Лишь для тебя б я улыбался,
Но сердце моё обливалось кровью.
Лишь для тебя б свернул я горы,
Но душа моя тогда сочилась болью.
О, как желал любви я самой совершенной,
Всех демонов бы запер я в тюрьме подземной,
Я вырастил цветок, которому не расцвести
В мечте погиблой...*
Парень пел, вытягивая тонкую шею и вдохновенно сводя брови к переносице. Его глаза были закрыты, и он не видел, как Чонгук слушает его, наклонив голову к плечу и забывая дышать. Голос Чимина звенел хрустально, как изящный бокал на тонкой ножке. В том, как он с придыханием выводил строчку за строчкой, было столько болезненной горечи, что у Чонгука ком подступил к горлу. В глазах стало подозрительно горячо, и Чон загнал ком обратно, сильно втянув воздух раздувшимися ноздрями. В песне Чимина — не в словах, а в самом голосе и в том, так он рассыпался множеством маленьких колокольчиков, — Чонгук, словно гадалка в своём магическом шаре, увидел его жизнь будто на ладони. Вечно мечущийся, вечно ищущий путь и раз за разом сворачивающий не туда. Из одних плохих рук попавший в другие. Его путь должен был пролегать по совсем другой дороге, прямой и широкой. На этой дороге ему должны были встречаться люди, делящиеся с ним любовью, а не использующие его в качестве инструмента для добывания денег. Просто, видимо, что-то залагало в самом начале этого жизненного пути, и вместо прямого широкого шоссе его повело по извилистой тропинке, в которой он то проваливался в яму, то спотыкался на ухабах. Чимин замолк, а Чонгук всё не мог оторвать от него заворожённого взгляда. Парню становилось неуютно, и он натягивал одеяло на грудь, а Чон всё смотрел и молчал. — Ну... — робко подал голос Чимин, — Как?.. Чонгук судорожно вздохнул, выпадая из забытья. — Красиво, — серьёзно говорит он. Пак от неловкости тупит глаза и не знает, куда себя деть. — Слишком пискляво, да? Мне всегда говорили, что мне не хватает тестостерона... — Кто это говорил? — резко оборвал его Чон. — П...продюсер. Чонгук фыркает. — Слушать мнение тех, кому насрали в башку при рождении — себя не уважать. У тебя красивый голос. Чимин не решается поднять глаза. Он вытаскивает нитки из края манжеты и крутит пуговицу на намджуновой рубашке. — Спасибо. Становится слишком неловко. Слишком интимная и чувственная атмосфера воцарилась в палате, и она потихоньку оседала, возвращая парней в суровую реальность. Чонгук встряхивает головой, сбрасывая с себя ошмётки гипнотического флёра, вытаскивает телефон и смотрит на время. Пора бы уже и честь знать. Взгляд Чонгука скользит по фигуре Чимина, задерживаясь на части, скрытой одеялом. О главном-то он и забыл. — Блин, кстати... Как твоя нога? Чимин выпрямляется и спускает ступни на пол, придерживая край одеяла рукой у живота. — Хорошо. Почти не болит уже. Чонгук подаётся вперёд и бесцеремонно откидывает одеяло. На смуглом бедре красовалась свежая чистая повязка. Чон провёл ладонью по шершавым бинтам. Хотелось взглянуть опытным взглядом на сам шов, чтобы оценить, насколько он зажил, но если потревожить повязку, придёт очень злой Ким Намджун и поиграет с Чоном в "догони меня кирпич". Из-за края бинтов виднелся лишь самый кончик раны, которая уже начала хорошо рубцеваться. — Ты... Чонгук вздёргивает голову и оказывается лицом к лицу с оторопевшим Чимином. Вот же ж блядь. Чон настолько привык к отсутствию всякого пиетета к личному пространству, когда также осматривал бедового братца-близнеца, абсолютно не стесняясь, во всех местах, куда тому не посчастливилось схватить пулю или порез соскользнувшего ножа, что совсем забыл, что перед ним-то сейчас не Чонхён. Он так близко к Чимину. Слишком близко. Настолько, что чувствует запах его дыхания и может пересчитать веснушки на носу. А Чимину, должно быть, сейчас отлично видно, сколькими шрамами изрыта его физиономия, видно дурацкую мелкую татуировку над бровью в виде буквы "Ч", которую ему наколол Чонхён, балуясь с тату-машинкой, и родинку под нижней губой. Чимин пахнет... Трудно сказать, чем. Чем-то таким, что внезапно сильно хочется уткнуться носом ему за ухо и дышать, дышать, дышать... Вот. Же ж. Блядь. Чонгук отскакивает от него резко. — Вроде всё в ажуре, — неловко усмехается он, — До свадьбы заживёт. Ну... Пора мне. Чимин кивает. — Угу. Чонгук хватает свою куртку за воротник и широкими шагами направляется к выходу. — Ты тут... Это... — бросает он напоследок, — Супчик кушай и Намджуна слушай. Он плохого не посоветует. Всё. Адьёс, амиго. В коридоре он сталкивается с Кимом. Тот как раз решительно направлялся к палате, чтобы выписать профилактических словесных пиздюлей засидевшемуся Чонгуку. — О, на ловца и зверь бежит, — Нам перехватывает его за локоть, — Ты домой? — Ага. Когда ты снимешь ему повязки? — На неделе. Ты там его не трогал? Я не застану его в слезах? — Тебя послушать, так я прям мудак какой-то. Хожу тут и всех до слёз довожу, делать мне больше нехер. — Смотри у меня, — Намджун грозит Чону пальцем. Улица встречает Чонгука приятной прохладой. Пару минут он стоит и просто дышит этим воздухом с отдалённым привкусом свежескошенной травы, затем решительно направляется к машине. Вырулив с парковки, он едет — нет, не домой. Домой рано. Мысли и чувства в его голове спутались и мигали разными цветами, как завязанная морским узлом новогодняя гирлянда. Слишком много за один раз. Чонгук сам не мог понять, что он чувствует к этому парню. Какие-то совершенно непривычные ощущения, жаркие и отравляющие. За всю свою жизнь Чон успел испытать весь спектр эмоций. Не чувствовал он только одного — нежности. Ему, кажется, с пелёнок приходилось бороться за свой угол, свой кусок приходилось выгрызать из чужого горла. Даже к брату, похожему на него лицом как две капли воды, он не испытывал такого. Он любил его, заботился о нём, злился и ругал за его тупорылую привычку ввязываться во всякое дерьмо — но нежности он не испытывал. Это новое чувство пугало его. Оно было тесным, неудобным, оно душило и лишало воли. Чонгук ненавидел всё, что лишало его воли. Злясь на самого себя, Чон заруливает в клуб. Яркая неоновая вывеска слепит на миг, и Чонгук ныряет под козырёк и спокойно проходит мимо охраны. Внутри лупят басы и мигают стробоскопы. Прокладывая локтями путь, Чонгук прорезает толпу подобно ледоколу и подходит к барной стойке. Знакомый бармен понятливо кивает в качестве приветствия и молча наливает соджу. Чон опрокидывает стопку. Внутренние органы резонируют с долбящей в уши музыкой. Заезженные сэмплы заставляют людскую массу несинхронно дёргаться в такт. А алкоголь греет в груди душным теплом. Чонгуку хочется вытащить и прополоскать собственные мозги — настолько он запутался в своих чувствах. Он не привык, когда так сложно в душе. Нет, он давно не прыщавый подросток с юношеским максимализмом и давно уж не бросается из крайности в крайность. Он взрослый человек, который видит все оттенки этой дерьмовой жизни. Но конкретно в этой ситуации все оттенки мешаются в какую-то бурую кашу, и остаётся только заливать, как омывайку в машину, алкоголь в попытке хоть как-то прополоскать себя изнутри. Цветные всполохи мелькают и смазываются. Чон оттягивает ворот чёрной водолазки, оборачивается через плечо и замечает девушку, которая уже, видимо, битый час гипнотизирует его взглядом и посылает телепатические сигналы. Её длинные прямые волосы покрашены "перьями", глаза густо обведены чёрными контурами, а губы накрашены тёмной помадой. Чонгук окидывает её взглядом с головы до ног и отмечает ладную фигурку, пышные налитые бёдра и зазывное декольте блестящего платья в облипку. Хорошая такая. Ему такие нравятся. А ещё она пусть и не особо наглая, но явно не из робких. Заметив, что её силовые волны таки сработали, она приближается и подсаживается на соседний стул. — Привет. Один тут? — наклоняясь к его уху, вкрикивает девушка. При таком гудении басов только так и получается общаться. — Да, — отвечает Чонгук. — Странно. Такой мужчина и один, — улыбается девушка, — Можно тебя угостить? — Спасибо, сладкая, — хмыкает Чон, — Я уже напробовался на сегодня. Хочу уйти на своих двоих, а не ползком под кусты. — Тогда потанцуем? Чонгук оглядывается на толпу извивающихся людей и пожимает плечами. — Почему бы и нет. Девушка смело тащит его за руку прямо в самую гущу. Вместе они попадают в ритм повторяющихся сэмплов и раскачиваются с толпой других незнакомцев вокруг. Девушка обвивает шею Чонгука и смотрит из-под длинных густых ресниц. Чон притягивает её за бёдра и задаёт темп, под который она с готовностью подстраивается. Её рука скользит вниз и с восхищением тискает его грудную мышцу, проступающую сквозь водолазку. — Ого, — одними губами говорит она. Они сталкиваются бёдрами. Чонгук кружит и вертит её, отдаваясь танцу, так, будто она и не весит ничего, хотя совсем не тростинка — все самые сладкие формы на месте. Чон разворачивает девушку спиной и прижимает к себе, мягко обхватив шею одной рукой и скользя по животу рукой. Он прекрасно знает правила поведения в подобных клубах. Не танцевать сюда ходят, ох, не танцевать. Танцевать ходят в танцевальные кружки. Поэтому-то он сейчас и здесь. Девушка изгибается в талии, тесно притираясь округлой попой к ширинке его джинс. Наклонив его голову к себе за шею, она горячо шепчет в самое ухо: — Может, отлучимся в менее людное место? Чонгук, в принципе, не против. Одна только проблема. — Гондоны есть? Грубовато, но да ладно. Они не на чайной церемонии. Почему бы и не называть вещи своими именами. — Есть. В туалете Чонгук опрокидывает незнакомку прямо на столешницу с раковинами. Та не протестует — с готовностью засовывает язык в его рот, запускает руки под водолазку, задирая её подол, и с удовольствием мнёт крепкие мышцы, перекатывающиеся под её пальцами. Чонгук же задирает тесное платье и привычным отточенным движением стягивает по крепким, чуть полноватым ножкам тонкие трусики-стринги. Они повисают на лаковой туфле с высоким тонким каблуком. На самих ножках обнаруживается, что одеты они в чулки с кружевной кромкой. Тем лучше. Чонгуку нравятся все эти женские прибамбасы. Они всегда добавляют перца. Девушка вкладывает в его руку серебристый конвертик и покусывает мощную шею, пачкая её своей тёмной помадой. Чон рвёт упаковку зубами, раскатывает резинку по члену и без долгих прелюдий толкается внутрь. Чонгук трахает девушку быстро, вбивается в неё остервенело, так что приходится придерживать её за попу, чтобы не скользила от мощных фрикций. Та цепляется ногтями за его широкую спину, целует его подбородок и лицо и находит наконец-то губы. Они мокро и грязно сосутся, пока Чонгук втрахивает девицу в столешницу. От кафельных стен эхом отскакивают частые влажные шлепки. Девушка сжимает его своей бесстыже влажной киской, пока он долбит её безо всякой осторожности и заботы, и глухо стонет ему в рот. Её задранные ноги в туфлях на высоком каблуке неумолимо дрожат и трясутся. Она прижимает коленки к его бокам. Чонгук давно понял для себя, что не слишком разборчив в плане секса. Девушка, парень — для него не было особой разницы. Он одинаково любил нагибать всех подряд. Главным было лишь согласие. Все ли согласны с тем, что происходит? Все. Все совершеннолетние? Все. Ну и какие проблемы — погнали. Ему одинаково нравилось вставлять и вагину, и в задницу. И сосать, и лизать. И круглые мягкие женские сиськи, и плоские твёрдые мужские. И блядские туфли на шпильках, и заурядные кроссовки. И длинные струящиеся волосы, которые здорово собирать в хвост, пока имеешь кого-то в позе догги или во время минета, и короткие, с которыми при должной сноровке можно проделать то же самое. Ему нравилось получать удовольствие в таких больших количествах. У него было много секса — хорошего и разного. Одного в нём не было. Той самой пресловутой, навязшей на зубах нежности. Она всё портила. Она могла бы превратить тебя в мерзкий безвольный студень, тающий на солнце. Она могла бы уронить тебя на колени, заставить хотеть подчиняться, могла убить тебя как личность. Так почему-то всегда казалось Чонгуку. Тогда какого хрена он теперь хочет испытывать эту нежность к тому парню? Почему даже сейчас, когда в его руках роскошная женщина, отдавшаяся ему сразу, без долгих расшаркиваний и уговоров, он думает о Чимине, который там, далеко, лежит в палате под присмотром Намджуна, читает его заумные книжки и лелеет больную раненую ногу? Ногу, к которой Чонгук так хочет прикоснуться. Просто прикоснуться. Снять, наконец, эти повязки, провести пальцем вдоль линии шрама, но только легонечко, без нажима, едва касаясь изнеженной кожи... Хочется подать ему руку, чтобы он опирался на неё, пытаясь встать, и подхватить его в свои объятия, если вдруг не удержится. А Чимин тогда поднимет свои глазищи эти, в которых целая вселенная, в которой звёзды нейтронные, и будет смотреть так молча, и щеками розоветь. Смущаться. Блядь. Оргазм не приносит удовлетворения — лишь слабое облегчение. Будто ты дотянулся до комариного укуса, наконец почесал его, и вроде бы чувствуешь себя удовлетворённым, но понимаешь, что он будет чесаться снова и снова, пока не сдерёшь нахрен кожу. Чонгук тяжело дышит и пялится невидящими глазами в зеркало напротив, а мокрая чёлка липнет к покрытому испариной лбу. Идиот. Сам сел в клетку, замкнул и выбросил ключи. Теперь грызи её зубами, пока не сточишь их все. Блядь.