dum spiro

Данковский проснулся также резко, как уснул. Он вообще слабо мог уловить момент засыпания - настолько организм привык к вечному обману, что теперь даже под мерное покачивание поезда или на мягком матрасе тело не расслаблялось, а будто впадало в кому - мышцы просто на пару минут деревенели, веки смежались, дыхание замирало. В такие доли секунды Данковский вспоминал ощущение заточки, входящей меж ребрами. Тупые грязные грани прорывали кожу, она цеплялась за них, застревала, сосуды лопались - а потом само дыхание пропадало на секунду, скрученное, чтобы затем с хрипом выйти наружу. Пальцы сжимали горлышко бутылки с горьким твирином, пока Бурах, мерно дыша и тихо ругаясь по-степняцки, раз за разом втыкал в Данковского иглу, штопая рану. Бурах дышал как врач, а Данковский как пациент. Если он что и помнил хорошо из событий почти годичной давности - так это дыхание. Точнее, иногда его отсутствие. И почти со стыдом вспоминал такие дни. Кажется, их позвали осмотреть тело, их немного оставалось на улицах, но люди по-прежнему боялись лишний раз прикоснуться...Их можно было понять. - Задыхаюсь, - помнится, шептал он, едва держась на ногах. Он не помнил, с чего, но все вдруг поплыло, бумаги выпали на землю рядом с трупом, руки тряслись и вспотели, в ушах гудело. Кажется, он цеплялся пальцами за так раздражавшие его ремешки на одежде так раздражавшего его Бураха, кажется, его пальцы дрожали. - Мне нечем дышать, проклятый воздух, проклятая твирь, мне как будто жидкий воск в глотку льют... - Это потому что ты не дышишь, ойнон. Ты думаешь о том, как дышать. Смотри, давай. И Данковский смотрел. На собственную бледную руку, бесцеремонно прижатую широкой ладонью к чужой груди. На частички возможно еще ядовитой пыли, оседающие на плечах Бураха, на темный цвет усталости под его покрасневшими без сна светлыми глазами. Это паническая атака, думал он. Чертов степняк выводит его из панической атаки посреди чертовой улицы, куда их позвали как врачей. Какой стыд. Воздух по капле струился внутрь, перетекая от мерного стука под пальцами Данковского, вглубь, насыщая кровь. Со свистом, нехотя... Лучше бы это была заточка в ребрах. Данковский, помнится, смотрел на широкие плечи выше уровня глаз, на жесткую щетину на щеках Бураха, чувствовал теплое, с привкусом детских орехов и лимона дыхание, и ноги будто наливались тяжестью, врастая в землю. Непонятно почему, но... - Вот, - Артемий не моргал почти, как будто от усталости боялся даже прикрыть лишний раз глаза, - теперь ты думаешь о чем-то другом, ойнон. И потому дышишь. Хорошо. Готов продолжить? Раздраженно фыркая, Данковский кивал, игнорируя чертову полуулыбку на губах Бураха, натягивал перчатки на влажные руки - и время запускалось по новой. Пока Бурах грузил тело на носилки и отдавал распоряжения добровольцам, он записывал показатели, делал пометки, чтобы потом сравнить с другими и внести в окончательные записи о болезни. Воздух клубился вокруг, теплый, сухой. Только за дни эпидемии бакалавр научился понимать, что мысли могут мешать дышать. Прежде он всегда считал, что мысль - единственное, что дает ему смысл делать вдох. Но за те дни все было иначе. Хуже воздуха в городе на ядовитом Горхоне не было ничего. Дело было даже не в заразе, облаками гулявшей по путаным улицам в разгар эпидемии. И даже не в сброшенных в реку отходах, что гнилой плотью пробирались в питьевую воду. Да и антисанитария не была для Данковского непривычной. Он очень быстро понял, что застывшие во времени и пространстве жители Города застыли и в своем восприятии чистоты и элементарных правил защиты. Наверное, если бы не обстоятельства, его бы постигла участь какого-нибудь Парацельса, изгнанного из города и побитого при попытке научить людей мыть руки и изолировать себя. Может, лучше бы и выгнали, впрочем. Конечно, он не верил, что Песчанка живая. Что за абсурд. До конца не верил, наверное. Суеверия степняков и то, что он видел своими глазами сталкивались в его сознании, туманя его. Все как будто складывалось в единую картинку, иллюзию, приправленную чуждым воздухом. Каждый день Бурах шумно дышал, расправив плечи, молча волоча на себе очередное тело до Театра ( "для этого добровольцы есть, тебе нужно заняться лекарством"), а Данковский задыхался, ссутулившись над поздними записями за столом ("ойнон, на тебе лица нет, когда ты ел последний раз?"). Кажется, в этом тоже крылось некое несоответствие, но и его Данковский отследить не успевал. Он вообще, как потом оказалось, ничего не успел. Сон снова ласково пытается расслабить его, потолок покачивается. Данковский нехотя сдается, прикрывая рукой глаза. Кажется, уже рассвело. Неважно. - Ненавижу степь, - Данковский будто выплевывает густой горячий воздух, что не проходит дальше ноздрей. - Мне нечем дышать. Впрочем, Бураху, кажется, все равно. Он абсолютно поглощен. Поглощен. Подходящее слово - когда Артемий оказывается здесь и уже в третий (четвертый, пятый?) раз зачем-то берет с собой Данковского, - он всегда поглощен. Чуть расставив руки в стороны, степняк углубляется в заросли травы, безошибочно находя грубыми кончиками пальцев нужные, наклоняется, почти нежно извлекая из земли стебли. Они будто сами идут ему в руки, выскальзывая из плотной местами каменистой земли как из воды. Одни он берет с корнем, другие, используя почти невидимый в дымке узкий нож (перст, что ли, как его там...), срезает почти у земли. Он нежен с травой, как должен был бы быть нежен с женщиной. Его руки не похожи на холеные врачебные столичные, зато такие Данковский видел у мясников на рынке в Столице. Женщины предпочитают эти грубые руки, наверное, говорят, они нежнее всего, когда... Зачем я здесь? В очередной раз хочет уточнить Данковский, но это бесполезно. Артемий не заговорит, пока не захочет сам. Или степь ему не позволит. Иногда кажется, что им руководит она, как на ниточках дергая за пальцы. Еще не хватало сражаться с ней за внимание Бураха. Данковский фыркает. Трава колет ему пальцы даже через перчатки. В степи его раздражает почти все. Воздух, хоть здесь он и чище городского, но такой же вязкий, медовый, голова от него кружится, болит, во рту сохнет. Тело будто тяжелеет в одних местах и становится легче пушинки в других. Запахи тоже абсолютно чужеродны мозгу Данковского. Дитя каменных джунглей, так про него сказал, усмехаясь, старый Каин? Привычные ему запахи чище. Прозрачней. Стерильней, если угодно. Проще. Объяснимей. Искусственней. Звуки. В первый раз ему показалось, что здесь очень тихо. Только гудит ветер, направление которого определить невозможно. Никакого гула насекомых, которых в период жатвы должны быть еще достаточно. Но нет. Тишина. Которая оказалась вовсе не тишиной. Бурах вроде говорил, что разную твирь влекут разные насекомые и жуки, оттого днем по звуку их легко распознать в городе. Как там..."днем травы ищут ушами, а ночью глазами". Звуки степи были похожи на голоса, которые обсуждают тебя за спиной, стоит войти в полную людей комнату. Ты оглядываешься - они замолкают, отводя глаза. Так же и степь, - отводила взгляд, не желая говорить Данковскому ничего в лицо. Задумавшись, он утыкается лбом в спину Бураха. Он стоит, прикрыв глаза, и просто дышит. Собранная им твирь пучками торчит из всех карманов его странного степняцкого костюма, покрасневшие пальцы рассеянно шевелятся, будто все еще в поиске. Ресницы подрагивают, губы готовятся вот-вот мягко улыбнуться. Еще одна вещь, что бесит Данковского в степи - только здесь он может видеть Бураха таким. Его лицо, подсвеченное красноватыми отблесками закатного солнца, выглядит до неприличия умиротворенным. Он будто пьян, или точнее опьянен, наверняка теми же самыми запахами, воздухом и голосами, что травят Данковского. Она дурит тебе голову, хочется сказать. Она высасывает тебя досуха. Хочется дать ему пару оплеух, встряхнуть. Но и это будет бесполезно и неуместно. Потому что отчего-то Данковскому хочется продлить этот момент, чтобы он застыл в вязком времени города навеки - ни тени гнева, ни следа усталости, слабости и сомнения на лице Бураха. Он так красив в своей свободе здесь. И в этот момент Данковский отчетливо понимает - Бурах создаст лекарство, и именно степь научит его как. А взамен заберет его себе как любимое дитя. Растворит в своих травах, поглотит весь его жар, напоит его гневом и сомнениями свою плоть, а через его честное сердце прорастет сечь. Бурах открывает глаза, смотрит на бакалавра как на чужака, как на опухоль на его драгоценной матери-земле и, раскинув руки, падает в объятья степи. Последнее, что видит Данковский - это мягкую улыбку на лице степняка. Абсолютно счастливую. Данковскому хочется кричать - и он кричит. И просыпается. Или все еще нет?.. Наяву все также нечем дышать. Какой сегодня день? Сколько он уже здесь? Уж что-что, а счет дням Данковский за работой всегда терял легко. Но здесь легко было потерять не только счет дням, но даже который сейчас час с уверенностью сказать было нельзя. За окном, похоже, все также клубится непрозрачный больной воздух. Странно. Эпидемия же ушла. В землю, откуда и вышла, так говорил степняк? Нет. Воздух больной. Дыхание нездоровое. - Ева, никто не искал меня? - собственный хриплый голос, кажется, все еще кричит где-то посреди степи. Данковский садится на кровати, ослабляя на шее платок. Неудивительно, что ему снилось, будто он задыхается. Часы показывают половину девятого утра, но во сколько уснул, он не помнит. Когда ответа с первого этажа не поступает, он делает глоток невкусной воды из стакана на столе, торопливо одевается, на автомате заматывая лицо плотным платком. Платок этот еще. С зашитыми в подкладку ненавистными травами, его принесли ему на следующий день знакомства с Бурахом какие-то шумные дети, и Данковский вовсе не собирался его носить. Пока в один из дней по пути от Театра до Омута не надышался так, что минут десять, хрипя, давился желчью вперемешку с вязкой слюной, и резко ответным иммунитетом поднялась температура. Тогда же стало понятно, что болезнь не уйдет быстро, а работы у Данковского будет много. Хотя, на его взгляд, во многом бессмысленной. Он не знал, как лечить эту болезнь. Он задыхался не только он заразы, людских криков и усталости, но и от бессилия. Если бы у него было время злиться, он бы злился. Но его не было. Да и приехал (бежал?..) он сюда вовсе не для того, чтобы пользовать малообразованных диковатых жителей, пьющих из общей бочки и из нее же купающих детей. Технически, он даже не был врачом. Впрочем, дипломы были неважны для Песчанки. Как оказалось, ничего не было важно. Он искал бессмертие - а нашел смерть, иронично. Дурацкие шутки, вроде как, были еще одним способом справляться. Другого ответа у Данковского не было. Он понимает, что спит, когда при выходе из дома бросает взгляд на напольные часы в прихожей. Стрелки не движутся. Единственное, что не замедлялось ни на секунду в Городе - это время. Его не было ни на сон, ни на еду, ни на работу, ни на дыхание. Время стоит, бакалавр Данковский спит. Он открывает дверь, сквозь спасительный платок мгновенно глотая сладкий ядовитый воздух. Пропущенный через травы, он не застревает в глотке, душа, а нехотя отказывается убивать Данковского сразу. Надо было (будет..?) спасибо за платок сказать. Ноги ступают на мягкую землю. - Снова степь, ненавижу степь, - ворчит он глухо. Плечи Бураха подрагивают от беззвучного смеха. - Ты каждый раз это говоришь, ойнон. И все же мы здесь. Хочется стукнуть его по затылку. Чертов степняк. Мы здесь из-за тебя, хочется сказать. Это тебя она манит, тобой питается. Я. Здесь. Из-за тебя. Чтобы...что? - Это дурацкий сон, - Данковский щурится. Хотя солнце прячется в утренней дымке, глаза режет все равно. Воздух кажется даже прохладным, не таким сухим, как обычно. Точно утро. И уже сентябрь. Жара пойдет на убыль. - Как скажешь, - не оборачиваясь, степняк перепрыгивает широкий ручей, сотканный из десятков притоков Горхона. Данковскому кажется, что он обернется, протянет руку, что-то вроде "не замочи башмаки, ойнон", но это, кажется, тоже уже случалось. В другом сне? Или наяву? Конечно, он поскальзывается. Разумеется. Проклятая степь, скользкая трава. Под ботинком хлюпает и Данковский выставляет в сторону руку, чтобы поймать равновесие. Степь смеется тысячей голосов ему в спину. Он смотрит в спину Бураха и чувствует, как легкое раздражение внутри превращается почти в злость. - Стой, - говорит он, и Бурах стоит. В его руке пучок травы. Белые побеги. Как ее. Данковский не помнит. - Белая плеть, - Бурах кивает на вопрос, который ему никто не задавал. - Там, где страх. Степняки не боготворят ее, как твирь, что возвращает в землю обратно умерших, но она уменьшает опасность от... Он не выглядит уставшим. Гладко выбритый, почти причесанный. Почти красивый. Данковскому хочется сесть на поезд и ехать несколько часов. Отсюда. Прочь. Ему здесь не место. Ему хочется собрать костер из высохшей на палящем солнце августа травы и поджечь к чертям. Пусть чадит и клубится. Проклятая степь. Интересно, если поджечь ее, она будет задыхаться как Данковский? Нет в нем никакого страха. Только спертое дыхание и мутное солнце. Когда Данковский выныривает из размышлений, Бураха уже нигде нет. Он оглядывается несколько раз, но кругом лишь степь. Шуршит, дышит, смеется. Живет. Она выглядит такой красивой и сытой, сверкает на солнце, колосится, журчит прозрачными притоками. Мягкий свежий воздух щекочет ноздри и вместе с запахом орехов и лимона наполняет бакалавра до самых кончиков пальцев. Степь сыта. Степь жива. Он знает, почему. Но все равно идет вперед. Не на стрекот цикад или шелест травинок. Нет. Не на запах или цвет. Данковский просто знает, отчего степь так полна. Она получила, что хотела. Она обнимает Артемия Бураха тысячей своих рук. Он лежит обнаженный и открытый в ее объятиях и она ласкает его загрубевшие руки, крепкие плечи, сухие от ветра губы. Солнце слепит глаза, но Данковский видит. Видит, как она, смеясь шелестом отцветшей травы, берет то, что не успел забрать он. Светлые глаза Бураха смотрят на него снизу вверх, подернутые тем самым спокойным удовольствием, что Данковский не раз видел на его лице в степи. Он может пересчитать каждую ресницу. Каждый вздох опутанной травой широкой, чуть влажной от росы груди. Он опоздал. Время этого проклятого Города не оставило ему ничего. Ни сна, ни дыхания, ни лекарства, ни обещанного бессмертия Многогранника. Город забрал у бакалавра Данковского все. Степь забрала самое ценное. Отдай. Хочет сказать он. Отдай его мне. Он служит тебе, но не принадлежит. Так ли это?.. Ты даже вдох сделать не можешь толком, столичный гений. Что ты сможешь взять? Что ты сможешь довести до конца? Какое тебе бессмертие, коли с жизнью совладать не умеешь? Тысячей глаз степь смотрит на него и смеется, пока ее нутро согревается раскаленным сердцем верного степняка. Оно не тебе должно было...Что? Пусть она вспыхнет, думает Данковский. Пусть сгорит от того, что прикоснулась к нему. Сейчас ведь уже сентябрь. Время жатвы прошло. Пусть земля вспыхнет и прогорит. Тогда, говорят, урожай будет сильнее. Где говорят?.. - Ненавижу степь. Зачем мы здесь? - Ты смотришь, но не видишь, ойнон. - Вижу я чертову степь, Бурах. Что тут еще видеть? - Слышишь, но не слушаешь. Порванное - связать, сросшееся - порвать. - Меня твои травы не слушаются. И без меня тут справишься. А мне дышать нечем. И в городе дела есть. Зачем таскаешь меня за собой? - Ойнон. - У меня есть имя вообще-то. - Знаю. Как и у меня. А ты все по фамилии, да по фамилии, может... Дернувшись, поезд замирает на месте, скрипит, вздыхает. Выдранный из сна Данковский поднимается, держась за затекшую спину. Выглядывает за дверь. Ну, конечно. Кругом только степь. Чего он ждал. Товарные вагоны отцепят здесь, на это нужно время, но во сне его нет, поэтому Данковский выпрыгивает из вагона, вытаскивает саквояж следом и идет до свободных путей. Города почти не видно отсюда, все в дымке, как и всегда. Сапоги намокают от росы, Данковский зевает. Солнца нет, цикад не слышно. Влажный, прохладный с ночи воздух оседает на плаще. Ноги сами сворачивают с путей зачем-то. Интересно, его разбудят только на станции? "приехали, доктор, хотя бог его знает, зачем и кто тебе тут рад, но вылезай". Свободная рука опускается на кончики травы, перчатка тут же тоже намокает. Во влажной дымке тихо. Данковский слышит свое дыхание. Спертое, как у больного чахоткой, что борется за каждый глоток воздуха. Как будто в груди сцепило, скрутило и не отпускает. Степь не лечит столичных докторов, не дает своего благословения. Здесь ему не полегчает. Ни во сне, ни наяву. Данковский тянется убрать назад отросшую челку и замирает, слушая, как тикают на руке часы. Шесть тридцать утра, время идет. Выходит, бакалавр Данковский не спит. И сначала он слышит. Язык грубый, ломаный, никогда ему не нравился. Бесило, что не понимает его, сыпал в ответ сентенциями на латыни, мол, чтоб и вы не понимали. Этот язык не для песен, кажется. Для ругательств больше. Но Бурах определенно поет. Стоит посреди чертовой степи и поет ей. Прекрасно. Лучше бы это был сон. Данковский слышит его хриплый голос и точно не спит. Прокашливается. Вдыхает. - Не говори, что поешь траве. Бурах вскидывается как большой пес, оборвав слова на середине. В руке пучок травы и тонкий нож. Щурится. - Ох, напугал, ойнон. Я позже поезд ждал, совсем время потерял, видать, - он складывает траву в карман, вытирает нож белой тканью, смотрит. Данковский пожимает плечами. - Домой. - Что? - Степняки поют, да, особенно в сентябре, когда уже поздно собирать и твирь капризна. Но эта не для жатвы песня. Она зовет домой. - А. Ясно. - Мало урожая в этот год. Удобряем. Не оправилась земля еще, - Бурах рублено говорит, забирает у него саквояж и шагает по траве, загребая ногами. Заматерел, вот подходящее слово, думает Данковский. Косая сажень в плечах, брови и ресницы выгорели за лето и...Внутри продолжает скручивать. - Ммм. - А ты все так же разговорчив, ойнон. Дети будут в восторге. Сомневаюсь, думает Данковский. Они его терпеть не могут. Не зря орехи все Бураху скармливали вечно. Он видит огонь в Городе раньше, чем понимает это. Костер большой, на самой окраине (оцепили?..), чадит столбом дыма в небо. Утро замирает. Костер трещит, воздух раскаляется, Данковский спотыкается, проводя рукой по глазам. Дурной сон. Костры. Воздух. Ядовитая пыль. Нечем. Нечем дышать. - Эй, эй, Данко, хөөрхэн*, что ты...эй, - теплая рука разматывает платок на шее, пальцы бегло щупают пульс, Данковский хватает губами воздух, отмахиваясь, пытаясь оттолкнуть. Глаза напротив совсем не такие как он помнит. Не воспаленные бессонницей, не подернутые отчаянием, блестят, смотрят, спрашивают. - Это просто листва горит, слышишь. Вперемешку с компостом. Говорил же, удобрять нужно, земля еще не оправилась, эй...Нервный ты, ойнон. Год уж минул, а ты…Будем тебе тут нервы лечить, - чертов Бурах смеется тихо и близко, и пахнет не так, как Данковский помнит, хлебом каким-то что ли?.. Он огромный, живой, теплый, он не сожран степью, она, похоже, служит ему в ответ на заботу, а не наоборот. И время наяву идет как положено. Земля лечится, привыкает, дышит. Будет и бакалавр. - Что это еще за новости? - шипит он, раздраженно дергая шарф. Путается в ногах. Ступени в город скользкие от влаги, костер трещит за спиной, степь молчит, убаюканная песней. - Это все еще не мое имя, Артемий. Бурах смеется. И степь молчит за его спиной тысячей голосов.