Прошу тебя, Эдвард Тич

Идея была рискованной, но Стид уже не первый день пират и риска в его жизни стало на порядок больше, чем ноль. Оказаться снова на своём судне было волнительно; оказаться крепко связанным в трюме вместе со своей командой — ожидаемо. Люциус предупреждал. Он имел все основания это предполагать. — Стид Боннет, подняться! — скрипучий голос, отвратительный до рвотных позывов, вырывает Стида из полудрёмы. Он вздрагивает, болезненно морщится, ведя затёкшими плечами и дёргая на пробу связанными за спиной руками, и встаёт на ноги. Они идут знакомыми коридорами, но теперь здесь нет освещения. Иззи толкает его в спину клюкой просто из удовольствия, но Стид послушно это выдерживает. Он вваливается в каюту капитана, и дверь за ним захлопывается неприлично громко: кодекс пиратов это позволяет. Здесь очень темно. Помнится, Эд говорил что-то про обилие канделябров, и теперь Стид понимает, что тот имел ввиду. Новый капитан выглядит устрашающе, однако Боннет не видит ни его лица ни каких-либо других деталей его образа, кроме смутных очертаний. Эд осунулся. Он занят чем-то возле стола, и доносящийся скрежет металла говорит о том, что тот точит клинок. — Стид Боннет, собственной персоной, — голос Эдварда едва ли можно отличить от звука, издаваемого лезвием в его руках. — Не думал я, что ты настолько глуп, чтобы явиться самому, да ещё и притащить своих людей. Верная смерть всем… снова. — Эдвард, я… — НЕТ! Здесь больше нет Эдварда! Эдвард остался там, где его бросил ты. Стид сглотнул. Даже в первую их встречу Чёрная Борода не говорил с ним так, хотя тот послал его отсосать у чёрта в аду. Даже тогда перед ним стоял Эдвард Тич. — Я бы очень хотел просить тебя выслушать меня. Я очень сожалею о своём поступке и никогда бы не сделал тебе больно, но, — Боннет запнулся. Он осознавал, что его бормотание ничем не поможет, и сделанного не воротишь, но как же хочется сейчас быть услышанным. Он не сможет простить себя сам, но хотел бы вымолить прощения у человека, которого полюбил, которым дорожит и ни за что не хочет обидеть. — Прошу тебя, Эдвард Тич, послушай меня и после того сможешь предать суду. Чёрная Борода молчит. Ему даётся необычайно тяжело не смотреть на Стида, стоя к нему спиной. Кажется, это самая сложная задача из всех, что ему когда-либо задавались. Он откладывает клинок на стол и опирается руками. Тяжёлый выдох, и он делает усилие, чтобы голос не дрогнул: — Валяй! Стид говорит горько, и самый большой дурак на свете смог бы с точностью сказать, что Стид Боннет страшно сожалеет, искренне кается и мечтает об одном только прощении. Он рассказывает обо всём: о том, как волновался, целуя впервые, как долго осознавал, что то, что он испытывает — не простая привязанность, интерес и дружба, а настоящая, впервые испытанная влюблённость. Говорит, что той ночью сделал Чонси, что он говорил — и если честно, Эдвард не верит: он смеётся — злобно, сжимая пальцами переносицу — и решается наконец взглянуть на лжеца Боннета, который обессилев сидит на коленях, низко склонив голову и, боже, он плачет? Тич не может осознать: он ещё ни разу не видел Стида плачущим. — Я сломал тебя, Эдвард Тич, я подвёл и убил Чёрную Бороду! И вряд ли в мире есть ещё один такой же осёл как я, которому нужно сбежать, чтобы понять, что отдал бы всё, лишь бы снова оказаться на том причале. Стид часто всхлипывает и трясётся. Он не видит, что Чёрная Борода смотрит в упор, и продолжает говорить: об изменах, ненависти и покушении на него от собственной жены, о том, что дети не помнят его и о том, что это всё абсолютно неважно с тех пор, как он понял, что любит только одного человека в мире — Эдварда Тича. Осознание ситуации доходит до Чёрной Бороды постепенно: кажется в этой каюте не один Стид — осёл. Боже, ведь он ни разу не задумался о причинах! Самое первое, о чём стоило думать, так это о том, что же заставило Стида так поступить! Господи, почему он не подался тогда на поиски? Ценой собственной свободы? Да к чёрту её! Не было никогда никакой свободы, кроме той пары минут на причале! Эдвард не замечает, как по его щекам катятся слёзы и собираются на подбородке, оставляя за собой грязные дорожки. Он садится перед Стидом на колени и поворачивает на себя его лицо: загорелое, похудевшее и с блестящими следами слёз на щеках. Смотреть на него такого ещё хуже, чем на собственное отражение в лезвии ножа. Это разрывает сердце по едва затянувшимся швам, и новое чувство заполняет грудь Чёрной Бороды. Он боялся, что, взглянув раз на Боннета, в нём не отзовётся ничего, но произошло нечто совершенно иное. Кажется, что всё тело Эда наполнилось силой, и её будет достаточно, чтобы покорить весь мир сию же минуту. Кажется, этой силы будет достаточно, чтобы разделить весь остаток жизни с человеком, которого он готов простить. Эд касается лбом груди Стида и мотает головой с таким энтузиазмом, что тот едва держится, чтобы не завалиться назад. — Ты не… — Эд выдыхает, собирая слова в предложение, и кладёт руки Стиду на плечи, ближе к шее. — Я сам сделал это с собой и довольно давно. То, что сделал ты — это собрал меня заново. Он чувствует, как Стида трясёт, как неровно его дыхание, холодящее макушку, и решается наконец посмотреть ему в глаза. Наверное, в них мелькает что-то особенное, потому что Эд сдал бы всю команду, грёбанного Иззи и целый корабль с добычей за один только этот умоляющий взгляд. Так вот, оказывается, насколько он соскучился. — Какой же ты красивый, — измученно тянет Чёрная Борода и вытирает большими пальцами дорожки от слёз на его щеках. Он смотрит так голодно, что у Боннета замирает сердце. Стид тянется за поцелуем первым — сейчас это жизненная необходимость показать, как сильно он соскучился. Его губы уже не те, что были тогда на причале — солнце и соль всё-таки взяли своё, — но Эдвард жаждет этих губ как прохлады в разгар июля под полуденным солнцем. Они оба изголодались по ласке. Руки Стида всё ещё связаны, и он теряет равновесие, заваливаясь на Тича сверху. Тот сразу же прижимает его к себе, обнимая так крепко, словно боится, что это всё иллюзия. Эти смуглые руки касаются везде, где только дотягиваются, и Стид уверен, что придётся лечить синяки, царапины и, кажется, даже ожоги. Щетина Эдварда отросла уже достаточно, чтобы напоминать короткую бороду, и теперь колет в подбородок Стида. Сажа со щёк (и зачем только он её наносит?) мешается в поцелуй и скрипит на зубах, словно мелкий песок, но оторваться друг от друга сейчас не придёт в голову ни одному. — Развяжи меня, Эд, — едва дыша просит Стид куда-то в щёку капитану и неизменно мажется сажей. — Я хочу прикоснуться к тебе. Эти слова выбивают воздух из груди Тича: как такая мелочь может так заводить? Он дотягивается рукой к столу и сгребает наточенный клинок; одно опасное движение — и Стид уже растирает запястья, возвращая ладоням кровь. Но нож всё ещё в руках у Эда, и Боннет заметно напрягается, когда кончик лезвия упирается ему в грудь. Эдвард смотрит изучающе, а затем одним мучительно медленным движением разрезает рубашку Стида до самого низа. Лезвие не ранит его, но ощутимо царапает грудь, а затем живот, отчего он вздрагивает и заметно ёрзает на бёдрах Тича. — Сделаешь так ещё раз, и я за себя не ручаюсь, — цедит Эд, с удовольствием подмечая, что Стид покраснел. Он прихватывает Боннета за ягодицы и повторяет движение сам, зная, что Стид слишком робок для этого. И реакция столь прекрасна, что Эд едва сдерживает себя, чтобы не прижать Боннета к полу и не взять прямо сейчас. — Господи, Эд, — вырывается у Стида само собой, он прикусывает губу и сдавленно стонет, выгибая грудь. Эд с нажимом оглаживает спину любовника, и тот слушается его рук — опускается ниже, прижимаясь к пирату уже всем телом. Тич придерживает одной рукой его за поясницу и снова толкается бёдрами, зная, что точно заденет уже крепко стоящий член Стида. Очередной его стон раздаётся у Эда прямо над ухом и хочется всё-таки взять. — Иди ко мне, — шепчет он, хватая Боннета за подбородок. Тич целует его влажно, попеременно вылизывая то верхнюю, то нижнюю губу, но не спешит углублять поцелуй до тех пор, пока Стид сам не приоткроет рот, прося сделать это. Первое касание языков похоже на какой-то взрыв в грудной клетке: такое откровенное и приятное, скользкое и тёплое — и Эд не сдерживает гортанный стон, перекатываясь на Стида сверху, чтобы прижаться ещё плотнее. — Скажи мне, чего ты хочешь? — едва находит силы спросить Чёрная Борода и обхватывает естество Стида свободной ладонью через ткань кюлотов. Румянец покрывает всю его грудь и лицо, Стид закусывает губу, концентрируясь, и зажмуривает глаза — он жутко стеснителен, и это нравится Эду. — Я читал кое-что, — произносит он едва слышно и тянется рукой к штанам Эдварда. — Там было двое мужчин… Эд смеётся. — Пока всё сходится, — весело говорит он, и Стид пытается вспомнить, когда слышал этот смех в последний раз. Он улыбается так счастливо и неловко, как может только он один во всём мире, и Эдвард смотрит на него абсолютно влюблённо. — Я хотел сказать, что те двое мужчин, они, скажем, ласкали себя одновременно… соприкасаясь, кхм, половыми органами… — Боже, как романтично звучит, — снова смеётся Эд, и Стид немного расслабляется. — Давай попробуем это вместе. Количество ремешков и заклёпок на одежде Эдварда — это отдельная история, достойная целой книги, однако они справляются и с ними и с широким ремнём Боннета, и со всеми сопутствующими шнуровками. Стид прозрачно намекает на безрукавку Эда, и тот ловко снимает её, а Боннет не может оторвать взгляда от тёмной, изувеченной пиратством кожи. Когда Эдвард снова ложится голой грудью на грудь Стида, тот не может сдержать восторженного вздоха. Эд целует его, одной рукой прихватывая два члена и на пробу проводя по всей их практически одинаковой длине. — Боже правый! — шипит Стид, не в силах продолжить поцелуй, и Эдвард пользуется замешательством, вцепляясь зубами в загорелую шею. Он кусает ощутимо, но не больно, снова оглаживая два члена, плотно соприкасающиеся чувствительным местом под самой головкой. Ощущение влажного, юркого языка на шее щекоткой отдаётся где-то под нижней челюстью — невыносимо приятно, — и Стид не может даже сглотнуть скопившуюся слюну. Он стонет едва слышно, размеренно, сохраняя остатки джентльменства в своём образе, но Эдварду этого как раз и не нужно. Он оглаживает две головки круговыми движениями, смешивая смазку, смешивая вкусы и запахи их обоих, а затем подносит ладонь к губам и с удовольствием слизывает прозрачную влагу. Стид наблюдает это с приоткрытым ртом, и Эд не может удержаться, чтобы не мазнуть пальцем по его губам. — Попробуй, — произносит он, и Стид послушно облизывается. От того, как он в это время выглядит, у Эда в паху закручивается болезненный узел. — Боже, как я хочу кончить на эти губы. Он возвращает руку на место и снова сжимает два естества в кулаке. Конечно, кончить на губы Стида — это в планах, не сейчас. Сейчас ему запредельно хорошо и так. Он ощущает, как Боннет под ним мелко дрожит и непроизвольно толкается бёдрами. «Боже, как же ты прекрасен» — думает Эд. Он целует Стида в приоткрытые губы, и тот обнимает его за шею довольно сильно. — Я кажется скоро… — Стид стонет, потому что Эдвард кусает его у основания шеи и гортанно рычит, срываясь на бешенный ритм движений ладони. Они кончают практически одновременно, пачкая живот Стида белёсыми каплями. Эдвард с трудом размыкает зубы и виновато зацеловывает место укуса. Он смотрит на Стида, и тот, немного испачканный сажей, выглядит, как будто только что получил самый лучший оргазм в его жизни. — Как ты, приятель? — спрашивает Эд, заботливо убирая мокрые прядки золотых волос с его лба. — Это был лучший оргазм в моей жизни, — вздыхает Стид, перехватывает руку Эда и целует ладонь, отмечая уже знакомый горьковато-солёный вкус. — Пока лучший, — улыбается Эдвард. Он ещё успеет отрефлексировать их разговор и попросить прощения взамен, но пока в голове приятный гул, а в животе — снова бабочки, он хочет только мечтать и целоваться.