откровенных поползновений. Но он решил, что будет дразнить капризного омегу до последнего: пусть сам попросит, пусть сам даст зелёный свет. Джин рвано дышал, отвечал на самые откровенные поцелуи с большой и слишком очевидной охотой, скользил руками по его груди и спине, томно и жарко дышал, позволяя даже без слова оставлять на своей шее наглые засосы, — но молчал. А потом вдруг сорвался в Японию, где нерадивые какие-то там работники чуть не сорвали ему запуск новой линии оборудования. Намджун всё понял, ни словом не попрекнул, сам купил Джину билет и проводил его на рейс, мягко полапав и крепко поцеловав на прощание в машине на стоянке аэропорта. И только проводив задумчивым взглядом самолёт Джина, взлетающий в бездонное небо, позволил себе задуматься о своих трудностях. Вернее, о своём гоне. Понадеялся, что Джин успеет, что ничего страшного, что та приятная привычка, которая появилась у него за эти полтора месяца, — видеть Джина, целовать его, трогать потихоньку, поддразнивать и с наслаждением ощущать его реакцию — не будет его мучить. Но оказалось всё немного труднее. Гон подступил неожиданно именно тогда, когда Джин в отчаянии, чуть не плача, позвонил ему и сказал, что вылететь вовремя не сможет, что в Японии из-за неожиданного и обильного снегопада едва ли не коллапс и на дорогах, и в аэропортах на корейском направлении, что, в общем, печаль печальная. Выслушивая это, Намджун стискивал зубы, потому что ощущал то самое — внутреннюю томную тоску, потягивания внизу живота, мнущую грудь нехватку воздуха при мысли о шее Джина, о его губах и заднице — недоступных сейчас. Так преступно, так неправильно, так жестоко недоступных! Но это было ещё только начало. Это был только предгон.***
Рыча и тоскуя, Намджун метался по своей квартире, понимая, что, скорее всего, впервые за много лет будет сходить с ума от гонной лихорадки в одиночестве. И сдохнет. Потому что в его возрасте терпеть это сумасшествие просто нереально, а изменить Джину он не сможет. Ни за что не сможет! Не посмеет. То есть ему ужасно хотелось в это верить. И в принципе — да, сама мысль о ком-то другом в руках и под собой даже сейчас, в жару предгонного желания, когда внутренний альфа медленно, но уверенно овладевает сознанием и заставляет терять себя, поддаваясь самым тайным, самым жестоким, самым животным своим порывам, — такая мысль вызывала тошноту. Но с другой стороны, он всё прекрасно о себе знал и понимал — не мальчик: отвечать за себя до конца он не сможет, оставаться верным своему избранному омеге будет глубоко противным самой его природе, и избалованное омежьим вниманием тело, не привыкшее к отказу, да ещё и измученное сладким ожиданием ласки своего желанного, предаст его. Ему обязательно до реальной боли захочется отказаться от всех этих гордых и прекрасных закидонов и утешиться, получить желаемое любым способом. И вот эта мысль приводила его в ярость и отчаяние. Он не хотел — так. Он хотел только Джина. Только своего омегу! А зверь внутри рычал о том, что трахаться — это самоцель, что гон на то и дан альфе, чтобы оплодотворять любого, кто попадётся под руку, на член — с раздвинутыми ногами, что... Намджун стиснул зубы и приложился лбом к ледяному стеклу, прикрыл глаза и в тоске заскулил. Ему нужен был омега, так нужен! В предгон он должен был мять в руках податливое тело, вылизывать его, мучительно медленно входить в горячее нутро, чтобы раз за разом пробовать его, убеждаясь в том, что омега готов, что он достаточно мокрый, жаждущий и сильный, чтобы выдержать альфий гон. Мысли об этом своём невыносимом почти желании — отвратительные в своей прямолинейности — мучили его, и он мотал головой, пытаясь избавиться от картинок, которые подкидывало ему подлое страждущее сознание. На них всех был Джин, Джин и только Джин — тот, которого не было сейчас рядом! Тот, кто бросил его, улетел в чужую страну, чтобы... может, чтобы трахаться там с кем-то другим? Альфы у него там же тоже были? Как он там сказал тогда? Сколько их было? Два? Три? Он, конечно, тогда нашёптывал, что даже имен их не помнит, а насколько это правда? Может, именно к ним он и сорвался? Зачем ему, такому красивому, яркому и нежному, такой, как Намджун — старый, приставучий, такой откровенно — его? Намджун яростно зарычал и двинул кулаком по подоконнику. Он понимал, что эти мысли тоже не его. Его альфа, предчувствуя борьбу за право вытрахать первого же попавшегося омегу по вызову, подкидывал ему их, терзая его сердце сомнениями, а душу — болью от разлуки. Разлуки, которой не должно было быть! Он снова тоскливо покосился на телефон, который лежал рядом: как и всё последнее время, Намджун почти не выпускал его из рук, ожидая сообщений от Джина. Но сегодня телефон молчал часов с десяти утра, так что Намджун извёлся ещё и по этому поводу. Ему звонили Юнги, Хосок и Тэхён, последний ещё и пытался сообщениями извиняться за что-то невнятное перед ним, а потом прислал вместе с молчаливым Чонгуком, пришедшим в антизапаховой маске, большую корзину с овощами и мясными нарезками, что было, конечно, кстати, так как Намджун — опять же впервые в жизни — из-за всех своих тоскливых и злобных переживаний не запасся достаточным количеством еды, которой нужно было для одинокого гона просто до ужаса много. Сейчас есть ему не хотелось. Выть в жестокосердно яркое от звёзд небо — да, хотелось, но больше ничего. Однако он знал, что еда иногда помогает отвлечься, хотя и ненадолго. Был утром и Юнги, который привёз кучу таблеток и настоек для одиноких альф, но Намджуна с души воротило от одного взгляда на этот внушительный пакет, который мог подарить ему относительно выносимый гон, а потом измучить кучей побочек в течение двух-трёх месяцев. Намджун и сам не знал, чего хочет, чего боится больше и главное — что ему делать со своим сердцем, которое рвалось и ныло, обливалось кровавыми слезами от мысли о том, что его Джини мог быть сейчас где угодно, что с ним могло что-то случиться, что он просто-напросто мог испугаться альфьего гона и того, что ему предстояло. Всё же Джун не скрыл от него все сложности своего состояния в гонный период. Осторожно, исподволь, но он объяснил Джину свои слова о том, что будет яростно трахать его весь гон, дал понять, что это не гипербола, что это сложное время у него не подразумевает сладкого томления и нежностей, что в основной период он жёсток и жесток порой, что неутомимость его выводит из строя большинство омег, с которыми он проводил это время раньше. Однако, когда Намджун это говорил, Джин не проявил ни страха, ни сомнения. Был слегка смущён, но, кажется, весьма заинтересован. Но ведь он — омега! Омега же... Может, обдумал всё вдали от глаз, рук, губ и запаха Джуна — и передумал? И боится написать своему альфе, что хочет погодить с такими вот экспериментами, что тот путь, который они так осторожно проходили всё это время, ему слишком нравится, чтобы прервать его так грубо и... И, может, это на самом деле правильно? А то, что Намджун потребовал у Джина разделить с ним гон — вот это бессовестно? Не так уж давно они и встречаются, чтобы кто-то кому-то был обязан вот таким... Намджун был готов на стену лезть от того, как много этого всякого "может" было между ними — недоговорено, недодумано, недочувствовано... Он и сам ведь всё это время эгоистично наслаждался наивной нежностью своего омеги, его липовой свежестью — чистой, сладкой и лишь в самые трепетные мгновения начинавшей отдавать его, Джуна, кедрово-табачной пряностью. И то, что это было так, несмотря на то что у Джина были и до него альфы, и даже после, притягивало Джуна и заводило его. Чистота Джинова внутренняя притягивала, неприступность — хрупкая, во многом выдуманная ими для этой их игры — но всё же! И что же теперь? По щелчку пальцев этот прекрасный мужчина должен был от всего отказаться и снова превратиться для Джуна в жаждущую его член суку, которой он наслаждался в его течку? Разве это честно? Справедливо? Да и что он знал о Джине и том, как тот на самом деле относится к этой их затее? Да, он ни разу не выразил сомнения по поводу неё, но не было ли это благодарностью, замешанной на чувстве вины? Да, Джин был уже не мальчиком наивным, чтобы не понимать, что его ждёт, но ведь его опыт и мог как раз подсказать ему, что вот так, наобум, кидаться в логово зверя — неразумно, разве нет? Намджун снова прильнул лбом к стеклу и несколько раз с силой ударил себя в грудь, пытаясь продохнуть от горечи, затопившей его из-за всех этих мыслей. Какой же он идиот! Снегопад ни при чём. Точно ни при чём. Конечно, этот великолепный омега... Намджун вздрогнул и резко выпрямился. Что было первым? Звук нетерпеливого звонка или сладким ядом влившийся ему в глотку аромат липового цвета с мягким призвуком тревоги и радости? Намджун не знал, но через пару мгновений, он уже с нетерпением дёргал замок, открывая дверь навстречу запорошённому снегом — с кудрявых, непокорно вьющихся шёлковых волос до подола дорогого чёрного пальто — Джину. — Джуни! — выдохнул тот. — Джуни, милый... Прости! Прости меня!... Как... А-ах-х... Намджун стиснул его в объятиях так, что у Джина хрустнули кости. Тот прогнулся и стукнулся головой о стенку коридора, тут же наполнившегося густым и ярким ароматом возбуждённо-пряного, почти острого древесно-табачного аромата. И застонал... Гон ударил Намджуна со всей дури, как только омега — желанный, с холодными щеками и волнительно-влажными губами, весь гибкий и податливый под жадно рвущими с него пальто, а потом пиджак руками альфы — оказался доступным и в полном его распоряжении. Потому что Джин сдался откровенно и мгновенно, с первого же впивающегося в его шею поцелуя-укуса, с первого же проникновения Джуновых рук под его рубаху, которая одним мощным движением была лишена пуговиц. С первого же рычания: — Мой! Омега мой... Мой! — Твой, твой, только... а-ах-х... твой! — высоким голосом, через всхлипы выстанывал он, пока Намджун нетерпеливыми движениями расправлялся с его ремнём одной рукой, а другой придавливал его к стене за шею и, как безумный, сосал и кусал его губы, не способный уже на нежности даже ради банального приветствия. Когда щегольские брюки Джина оказались наконец-то расстёгнутыми, Намджун резко стащил их с его задницы и, ощущая необоримое желание повалить омегу на живот прямо здесь, в коридоре, и втрахать его в пол, стиснул зубы и повернул его лицом в стену, заставил прогнуться в спине и сунул пальцы между его половинок. Мокро... Альфа задрал голову и коротко и яростно прорычал. О, да! да! Омега был его! Он сдёрнул ему брюки почти до колен и грубо дёрнул его на себя, заставляя ещё ниже нагнуться. Запах омеги был так невыносимо сладок, а член так ломило, что обдумывать свои действия у него не хватило выдержки. Он склонился к Джину и прорычал ему почти в ухо: — Раздвинь, Джини... Помоги мне, омега, ну же! Руки Джина скользнули назад, и он послушно раздвинул свои половинки, чтобы Намджун мог быстрее добраться до текущего, поблёскивающего густой прозрачной смазкой входа. И взвыв от восторга, Намджун толкнулся в нутро омеги, заставляя того ахнуть, протяжно выстонать что-то жалобное, умоляющее и выгнуться.... Но рук Джин не убрал, и Намджун впился взглядом в это завораживающее зрелище — как его член входит в омегу, появляется, мокрый и горячий от смазки и жара его нутра, и снова погружается в желанного. Омега был его! Только его! И теперь никуда от него не денется! — Джини!.. — жарко выдохнул он, обхватил ладонями бёдра мужчины под собой, откидывая голову назад от наслаждения, входя с оттяжкой, резко и жёстко, и заурчал, отзываясь на каждый свой толчок: — Мой! Джини! Омега! Мо-о-ой... Звезда... Моя!.. Только ты!.. Мо-о-ой! А потом, навалившись на Джина, обхватив его через грудь и поперёк живота, он стал трахать его яростно, бешено и страстно долбясь в плотное, горячее и мокрое нутро, сводящее с ума из-за внезапного ревнивого осознания: омегу никто давно не трогал! Джин, который жалобно вскрикивал и дрожал в его руках сейчас, не изменял ему, Джин — его, только его! И в любое другое время, в любом другом состоянии Намджун был бы нежен и осторожен с этим омегой, но не сейчас — когда дикое наслаждение дарили именно такие, высокие и хриплые его стоны, а также то, что в него приходилось вторгаться чуть ли не силой, чувствуя, как шёлковые стеночки обхватывают член жадно, словно стараясь то не впустить его, то не выпустить. Намджун хрипел и рычал, не в силах удержать в груди своё животное счастье, он тискал грудь Джина, щипал и прокручивал его соски, прикусывал ему плечи и шею, пытаясь насытиться его ароматом, — и драл, драл, драл его, такого гибкого, горячего, послушно стонущего и подающегося уже с явной охотой на каждый толчок альфы внутри себя. Джин даже пытался произносить его имя, пытался что-то там говорить, но Намджун лишь сильнее начинал биться в него — и он снова срывался чуть ли не на крик, высокий, сладострастный, до жути пошлый и желанный. Запах омеги был просто невероятно сладким и вкусным, и Намджун, стиснув зубы, пытался держаться как можно дольше, хотя альфа внутри рычал о сперме и узле, на который этого невозможного надо срочно посадить и не отпускать с него больше никогда! Потому что это было лучшее, что Намджун в принципе испытывал хоть когда-то. Джин был словно сделан для него, под него, чтобы ему, Намджуну, было невыносимо хорошо в нём. И когда терпеть не осталось никакой возможности, он вошёл в Джина по яйца и кончил — оглушительно ярко, с диким, хриплым, совершено звериным рычанием, вжимая омегу в себя и не собираясь больше отпускать. — Мой! Только мой! Никому! Никогда! Мой!***
В ванне Джин обессиленно дремал, лежа на груди глухо урчащего Намджуна, который вылизывал ему шею, мокрую от пота и пара, оседавшего на кожу каплями влаги, и не мог насытиться. Альфа стискивал в пальцах слабые длинные пальцы Джина, а тот только и мог, что вяло пожимать их в ответ. — Джини, прости меня, — тихо прошептал ему в ухо Намджун, — сам не знаю, что на меня нашло. Джин вздохнул и потёрся затылком о его щёку. — Я никогда не проводил гон с альфой, — так же тихо отозвался он. — Поэтому совсем не знаю, чего ожидать. Мне было страшно. Я даже хотел с тобой поговорить и попросить... Он умолк и мягко сжал ладонь Намджуна, а тот хрипло задышал и прижал его к себе ревниво и испуганно. Нет... Нет! Он не отпустит, нет! Джин тепло засмеялся и стал поглаживать пальцем запястье Джуна. — Мне было страшно, — снова заговорил он, — но когда я понял, что могу опоздать к тебе, это было страшнее, понимаешь? Намджун, у которого тут же отлегло от сердца, довольно заурчал и обнял омегу поперёк живота, прижимая к себе мягко и ласково. — Я так боялся, что с тобой что-то случится без меня, мой альфа, — проворковал Джин. — Я не мог так... подвести тебя... Ах... Джуни... А Намджун, ощущая, что от этого нежного тона, от этих, таких сладостных для него, слов его снова накрывает, уже вёл ладонью по груди омеги. Огладив игриво его соски, он опустился по его животу — и нырнул ниже, прихватывая вялую плоть члена. Джин ахнул и сладко простонал: — Ну-у... Опять? Уже?.. — Буду драть тебя, помнишь? — проурчал ему в ухо Намджун, начиная ласкать настойчиво и уверенно. — Драть так, как никто и никогда не драл, омега... Джин внезапно выгнулся, потягиваясь, а потом ловко развернулся в руках Намджуна и встал между его ногами на колени, выпрямился и склонил к замершему альфе голову. Глаза его были томно прикрыты, но из-под густых ресниц поблёскивали неожиданно опасно, хищно. Намджун зарычал, чувствуя странную угрозу, и ухватил его за бёдра, стискивая мокрую гладкую кожу и ощущая упоительную упругость этих божественных бёдер. — Не пущу, — прорычал он. — Слышишь? — Он сузил глаза, беспокойно скользя взглядом по улыбке — насмешливой, многообещающей — которая заиграла на влажных алых губах Джина. — Ты никуда больше не уйдёшь, омега. — Кто сказал, что я собираюсь? — прошептал ему Джин, и глаза его замерцали игривыми огоньками. — Только попробуй отпустить... И когда я закончу с тобой, мы ещё посмотрим, кто там... кого... Намджун сузил глаза и предупреждающе зарычал: омега задел что-то внутри него, глубоко, остро и болезненно приятно. Дерзкий, значит? Так почему тогда дышишь так тяжко, насаженный на пальцы? Почему так томно стонешь, когда твою грудь сосут с яростью, трахая тебя этими пальцами? Джини, Джини... Это тебе не течка, и здесь альфа тебе уступать не собирался. С наслаждением охаживая языком остро торчащие соски омеги, Намджун вошёл в него ещё раз пальцами, а потом, глядя прямо в прикрытые глаза омеги, вынул и обсосал эти пальцы с откровенным удовольствием и, быстро развернув Джина, вошёл в него по-настоящему, всем телом ощущая его, такого податливого, согласного на всё, стонущего просто крышесносно и жаждущего, откровенно жаждущего своего альфу. Именно это ощущение, наверно, — того, что этот прекрасный сочный омега жаждет его, — свело Джуна с ума снова. Он трахал Джина в ванне, вжимая его в себя, а кончив и наскоро обмыв сладко ворчащего на неудобную позу омегу, потащил его в спальню. Но не донёс — опрокинул на небольшой диванчик в коридоре, заставил опереться на спинку и прогнуться и снова стал драть гибкое желанное тело. И началось. Он потерял себя, раз за разом овладевая упоительно горячим и пахучим омегой, который гнулся под ним, принимал его яростно и согласно, стонал высоко и громко, откровенно, и в этом стоне было всё для Намджуна. А кроме него, этого стона, не было ничего! Стона — и запаха, божественно прозрачного, пьяняще сладкого, невозможного! Запах... Запах!.. О, чёрт, запах!.. — Джин... Джини... — хрипел он в ухо омеге, пытаясь хоть как-то совладать со своей страстью и проигрывая ей снова и снова, пока вбивался в упругую омежью задницу на постели в своей спальне, — хватит, слышишь? Перестань... Я же до смерти... До смерти тебя затрахаю... Он нажимал Джину на спину и бедро сильнее, заставляя его утонуть в подушках на полу, пока сам торопливо и быстро вколачивался в него. — Перестань так... манить! Слышишь? — рычал он. — Омега... Запах! Твой запах!.. Перестань... — Не могу... — отзывался Джин, податливо прогибаясь в спине, пока объезжал его, опираясь на спинку постели. — Это всё ты!.. Только ты, мой альфа!.. И — всё по новой. — Не могу... Это не я... Это там... внутри... — стонал Джин в Намджунову шею, пока тот, толкаясь в него медленно и тягуче, кусал ему подбородок и плечи. — Хочу тебя... Мой альфа... Ах, Джу-у-ни-и... — Ты смерти хочешь? Правда хочешь? — хрипел Намджун и одним движением сметал со стола на кухне тарелки с остатками роллов, которые Джин ел слишком сексуально, чтобы дать их ему доесть. Нагнув омегу над столом, он входил в него одним махом, с наслаждением глядя, как легко принимает тот его член, и рычал, резко двигая бёдрами: — Сума... сшедший... Нено... рмальный... Почему так... почему... не... отпускает... Хочу тебя... Хочу... И — только это желание, не знающее больше границ, не встречающее никакого сопротивления! — Потому что ты... мой... — стонал Джин, прогибаясь в спине и пытаясь чуть удобнее устроиться на столе в кабинете Джуна, куда тот принёс его непонятно зачем, перекинув через плечо, обессиленного, но не сдающегося, и повалил на стол, тут же входя до упора. — Мой, слышишь?.. Это не ты меня... Это я тебя... сейчас... И всегда буду... Ты только мой... — Твой! — рычал Намджун в эйфории от осознания того, что — да, его! Только его, этого невозможного омеги, такого странного и разного рядом с ним. — Твой, омега! Бери меня! Бери — и не отпускай!.. — Не отпущу, — шептал Джин ему в душе, прижимаясь скользким телом к его. — Не отпущу, — сбивчиво дышал он, пока Намджун с упоением вылизывал ему щиколотки и колени, почти лёжа у него в ногах в кухне у окна. — Не... отпущу... — едва выговаривал он, стискивая в пальцах волосы альфы и толкаясь ему в глотку членом, чтобы бурно кончить, вскрикивая и вытягиваясь струной. — А ты — мой, — заходился в рычании Намджун, засаживая ему, лежащему под ним, в рот по горло, — соси... целуй... бери меня!.. И я буду брать тебя — драть тебя! Драть! Дра-а-ать!***
Измотанные, измочаленные до состояния полного нестояния, они крепко заснули, не в силах по-прежнему выпустить друг друга из объятий. Все припасы были съедены, но они и не могли уже есть. И шевелиться тоже. И почти — дышать. Только если рядом и в горле — обожаемый, ставший родным их смешанный накрепко запах. Только если руки — на плечах и груди. Не свои руки — того, кто стал ближе самого близкого за эти пять дней. Они спали и во сне видели друг друга. Джину снилось, что он бредёт по какой-то странной дороге, ему трудно, но он уверен, что идти надо, потому что там, впереди, что-то светлое и прекрасное, а рядом — Намджун, на чью руку он опирается. И ему вроде как и ворчать на альфу хочется, и в то же время ему до ужаса приятно то, как бережно придерживает его Намджун за усталые плечи. А Намджуну снилось, как он сидит на берегу реки на траве и держит на руках своего омегу. Рядом Юнги о чём-то переругивается с Чонгуком, где-то вдали слышится смех Чимина и Хосока. Но он не их хочет слышать. И смотрит не на них. Джин в его руках смеётся тоже, он запрокидывает голову и придерживает одной рукой шляпу, а другой — странную корзинку, большую и вроде как выложенную внутри кружевом. А потом Джун вдруг слышит ещё один тихий смех, не похожий на смех всех остальных. Он звенит, словно колокольчик, этот смех, и греет тревожное сердце Намджуна непередаваемой нежностью. И почему-то Джун уверен, что это смех самого чудесного на земле омежки. Омежки, ради которого он будет готов на всё.