Обретенная вечность

      Вода с тихим плеском ударялась о сваи. Шуршали на ветру пожухлые лотосовые листья, едва слышно постукивали неубранные коробочки с семенами. Затих обычно оживленный причал. И даже обитатели резиденции будто подверглись Ланьскому заклинанию молчания.       Темное, почти черное, одеяние, выбранное за практичность и не маркость цвета, колыхалось на ветру. Цзян Ваньинь стоял на краю пирса и смотрел на темную-темную воду. Холод пробирал до костей, щипал мокрое лицо, предлагал осесть на едва ли не единственные сохранившиеся еще со времен детства Цзян Чэна деревянные доски и остаться на них навсегда. Мужчина медленно поднял руку и коснулся своего живота там, где теплилось чужое золотое ядро.       В этом была какая-то злая ирония. То, что когда-то спасло ему жизнь и позволило восстановить дом, теперь его убивало. И Цзян Ваньинь ненавидел это. Он ненавидел свою слабость, ненавидел неспособность отделить собственные достижения от ядра Вэй Усяня. Так отвратительно открывшаяся правда лишила его возможности гордиться собой, всем, что он сделал, чего достиг. Она сорвала маску, продемонстрировав его настоящего: слабого, ничтожного, гордого и высокомерного без повода. Единственным его «достижением» было родиться наследником Великого Клана.       Цзян Чэн медленно опустился на колени и нагнулся вперед, вглядываясь в едва видимое отражение:       – Как получилось, что тебе хватило сил и смелости пережить плен, но не достало решимости все закончить? Ты же знал, что А-цзе и А-Сянь справятся без тебя. А ты без них не смог.       Бледное лицо, по которому постоянно текла кровь, изуродовала кривая улыбка.       – Ты ничтожен. Не можешь больше ничего, даже помочь племяннику. Так напортачив в этой жизни, достоин ли ты другой?       Вода плеснула. По речной глади разошлись и медленно исчезли широкие круги.       – Сынок. Сынок!.. Да что же это… Да как же так-то.       Первым в глухое ничто пробился голос, полный неясного отчаяния. Затем появилось ощущение: холода и влаги.       – Дыши-ка, сынок. Ну, давай, дыши!       Он тяжело вздохнул, словно воздух пробивался сквозь какую-то преграду, и медленно открыл глаза. Над головой нависли большебрюхие тучи. Качали голыми темными ветвями серо-коричневые деревья. Рядом стояла на коленях седая старуха в добротных, но старых одеждах.       – Вот и хорошо. Вот и молодец. А теперь садись. Садись-ка.       Старуха просунула руку ему под спину и помогла сесть.       – Живой? Живой.       По спине ласковым материнским движением скользила, иногда похлопывая, сухая рука.       – Идти можешь? – деловито спросила женщина, заглядывая в лицо темными, как чайные листья, глазами.       – Не знаю, – вырвалось хрипло и сухо.       – Говорить можешь, уже хорошо. Ну-ка. Обопрись на меня.       – Как? Нет. Не надо, – он выставил перед собой руки. – Я сам. Сам.       Он выдохнул, уперся руками в вязкую холодную прибрежную землю, и оттолкнулся от нее, вставая. Его сразу повело, мир закрутился. Старуха нырнула под руку, удерживая на ногах.       – Молодец. Большой молодец, – похвалила старая женщина. – Пойдем. Мой дом недалеко.       – Не нужно. Я…       – Пойдешь домой? Ты местный?       – Домой…       Он запнулся. Концепция дома была знакома и понятна: дом – это где живут, где любят и ждут, где спишь после трудного дня, ешь вкусную еду и делишь радости и горести с кем-то. Только вот о своем доме он ничего не помнил.       – У тебя же есть дом? – с беспокойством спросила старуха.       – Я… не уверен…       –Тогда идем.       И он пошел, тяжело переставляя ноги, всеми силами стараясь не наваливаться на ведущую его старую женщину. Ей и самой идти было непросто. Под ногами темнела опавшая наводопевшая листва, выпирали, едва не заставляя спотыкаться, бугристые корни.       В сером лесу серостенный дом не бросался в глаза. Старуха помогла мужчине прислониться к стене и открыла тяжелые темные ворота.       – Вот мы и дома. Идем. Идем.       Она повела его внутрь, через непримечательный двор с единственным мощным деревом к восточному флигелю. Открыла двери, пустила в явно давно нежилую комнату. Почти насильно усадила за стол и убрела куда-то.       Он провел ладонью по лицу, поднял руку к волосам и сразу же зацепился за спутанные мокрые пряди, перевитые такой же мокрой лентой. Вцепившись руками в волосы, он опустил голову, только чтобы наткнуться взглядом на непримечательные темные одежды без каких-либо опознавательных знаков. Единственным, что могло привлечь к себе внимание, был небольшой колокольчик, свисающий с кожаного пояса.       Мужчина опустил правую руку, коснулся колокольчика и чуть потянул его вверх, чтобы рассмотреть. Нить лопнула, оставляя в руке узорчатую сферу. На ней среди лотосов и волн затаился один-единственный иероглиф.       – Чэн… – пробормотал он, поглаживая металлическую сферу.       За порогом послышались шаркающие шаги. Дверь снова открылась, пропуская в комнату старуху со стопкой вещей в руках.       – Не дело сидеть в мокром и мерзнуть. Вот. Переоденься. Не знаю, подойдет ли… Я его давно не видела, – пробормотала старуха себе под нос. – Надень, даже если не подойдет. Сухое – всяко лучше. А я пойду поесть сделаю.       Положив вещи на стол перед замершим мужчиной, она снова поплелась на улицу.       – Спасибо, – запоздало произнес он. Старуха не оборачиваясь кивнула и закрыла за собой дверь.       Он медленно поднялся на ноги, расстегнул пояс и с трудом снял с себя липнущую к телу одежду. Принесенные старухой вещи оказались чуть великоваты, но они не холодили кожу и не пахли кровью.       Аккуратно сложив мокрую одежду, он снова сел за стол. Пальцы подрагивали, скользили по отполированному дереву, будто искали за что зацепиться. Он тоже искал. Среди безоговорочных знаний о том, что на дворе поздняя осень, что его поселили в комнатах, где должен был жить старший сын, он искал что-то не общее, а частное, о себе. Но не находил. Сфера перед глазами ничего не объясняла. И это сбивало с толку.       Он легко переоделся, зная, что за чем в его наряде надевается и как друг к другу крепится. Знал название каждого элемента. Но не представлял, что за украшение висело на его поясе.       Дверь снова открылась и на пороге появилась старуха, несущая в руках поднос с несколькими мисками и чайником в окружении чашечек.       Он молниеносно оказался на ногах.       – Позвольте мне!       – Сиди-сиди, – велела старуха, подходя к столу и ставя на него поднос. – Т-ц, – цыкнула она, – поедим – принесу тебе гребень и ленту.       – Благодарю, госпожу… Я не знаю вашего имени.       – «Госпожой» величать не надо. Я – Цяо Цинь. Для тебя тетушка или матушка Цяо.       – Благодарю тетушку Цяо, – он склонился в уважительном поклоне.       – Хватит-хватит. Садись, – Цяо Цинь махнула рукой, опускаясь на пол рядом со столом. – Как тебя зовут?       – Чэн, – неуверенно ответил мужчина, медленно садясь за стол.       – Чэн? И все?       – Да. Наверное, мое родовое имя не имеет значения, раз я его не помню?       – Бедный ребенок, – тетушка Цяо сокрушенно покачала головой и подвинула к Чэну миску с рисом. – А ну-ка, ешь.       Каша была безвкусной. Но Чэн нашел в себе силы благодарно скривить губы, в чем-то отдаленно похожем на улыбку. Ему казалось, его лицо не помнило, как улыбаться.       Старуха в ответ засияла золотой крышей императорского дворца.       Цяо Цинь была плоха. У нее болели и отекали ноги, с трудом слушались пальцы на руках, но она все равно изо дня в день вставала с рассветом, готовила еду и перешивала одежду для Чэна. Тот ругался сквозь зубы, но заставить старуху отдыхать чаще не мог. Достижением было уже то, что ему доверили ходить за водой и дровами. Он таскал тяжести, чинил сломанное, держал флигель, в котором жила старуха, в тепле.       А Цяо Цинь, несмотря на всю свою плохость и дряхлость, почти всегда улыбалась, чем бесила Чэна еще больше.       – Не улыбайтесь так! – в отчаянии попросил Чэн в один из дней, когда старуха от боли в ногах даже не смогла встать с постели. – Вам же больно.       – Почему бы мне не улыбаться? – еще шире обнажила щербатый рот старуха. – Меня боги услышали, послали такого хорошего сына на закат жизни.       – Я схожу за лекарем, – решительно произнес Чэн, которому надоело это слушать.       – Не надо лекаря, – Цяо Цинь протянула руку и схватила узловатыми пальцами широкий рукав мужского одеяния. – От старости лекарства нет.       – Зато от боли есть, – упрямо рыкнул Чэн, но рукав из чужих пальцев не вырвал. Наоборот, медленно осел на пол у постели старухи и неуверенно положил прохладную ладонь на ее лоб.       – Хороший сын, – старуха снова улыбнулась, и у темных глаз собрались веселые многочисленные лучики морщин. – Дом твой.       – Дом ваш, – упрямо мотнул головой Чэн.       – Твой, – хитро усмехнулась Цяо Цинь и прищурилась. – Белое по мне наденешь?       – Прекратите звать беду! Не понадобится мне белое в ближайшее время!

Белое он надел.