2. Дело «Vиктория»: Неспящая красавица (I том)

Даменсток, 28 июня, 1021 год

Время 10:01

После смерти Четвёртого прошло три ночи. Анита не находила места от тревоги и за всё время сумела поспать лишь два часа: в ночь с двадцать седьмого по двадцать восьмое. Остальные часы заняли портреты Рыбиных, к которым она чувствовала тёплую привязанность, особенно к Лили. Утончённая и хрупкая, словно дорогой фарфор, – всё в её наружности и характере было ей любимо. Мысли об этой чудесной женщине не давали шаткому разуму помутиться от чрезвычайной  усталости. Работу она закончила быстро, несмотря на почти ежедневные разговоры с Надеждой и двадцатого июня в девять утра назначила Митрофану Рыбину встречу. Реставратор явился ровно в назначенный час и, прежде чем лицезреть портреты, отведал чаю. Он то и дело посматривал (если так можно сказать о том, кто держит глаза закрытыми) на художницу, на скрытую под слоем макияжа её тьму под припухшими от бессонницы глазами и лёгкую дрожь в пропитанных краской руках. – Кажется, вы чем-то встревожены, – с беспокойством в голосе сказал он, хотя его лицо отражало потаённое под улыбкой равнодушие. – Вам кажется. Всё хорошо. – Макияж плохо скрывает бессонницу, Анита. – Летом спится плохо, – солгала она. – Сами понимаете: духота и жара, а окна откроешь – шум и гам. После чаепития они отправились в мастерскую. Уже на пороге Рыбин застыл в неподдельном восхищении и даже приоткрыл глаза. Кровь волнами приливала к белому лицу, пока он рассматривал портрет горячо любимой супруги. – Не могу налюбоваться, Анита! – воскликнул он и с трепетной нежностью провёл пальцами по написанному бледному женскому лицу. «Присутствие» сына он словно и не замечал. – Она как живая; кажется, если притронусь к ней, то почувствую тепло щеки и мягкость губ, однако притрагиваюсь и чувствую лишь равнины мазков... И вы писали всё по памяти? – Не полностью, конечно. Я сделала пару заметок по поводу их внешности и, уже опираясь на них, писала. – И всё-таки это поразительно! – от странного волнения у него перехватывало дыхание, и голос невольно вздрагивал. – Невероятная схожесть, живость, красота... И платье такое же, какое было на ней тогда! Как это возможно?.. – он обернулся к художнице. В этот раз дьявольские глаза не пугали её, а наоборот завораживали теплящимся в них необъятным океаном любви. – Анита, вы самая настоящая волшебница! Не зря Красноречова вас хвалила; даже скажу, она вас недохвалила! – Вы мне льстите, господин Рыбин... – Вовсе нет. Мои слова также готова подтвердить сама Лили. Я недавно подслушал её разговор с сыном и, клянусь, она от вас в восторге и очень хочет, чтобы вы в свободный час посетили нас и попробовали её шоколадные кексы. Чтобы вы знали, насколько сильное впечатление вы произвели, кексы Лили готовит лишь тем, кто ей симпатичен, а таких людей единицы. – Вот как... – она смущённо улыбнулась. – Удивительно, ведь мы едва знакомы. – О, поверьте, у неё хорошая интуиция на хороших людей! Я ей доверяю и тоже приглашаю вас в наш дом. Как появится свободный час, обязательно загляните к нам. Лили будет рада вновь поговорить с вами. – Хорошо, обязательно приду. – Также, – продолжал Рыбин, допив чай, – также можете всегда рассчитывать на мою помощь. Если вам вдруг что-то понадобится, у вас есть мой номер. В конце концов, я ваш вечный должник. – Не говорите так! Вы вовсе не должник. Я просто делаю свою работу и не более. – О-о, какая милая добродетель! Но я от своих слов не отказываюсь. А касаемо оплаты... Он вытащил из внутреннего кармана своего персикового пиджака конверт и протянул его Бесонновой. Девушка извинилась и, раскрыв конверт, начала пересчитывать деньги. – Никогда не извиняйтесь за свою осторожность! Можете не спешить, я никуда не тороплюсь. – Господин Рыбин, здесь намного больше нужного! – Верно. Не возвращайте, а примите их. – Но вы дали слишком много... – Ничуть! Это дополнительная плата за гостеприимность и изумительную работу, ибо вы за такой большой труд берёте с меня жалкие гроши. Кстати, это ещё не всё, – с этими словами он вытащил из портфеля коробочку. Внутри оказалась зелёная книга с драгоценным гранатовым ромбом посередине и позолоченным названием: «Ловцы Снов». Она была на замке, потёртый медный ключик лежал рядом. Изумлённая Анита не могла вымолвить ни слова. – Я недавно завершил реставрацию этой энциклопедии по Ловцам Снов с иллюстрациями Создателя. Ценная находка! В наши дни она стоит не меньше шести миллиардов, – и с лёгким поклоном он протянул ей коробку. – Я хотел бы подарить её вам в знак вечной благодарности. – Господин Рыбин, вы!.. – Не стесняйтесь и примите подарок. Поверьте, порой принятие гораздо лучше сопротивления. Густо покраснев, Анита всё же приняла подарок, неустанно благодаря  его и запинаясь от волнения. – Извините, господин Рыбин, я не понимаю, зачем вы... – И не нужно понимать. Это моя благодарность за ваши труды. В конце концов, вы сумели пробудить во мне чувства, а на это мало что способно. Вас можно смело назвать героем! Бесоннова больше ничего не сказала и украдкой рассматривала книгу. Странно и удивительно, что именно эту энциклопедию Рыбин выбрал для подарка, ибо смерть Четвёртого ни на миг не покидала её мыслей, а светлый отцовский образ последние дни часто мелькал в памяти. Когда загадочный гость, забрав портреты, ушёл, она села за кухонный стол, раскрыла книгу, пройдясь подушечками пальцев по пожелтевшим страницам, и взялась за её изучение. Первые листы заняла легенда о Сомнаусах и их хозяйке – владычице любви и сновидений Хатхории, её портрет, написанный Создателем, и иллюстрации художника прошлой эры Димиурга Трейсона. Вышедшая из-под кисти Создателя владычица обладала чарующей красотой округлого лица, длинными, распластавшимися на плечиках вьющимися волосами нежно-розового оттенка, узенькими глазками цвета гелиодора, пухленькими губками в форме алого сердечка и маленькой нежной ручкой, подпирающей подбородочек. На её голове блестела малиновая шляпа угловатой формы, высокий ворот платья походил на сердце, такой же формы был монокль, на который, к сожалению, кто-то капнул алыми чернилами и багровой кляксой сокрыл ей левый глаз, отчего казалось, будто владычицу сделали одноглазой. За Хатхорией и Сомнаусами следовало несколько украшенных золотистыми узорами страниц с историей о рождении Ловцах Снов:   «...Моир предвещал Раю и Аду, помимо ангелов и демонов, появление дополнительных двух армий и оказался прав. Спустя 74 года после гибели Хатхории и Сомнаусов, т.е. в 200 году Бытия (прим.: Мировая история разделена на две эры: Бытие и Возрождение. Бытие началось со дня сотворения мира и завершилось 2999 годом; после него началось Возрождение (время, где происходят все текущие события). Летоисчисление началось заново по велению пришедшего в людской мир Создателя, т.е. 3000 год стал первым годом новой эры. Если считать по Бытию, 1045 год – это 4045 год) Фибрар (прим.: Фибрар – второй из поколения Богов) решил создать существ, способных противостоять Чучелам-мяучелам, жестоко мучившим человечество кошмарами, и опустил свои руки в озеро Чистого Сада (прим.: Чистый Сад – место в Раю, куда отправляются безгрешные души либо после смерти из реального мира, либо из Чистилища, проходят обряды воскрешения и вновь перерождаются в человеческом мире. Управляет Чистым Садом Хозяин Чистого Сада (ХЧС).). За десять дней из его пальцев на свет явилось десять существ: пять женщин и пять мужчин. Существа не походили друг на друга ни характерами, ни наружностью: все оказались абсолютно разными. Фибрар прозвал их Ловцами Снов, даровал им небесные силы, заключённые в алых драгоценных ромбах, и обучил всему за три года. К концу обучения Ловцы владели всеми видами оружий, умели искусно сражаться и создавать своих клонов, чтобы единовременно  даровать тысячам живым существам хорошие сны». После истории Ловцов шла глава об официальном символе Даменстока и его появлении в сопровождении гравюр Создателя:   «В 500 году Бытия, когда разгорелась война между Олгнией и Руинцией, к правителю Яоки (союзницы Руинции) Ордалиону II в одну из холодных ночей явилась Седьмая из Ловцов. Очаровав правителя своим бесконечным милосердием и красотой, она в течение недели помогла ему привести мысли в порядок, отвлечься от тягостной повседневной рутины и насладиться сном, полным чудес и веселья. Правитель был настолько впечатлён блаженно прошедшими ночами, что решил сделать символом столицы красный ромб – отличительный знак Ловцов Снов, тем самым поблагодарив Седьмую за оказанную помощь. Официальный символ до сих пор остаётся прежним». Далее страницы занимала глава о Проекте «Жизнь» (прим.: Проект «Жизнь» – крупное кровавое событие, проходящее в Яоки каждые пятьдесят лет. Для него избирается одна организация, чьи сотрудники без права выбора участвуют в Проекте и по ходу действий должны умереть. Среди участников выбирается главарь – Хайлихь, чья главная задача не умереть), в котором скрытно участвовало множество Высших существ, в том числе и Бог, и Дьявол. Украсил повествование изящными иллюстрациями потомок Димиурга Трелозий Трейсон.   «Со времени рождения Ловцов Снов кошмары почти покинули людские головы. Чучел-мяучел становилось всё меньше: они слабели и порой погибали от рук Ловцов, которые со скорбью хоронили предшественников на территории Чистого Сада. Казалось, страшные сновидения должны были полностью исчезнуть, однако из-за роковой ошибки Высших Чучела-мяучела восстали и обрели ещё большую силу. В 50 году Возрождения начался первый Проект «Жизнь», напугавший людей и сбивший с толку Высших. Из-за внезапности кровавого Проекта Высшие не сумели ничего предпринять для его предотвращения. Лишь Создатель кое-как пытался контролировать ситуацию в людском мире. Первый Проект продлился полтора года. Погибло около 300 людей, что на тот момент было невероятно большим количеством. Фраген (прим.: Фраген – создатель Проекта «Жизнь») пригрозил всем вторым Проектом и кроме Создателя и Чумеца (прим.: Чумец – одиннадцатый из поколения Смертей) никто из Высших не воспринял его угрозу всерьёз. Последующие десятилетия Создатель с лабораторией «Трагейд» изучал Проект «Жизнь», его правила и строение и пытался предпринять меры для его предотвращения, однако тщетно. В 100 году начался второй Проект «Жизнь» и закончился гибелью более 200 людей. В 150 году начался третий Проект «Жизнь». Создатель сумел предугадать организацию, избранную для участия, и отправил в неё трёх Высших, скрытых под образами людей: Ловца Снов Первого, Архидемона Бабд и Архангела Тэра. К сожалению, помощь Высших не помогла: третий Проект оказался провальным. В 200 году в четвёртый Проект «Жизнь» было отправлено два Ловца Снов, Архидемон, Архангел и Доктор. Таким составом Высшие отправлялись вплоть до десятого Проекта. Десятый Проект, прошедший в 500 году, считается самым трагичным в истории Высших. Отправленные в бой Архангел Фемерида, Доктор Авшин, Смерть Гесперида и три Ловца Снов: Вторая, Пятый и Восьмой были раскрыты и убиты по-настоящему (не как людские оболочки, а как Высшие). После этого Проекта Чучела-мяучела обрели дополнительные силы, дарованные их новым хозяином – Кошмарином, с чьей помощью они могли противостоять Ловцам. Из-за опасений крупных потерь, Высшие решили не посылать на помощь более двух Ловцов, однако после провального пятнадцатого Проекта Ловцы сами изъявили желание отправляться бóльшей группой. Они поклялись Гелиону (прим.: Гелион – седьмой из поколения Богов) в аккуратности, обещали не умирать и, в конце концов, помочь выиграть людям в Проекте». Глава резко оборвалась на кровавой надписи посреди пустого листа: «ЛОВЦЫ СНОВ БЕССМЕРТНЫ. ИХ СПОСОБНЫ УБИТЬ ТОЛЬКО БОГ, ХОЗЯИН ЧИСТИЛИЩА И ДЬЯВОЛ». Надежда вспыхнула в болеющем сердце. Неужели Четвёртый жив? При мысли о нём на следующем развороте Аниту встретила написанный кровью ужасающий портрет половинчатого лица: правая часть была обуглена, безглаза и искажена, а левая сохранила человечность. Длинные усы над тонкими губами сливались с красным фоном, волнистые локоны волос скрывали единственный глаз. «Этот портрет был нарисован ныне покойным пациентом психиатрической больницы Трелозием Трейсоном. В ночь девятого октября на пациента напало помутнение: он откусил себе пальцы и кровью рисовал на стене, опуская откушенные пальцы в чернила. Перед смертью он подписал портрет Кошмарином», – пояснялось на соседней странице. Анита не смогла смотреть на безобразное лицо без скрежета на сердце и пролистала часть, посвящённую кошмарному владыке. Далее следовал раздел с кратким описанием Ловцов Снов: каждому выделялось несколько страниц текста, по портрету кистей ещё здравомыслящего Трелозия и по несколько набросков карандаша Создателя. «Каждый Ловец обладает собственным цветом, который схож с их цветом глаз. К примеру: у Первого красные глаза – такого же цвета и одежда, у Второй – розовый, у Третьего – чёрный и т.д. Все Ловцы носят шляпы, к чьим полям на нитях прицеплены алые ромбы. Они накапливают силу из положительных человеческих эмоций и помогают им при сражении. Также шляпа защищает их от травм. Ловцы не являются братьями и сёстрами. Все они относятся к разным человеческим расам и имеют уникальный внешний вид, что помогает их различать. Ловцы могут заменять друг друга во время работы, поэтому человек может быть знаком с несколькими Ловцами. Ловцы, как и все живые существа, имеют право на отдых». Бесоннова пролистнула информацию о первых трёх Ловцах; её интересовал только Четвёртый. Увидев трейсоновский портрет своего «папы», она тепло улыбнулась. – Четвёртый... Надеюсь, ты цел и невредим. Если ты в порядке, то давай встретимся сегодня ночью, хорошо? – обратилась она к портрету с надеждой, что Ловец услышит её просьбу, явится к ней ночью, обнимет и покажет очередной фокус. Художница перевела взгляд от портрета к наброскам и досье.   «Имя: Четвёртый Пол: мужской Рост: 177 см Цвет: фиолетовый Статус: жив (Записи неизвестного автора энциклопедии) Четвёртый личность весьма странная, эпатажная и, я бы сказал, таинственная. Из всех Ловцов, кого я знаю, его считаю самым интересным и непредсказуемым. При общении с ним складывается ощущение, будто разговариваешь с психически нездоровым человеком, чьё настроение постоянно скачет от хорошего к плохому, а поведение зависит от внешних факторов. Постоянно создаёт и делает странные вещи. Порой пугает неясными высказываниями и жутким поведением. Для понимания того, что я имею в виду, надо побыть с ним наедине хотя бы пару минут. Описать все его странности невозможно. Очень развита мимика лица и артистичность, отчего я его зову клоуном. Активная жестикуляция. Говорит много, порой тараторит, часто ответвляется от первоначальной темы разговора и может начать бредить. Большой любитель чая и водки. Ест исключительно сладкое, от мясного и солёного напрочь отказывается. Очень хорошо знает историю, анатомию и литературу. В точных науках плох. Способностей в искусстве нет (если не считать за искусство фокусы). По телосложению худощав. В битве фокусничает, чаще в качестве орудия использует игральные карты и шляпу. Любое оружие считает варварством. При общении избегает темы смерти и насилия, ибо панически их боится».   Анита около получаса перечитывала досье Четвёртого, рассматривала наброски его наружности и портрет, пока гнетущая тоска не поглотила её полностью. Утомившись, она спрятала книгу в стол в спальне и обессилено рухнула на кровать. Ей хотелось знать наверняка, жив ли её сновиденный «папа»; хотелось вновь увидеть его, обнимать, смотреть его маленькие представления, слушать сумбурные рассказы и несуразицу... Но злосчастная бессонница, вызванная тревогой, не давала ей заснуть. Только глаза смыкались, весь сон снимало рукой, и рой мыслей начинал копошиться в болезненном мозгу... Пять раз она вскакивала и, тяжело дыша, испуганно осматривалась. На шестой раз слабость сковала её и бросила в круговерть кошмаров. – Бесоннова умрёт? – неожиданно спросил Рефлекто. – С чего ты взял? – Её дело связано с Модестом. Она тоже умрёт и в народе её огласят без вести пропавшей, так? – Не торопи события, Родя! Нам ещё предстоит пройти долгий путь до финальной главы, и не забывай, что впереди ещё два дела! – Я не понимаю, зачем вы мне всё рассказываете в таких подробностях... – В скором времени ты всё поймёшь. Всё, что я могу тебе сказать, это то, что тебе стоит тщательно меня слушать, всё запоминать и, не прекращая, анализировать. Послышался тяжелый вздох, – музыкант с горечью посмотрел на фотографию художницы. Каким же, всё-таки, пленительным изяществом она обладала, какая грация обрамляла её аккуратный силуэт! И осознание того, что эта красота, скорее всего, мертва, тяжёлым грузом ложилось на душу. Страшно смотреть на фотографии некогда живых и улыбчивых покойников... Рефлекто мотнул головой. – Энциклопедия! Где эта энциклопедия сейчас? – Хранится в трейсоновской библиотеке. А что? – Хочется посмотреть на неё, а, может, даже полистать... – Увы, энциклопедию тебе покажут лишь по письменному согласию Создателя, а его получить не так-то просто! – завидев тень досады на лице подопечного, Порфирий задумчиво пригладил свою бороду. – Твоё любопытство настолько сильно? – Мне просто интересно... – Интересно ему, ха-ха! Тебе со мной повезло: я могу запросто раздобыть согласие. Дай мне недельку или две. – Правда? Но как? – Связи, Родя, связи! Но что-то мы отвлеклись от истории. Сыщков вытащил коробку с кипами фотографий, перебрал их, словно игральные карты, и рубашкой вверх по одному положил несколько штук на стол. – Бедной Аните приснилось несколько кошмаров, из которых ей запомнился один, где по её предположению с ней говорил Кошмарин. Он наказал никому не рассказывать об энциклопедии, иначе... Он не договорил: его прервал далёкий голос Четвёртого. – То есть он выжил? – Не перебивай! Возможно, выжил, возможно, нет, – узнаешь позже. Аниту разбудил звонок в дверь – к ней пришли Надежда и Создатель. К слову, она уже давно хотела побеседовать с Создателем, так как очень любила его компанию; она считала его своим наставником, и ей хотелось проводить с ним больше времени, однако Создатель – человек занятой. Было очень стыдно и неловко просить его уделить ей немного времени. В тот вечер, словно по зову, он сам предложил ей прогулку в Хатхорийском парке через день в одиннадцать утра. – Бесоннова ничего не сказала про энциклопедию? – Нет, побоялась угрозы из кошмара. – А про Рыбина? – Про него она сказала только Надежде; та предположила, что он хочет её посватать со своим сыном Евгением. – И это оказалось правдой? – Да дай ты немому высказаться, Родя! Я веду рассказ по хронологии, значит, потом всё узнаешь! А сейчас мы переходим к солнечному тридцатому июня...

***

Даменсток, 30 июня, 1021 год

Время 10:41

Как и сказал Сыщков, в Хатхорийском парке, что находился неподалёку от Алого Ингелоса, состоялась встреча Создателя с Бесонновой. Погода стояла наипрекраснейшая: солнце грело, не пекло, прохладный ветер освежал, подобно глотку воды во время жажды, небо переливалось лазурью, природа благоухала. Однако, несмотря на прекрасное время для прогулки, людей наружу выходило мало и то нехотя; странную леность приносили с собой щебечущие пташки под окнами и опиумом разносил аромат сладчайших цветов. Анита, одетая в голубую льняную блузу с широкими рукавами, белые брюки, бордовые туфли, шляпку и накинувшая на плечи плащ, вышла из полупустого автобуса и поспешила к парку. До встречи оставалось ещё около двадцати минут, она могла не спешить, но привычка приходить раньше назначенного времени, сохранившаяся с юности, никак не отпускала её. Каково же было её удивление, когда у пестрящей розами арки показалась знакомая невысокая фигура в чёрном цилиндре и бордовой мантии. – Создатель?..   – Анюта, здравствуй! Создатель лучезарно улыбнулся. Он выглядел немного иначе обыденного: вместо хвоста на плечах распластались длинные распущенные волосы, тьма под глазами скрылась под слоем косметики, вместо очков на носу держалось хрупкое пенсне. Одет он был неброско, но со вкусом: в белую рубашку, чёрный галстук, брюки и замшевые туфли на шнуровке. – Неужели я опоздала?.. – Нет-нет, наоборот пришла за десять минут до одиннадцати. Это я до времени параноик; очень уж не люблю опаздывать, поэтому пришёл раньше. – И сколько Вы меня ждали? – Около получаса, но не переживай: я за это время решил несколько дел! И прошу сегодня звать меня Арети. Не хочу привлекать лишнее внимание, поэтому, как видишь, гримируюсь. – Вы уверены, что Вас не узнают? – До сего дня не узнавали, значит, не узнают! Он подмигнул и плавным жестом пригласил девушку пройтись по тщательно убранному, украшенному вычурной растительностью малахитовому парку. Окружённые сизыми голубями и воробьями вереницы деревьев застыли в различных позах: тонкие талии стволов то выгибались назад, то склонялись над головами, то изящно изгибались вбок, то стояли ровно. Также разнились их лиственные причёски: порой встречались округлые формы изумрудных пушков, порой квадратные, треугольные и даже сердцевидные. Сердцевидные кусты были окрашены в бордовый и окружали большой фонтан, посреди которого возвышался пьедестал с сидящей на ней мраморной статуей Хатхории. В маленьких ручках владычицы сверкал позолоченный натянутый лук со стрелой, чей острый наконечник формой походил на сердце. Прозрачное дно фонтана сверкало золотом монетного ковра. Анита остановилась под стрелой и спросила у Создателя: – Почему именно Арети? – Не знаю. Мне это прозвище Зяблик придумал. – А как давно Вы знакомы с господином Канарейским? Кажется, вы очень близки. – Больше, чем очень: он мне уже как сын! – он взмахнул подолом мантии и вместе с художницей присел на скамью. – Мы знакомы несколько десятилетий, даже больше. К сожалению, наша первая встреча состоялась не в самое лучшее время, однако те страшные обстоятельства, что тогда царили в Даменстоке, только укрепили нашу дружбу. Кстати, не так давно Зяблик мне рассказал о своём первом впечатлении насчёт меня: он думал, я его возненавижу и обвиню во всех смертных грехах, но он сильно ошибся. – Да? Странно... Не понимаю, как можно о Вас так думать, ведь Вы самый добрый и спокойный человек во всём белом свете! – Ты преувеличиваешь, моя дорогая; я не добрый, а лишь соответствую своему окружению. На самом деле хочу признаться: мне не нравится, что меня возвышают и до сих пор почитают Высшим, хотя я уже давно не Высший. Конечно, приятно, что меня ценят, но мне не нравится, что меня именно ставят выше людей, когда я со всеми на равных. Единственное, что меня отличает – это возраст, но если убрать сей факт, то я совершенно обычен. – Не соглашусь: Вас выделяет от остальных величайшее милосердие. – Все люди милосердны, просто кто-то подавляет его в себе, а кто-то растит! Все люди милосердны и добры, да и нет злых людей, есть только обделённые и израненные жизнью, которым пришлось похолодеть и обратиться во зло не по своей воле. Да, живёт множество преступников и плохих людей, но я не считаю их таковыми. Мне их очень жаль; мне жаль и преступников, и жертв, ведь не могут люди быть злыми просто так! Я знаю наверняка, – он прижал указательный и средний пальцы к виску, – что у этих бедных людей, то есть преступников, в мозгу рождается некий гнойник, новообразование, влияющее на их психику и медленно рушащее её! Этот гнойник и подталкивает их к страшным действиям и мешает жить. Люди совершают преступления, ибо попросту не знают, что значит жить в свободе от этого гнойника; они слушают гниль и повинуются ей! – Думаете, у преступников в мозгу подобие опухоли? – Примерно. На протяжении нескольких веков я пытаюсь понять человеческий мозг и хочу отыскать этот самый источник зла... – Но если человек пошёл на преступление из-за мести, у него тоже опухоль? – Нет, это иное: я говорю про нездоровых людей, чей мозг поражён с самого рождения, и не имею в виду тех, кто здоров и кому пришлось стать злым из-за обстоятельств. У них всё обида, подавленная злоба, недосказанность, грусть, а не опухоль, и это, кажется, ещё хуже – это уже круговорот. Как обычно бывает в наших зеркальных реалиях: ребёнка в детстве ругали за любую мелочь, может вдобавок били, и, когда этот сломленное собственной семьёй дитя вырастает, оно неосознанно становится копией родителей: тоже ругает своё чадо за любую оплошность, тот вырастает и тоже ругает уже своих детей. И так до бесконечности, пока этот порочный круг кто-нибудь не прервёт, что очень трудно, – на его лице проявилось расстройство в виде бледности. – К сожалению, взрослые часто забывают, что не только дети должны думать над своим поведением; они тоже должны замечать, что говорят. Скажут невзначай страшное оскорбление ребёнку, сломают его, ибо слово бывает больнее синяка, и что делать? А мало что можно сделать: слов из песни уже не вытянешь!.. Да, им нужна помощь, им нужно указать на правильный путь! Мне так жаль, что я не могу помочь всем одновременно и навсегда, не могу сделать так, чтобы все улыбались и были счастливы, чтобы не было никакой преступности, тюрем, казней, смертей и сумасшедших домов... Я мечтаю об утопии, я делаю всё ради утопии и уверен, что она рано или поздно наступит, хотя Ромка, Зяблик и многие, многие мне говорят, что утопия невозможна. Уверен, мысленно они зовут меня идиотом, ибо вслух боятся назвать, но я и без них это понимаю. Да, порой я мыслю как дитя, но разве это нехорошо? – Нет, это как раз таки хорошо. – Да, нехо... Хорошо? – он удивлённо вскинул бровями. Его улыбка вновь сверкнула прелестной радостью. – Да... да, это ведь хорошо! И люди все хороши, просто либо больны, либо несчастны, но все хороши! И детский разум хорош, и взрослый разум хорош... Нет, я не могу назвать людей злыми, потому что бесконечно их люблю. Не поверишь, люблю, всех люблю! Люблю безвозмездно и преданно! Бесоннова задумчиво наклонила голову набок и сказала: – Верю, что любите. Честно, я и сама людей люблю. Дрожь прошибла похолодевшее тело, сердце на мгновенье замерло, – Родион посерел, как только Сыщков начал разговор про любовь к людям, и опустил обречённый взгляд на Виню у своих ног. Обеспокоенный кот, в отличие от наставника, заметил мрачность хозяина и начал ласкаться о его ладонь. «Что такое? Что ты вспомнил?» – спрашивали грустные глаза, но следователь молчал и тёр переносицу. Ему внезапно стало ужасно тяжело на душе, будто кто-то в грудную клеть кинул тяжёлый булыжник, остриём задевший сердце. Душевная печаль от нахлынувших волной воспоминаний превратилась в физическую боль, невыносимо сильную и страшную; в ушах зазвенело, оттого музыкант слушал наставника отрывисто, пока совсем не оглох. Ему вспомнилось, как спустя несколько дней после его пряток от Хамлова и Либидина, он с Модестом привычно засел в забегаловке и тотчас влился в бурный с ним разговор. Странная и, к счастью, не привёдшая ни к чему погоня сильнее сдружила их и окончательно раскрыла им друг другу души; с того дня они редко сидели в молчании и чаще говорили. В тот день он заказал свекольный борщ с компотом, а Модест пасту карбонара и крепкий кофе. Забегаловка пустовала, небо блистало солнечными лучами – всё было, как в приятном сне... В какой-то момент их разговор затронул тему людей и любви к ним, на что Модест говорил: – Порой наступает момент, когда всех любишь без исключений. – Всех? – Да, всех, даже тех, кто тебя обидел, оскорбил, унизил, предал, – любишь всех и всех страшно жалеешь. Хочется одним разом всем помочь, всех сделать добрыми и счастливыми и это желание бывает настолько сильно, что кажется, будто всё на свете можешь, будто ты всемогущ и способен одним щелчком пальца сделать всех навсегда счастливыми... А потом до боли резко становится ужасно тоскливо, ведь по правде почти ничем помочь не можешь, тем более разом всем помочь не можешь. Любишь всех и никому не можешь помочь – вот, что до безумия больно... – И ты любишь всех? Даже преступников и мерзавцев? – Люблю, всех люблю. И мне их всех безумно жаль. Родион, выросший с убеждением, что каждый человек обязательно таит в себе преступную часть, никогда не понимал Модеста. Любить всех... Да разве можно любить всех, когда знаешь, на что способны эти страшные существа – люди? Как он может любить абсолютно всех людей, хоть и порывисто, и желать всем помочь, когда видит их моральную гниль каждый день; когда знает, на что способен больной человеческий мозг, самый разумный и самый извращённый среди живых существ? Родион покосился на скандальные газеты и с отвращением поморщился. Какой кошмар! Ему было ужасно жаль своего погибшего лучшего друга, что слёзы гнева и неутолимой обиды невольно наворачивались на уставшие глаза. Бедный, бедный Модест! Он так любил жизнь, так желал всем помочь и постоянно дарил людям заботу, любовь и улыбки, а сейчас эти самые люди смешивают его доброе имя с грязью! И никто из этих любимых им людей не пришёл в тот самый час, когда его измученная душа и разум бились в агонии, никто не видел его мучений, никто не обнял его, не сказал ласкового слова, никто не спас! Родион взял фотографию фонтана со статуей владычицы Хатхории, пока слушал рассказ, и положил её на журналы, сокрыв от своих глаз отвратительные статьи. – ...Этот разговор философского, так сказать, направления завершился, когда Анита попросила рассказать его о Трейсонах. Тот ответил, что был знаком лишь с несколькими представителями этого благородного, но несчастного рода... Ты меня слушаешь? Порфирий пристально поглядел на Родиона и положил на стол фотографии Алого Ингелоса и двух его работников: девушки-гардеробщицы и пунициасора. Смуглой девушке с пухленькими тёмными губами, носом с аккуратной горбинкой и тонкими бровями, сложенными домиком, было около двадцати пяти лет. На правой половине вольного лица молнией прорезался шрам, каштановые рвано постриженные волосы неряшливо лежали на округлых плечах и опадали на лоб, стеклянные разноцветные глаза блестели: правый был тёмно-зелёный, левый – красный. Было в ней что-то двоякое: она улыбалась и смотрела мягко, оттого характером казалась открытой и жизнерадостной, но в то же время во взгляде навеки застыли дикий ужас и бесконечное мучение. Одета она была в чёрную рясу с золотым поясом и алую мантию, на груди сиял гранатовый треугольный медальон. Родион не ответил, всматриваясь в фотографию девушки. – Кто это? – Мавра Несщадина, гардеробщица в Алом Ингелосе, – с трудом вымолвил Сыщков. Внезапно он поднялся и нервно зашагал от угла в угол. – Пока не смотри на другую фотографию, дай мне плавно подойти к этому моменту. – Какому? – К Ингелосу и пунициасору. Мне будет интересно твоё мнение по поводу него, поэтому пока смотри только на Мавру, – он потупил опустевший взор в стену и после небольшой паузы продолжил: – Анита и Создатель ещё немного прошлись по парку; они говорили о живописи, о рисунке и о Трейсонах. Конечно, Аните хотелось спросить об энциклопедии «Ловцов Снов», однако кошмар, давеча приснившийся ей, напугал её. Она не решилась открыто спросить об этом, потому узнавала детали намёками. С живописцем Димиургом Трейсоном, что иллюстрировал легенду о Хатхории и Сомнаусах, Создатель не был знаком, хотя они жили в одну эпоху. – Извините, что перебиваю, но сколько лет Создателю? Насколько понимаю, ему больше тысячи? – Ай-яй-яй, Родя, Родя! Создателю уже три тысячи восемьсот девяносто пять лет! Благодаря нему мы все здесь живём, а ты его возраст не знаешь и даже не веришь в него! Вернее, веришь в теорию о его двойниках или как там... – Вообще-то я верю в Создателя, но я склонен к скептицизму... – А Создатель как относится к твоему скептицизму? Что за тенденция сводить всё к нигилизму и ставить факты под сомнение? – он укоризненно покачал головой. – Создатель есть, Создатель велик, Создатель бессмертен! И не смей сомневаться в этом! А те, кто говорят обратное, полнейшие идиоты! Ай, бог с ними! Мы сейчас не об этом... На горизонте показалась чугунная решётка с заострёнными концами; за ней засияло монохромно-алыми витражами трёхэтажное здание в форме пирамиды – дьявольски величественный Алый Ингелос, к которому вела тропа из чёрных камней с вереницами багровых кустов. По правую руку при входе на священную территорию находились буфет с ингелосным магазинчиком, по левую – небольшая башенка, куда имели доступ лишь персонал Ингелоса, а позади пирамиды расположилась багровая аллея с мраморными бюстами адских Высших и невзрачное пунициасорское общежитие. Создатель остановился у ворот. – Анюта, не против, если мы ненадолго заглянем в Ингелос? Мне надо переговорить кое с кем об одном важном деле. – Я не против. – Благодарю, моя хорошая! Извини, что прерываю нашу прогулку. Обещаю, я быстро. – Можете не спешить, я подожду. – Здесь, снаружи? Не хочешь взглянуть на Ингелос изнутри со второго этажа? Или с третьего; я попрошу, чтобы тебя провели. Тебе как творцу будет интересно вблизи рассмотреть витражи и росписи на перекладинах; небось вдохновение нагрянет. Не хочешь? – Хотелось бы, но, боюсь, я там помешаю. – Нисколько! Идём. Учёный повёл художницу к «хрустальной пирамиде», открыл дверь, пропустив её вперёд, и следом зашёл внутрь. Они оказались в широкой гардеробной с бархатисто-бордовыми стенами – начало посещения Ингелоса, где их книксеном встретила высокая девушка – Мавра Несщадина. – Добрый день. Прошу вас оставить здесь верхнюю одежду с головными уборами и надеть капэлью. (прим.: Капэлья – головной убор с вуалью, закрывающей лицо (в Алом Ингелосе капэлья в форме треугольника и вуаль чёрная, в Изумрудном капэлья круглая, а вуаль белая). Обязательно надевается посетителями в Ингелосах, считается защитой от зорких и страшных глаз Дьявола и Бога и помогает сохранять некое «инкогнито».) – Здравствуй, Мавра, – Создатель снял цилиндр. – Создатель? Не сразу Вас узнала. – Значит, хорошо маскируюсь, – они с Анитой сдали головные уборы и верхнюю одежду и сокрыли лицо под вуалью капэлы. – Старший пунициасор Ричард на месте? – Да, отдыхает у себя. С утра с ним снова припадок случился, поэтому там ещё госпожа Айа. – Кошмар! И как давно случился припадок? – Около двух часов назад. Сейчас ему лучше, поэтому если Вам нужно с ним поговорить, я могу Вас провести. – Да, поговорить нужно, только если он сам в состоянии. – Хорошо, я сообщу о Вашем прибытии. Мавра развернулась, чтобы отойти в соседнюю комнату, но вспомнила о присутствии Аниты и вопросительно взглянула на неё. – Ах, забыл вас познакомить! – Создатель ударил себя по лбу. – Анюта, это Мавра Несщадина – мой костюмер и личный портной. Мавра, это Анита Бесоннова – художница. Она может пойти с нами прогуляться по второму и третьему этажам? – Вам можно что угодно. Рада знакомству, Анита. Мавра на несколько минут скрылась за дверью, взяла ключ с полки и, вернувшись, повела гостей на улицу к башне. Внутри башни оказалась винтовая лестница в подземный переход с великолепными расписными стенами и потолком, ведущий на второй и третьи этажи Алого Ингелоса, где находились кабинеты пунициасоров и старших пунициасоров. Мрак рассеивали витиеватые канделябры с дюжиной лампочек. Бесоннова, приподняв вуаль, озиралась по сторонам и не могла оторвать глаз от представшей красоты: пред ней словно оживали сюжеты легенд и образы Высших, запечатлённых кистями великих мастеров эры Бытия. К сожалению, это великолепие сокрыто от глаз посетителей и открыто лишь работникам Ингелоса, привыкшим к этой роскоши и более не обращавшим на неё внимания. В конце коридора их ожидала винтовая лестница. Когда они подошли, с неё спустилась младшая пунициария с огненно-красной косой на плече и поспешила в башню. Мавра проводила её удивлённым взглядом. Поднявшись на третий этаж Ингелоса, она сказала: «Никогда не видела здесь эту женщину...» и хотела добавить что-то ещё, но её прервал звон колоколов – объявление о начале второй части песнопения. Мавра прижала палец к губам, провела Создателя к одной из шести дверей и вместе с ним скрылась за ней, оставив Аниту одну в окружении портретов шести старших пунициасоров и двух статуй братьев Трейсонов. Стоит отметить, что второй и третий этажи Алого Ингелоса были антресольными, т. е. у них в середине сверкавшего багрового пола располагалось большое треугольное отверстие, окружённое позолоченной балюстрадой, благодаря которой с первого этажа открывался вид на расписанный Димиургом потолок, а со второго и третьего можно было наблюдать за песнопением. Немного из истории Даменстока: архитектором двух Ингелосов и большинства достопримечательностей столицы был общественный и научный деятель Герасим Трейсон, младший брат Димиурга Трейсона. Братья Трейсоны жили в сотом году Бытия – страшную и скандальную эпоху самого крупного декаданса и пору насилия, и прославились выдающимся вкладом в «возрождение человеческой души и морали». Они возглавили общество «новых людей», свергли сгнившее правительство и принялись восстанавливать былую державу. Сначала «новые люди» расписали правила поведения, основали «Службу контроля и защиты граждан» и, когда их общество разрослось до невероятных размеров, взялись за реанимацию искусства и культуры. К сожалению, братья не застали итоговых результатов своего труда – Димиург был жестоко убит при неизвестных обстоятельствах, а Герасим слыл без вести пропавшим. Дело довели до конца их последователи и потомки Димиурга (ибо Герасим не оставил после себя наследников). До сих пор историки строят теории по поводу их смертей, а многие пытаются связать великих братьев с Упырями и Чучелами-мяучелами, появившимися из ниоткуда в самый рассвет декаданса. Они считают, что Трейсоны не были так невинны и чисты, какими их показывает история, и предполагают, что «днём они вершили суд над извергами, а по ночам сами предавались страшному насилию и разврату, создав из пыток Упырей и превратив Сомнаусов в Чучел-мяучел». Единственной их зацепкой было упоминание некого Архитектора Т в легенде о Хатхории, однако эта теория почти не развивается, ибо существенных доказательств её верности не находят. Именно статуи великих братьев тщательно рассматривала Анита. Её поражал яркий контраст их внешности: если Герасим был высок и красив лицом, то Димиург наоборот был низок, горбат и уродлив: нос наполовину отсутствовал, правый глаз был выше левого, виски поела лысина, а губы были перевёрнуты. Но, несмотря на миловидность младшего, старший брат внушал больше доверия. Томимая ожиданием Бесоннова решила спуститься на второй этаж, где находились кабинеты пунициасоров, и понаблюдать за песнопением. Рассматривать там было нечего: он не пестрил портретами или бюстами, его украшали лишь канделябры и расписные стены с алтарями, потому девушка сразу прильнула к балюстраде. Доселе она никогда не присутствовала на песнопениях, оттого так жадно всматривалась в золотисто-чёрно-алое одеяние пунициасора перед сотней посетителей, чьи ладони сжимали гранатовые треугольные медальоны, а лица скрывала чёрная вуаль. Пунициасор и его глубокий мелодичный баритон больше всего впечатлили художницу. Священнослужитель был высок ростом и крепок по телосложению; многослойное одеяние, состоявшее из чёрной рясы с охровым воротом и алыми треугольными пуговицами, багровой мантии и золотистого треугольного головного убора с чёрной вуалью сзади, из-под которой виднелись короткие русые волосы, делали его грознее, создавали образ беспощадного, но праведного судьи, что громогласно объявлял всем страшный приговор. Анита видела лишь нижнюю часть его бледного скуластого лица: кончик горбатого носа, белые губы и острую козлиную бородку, но ясно представляла его вселяющий ужас взгляд. «Наверное, у него большие красные глаза и брови нахмурены... Какое, однако, могущество в его силуэте! Есть в нём что-то бесовское...» – думала она, не отрывая заворожённого взора от пунициасора и вслушиваясь в слова песни:  

Великая Геенна, не дай нам пасть в огонь страстей,

Избавь от грешных мыслей нас, людей!

Великая Геенна, нам счастье помоги найти,

К любви святой дорогу проложи!

Великая Геенна, тех не прощай, кто ослабел,

Поддаться власти похоти посмел

И наругаться над душой сумел!..

Ответь нам, Геенна, как подавить желаний рой,

Как не утратить над собой контроль?

Слабеют с каждым днём оковы, и горит огнём

Моя душа, жалея обо всём!..

(прим.: Геенна – Нынешний Дьявол.) Внезапно он распростёр руки ввысь и провозгласил: «Геенна!» – все поднялись со скамей и протянули хором: «Прости нас!». Анита от неожиданности дёрнулась, но наблюдать за обрядом не прекращала, пока не встретилась взглядом с пунициасором. Священнослужитель поднял опасно сощуренные глаза на неё, – художница отпрянула от балюстрады и начала болезненно бледнеть под его пристальным взором. Иней мурашек покрыл щёки, руки, спину... Казалось, эти глаза видели её насквозь, несмотря на вуаль, скрывающую её лик; казалось, они превращались в незримые холодные ладони и касались её плеч, рисовали на теле витиеватые узоры, резали, щупали... Вместе с мнимыми прикосновениями к ней пришла мысль, что именно этот человек станет причиной её неминуемой гибели. Хотя эта мысль и проскользнула мимолётно, тревога тернистыми ветвями окутала испуганное сердце, пробираясь из груди к конечностям, шее и голове... – Можешь посмотреть на вторую фотографию, только скажи сразу, что почувствовал при взгляде на этого человека. Родион перевёл простодушный взгляд с наставника на русого пунициасора и мгновенно побледнел. По телу прошла морозная дрожь, сердце беспокойно застучало под тяжестью холодного пристального взгляда с фотографии. Эти глаза... Они напомнили ему глаза Адама Баридоля, или господина А.Б.: такие же странные, смотрящие прямо в душу. Даже по форме своей они чем-то схожи, только у пунициасора, в отличие от господина, зрачки были одного размера: правый глаз состоял из одного лишь зрачка, а левый был с серой безжизненной радужкой. Так вышло, что Родион никогда не думал о собственной смерти, не боялся и не воображал её. Но при взгляде на священнослужителя ему вдруг стало не по себе от мучительных воспоминаний о бедном Модесте и мысли о неминуемой кончине. Сколько он видел мёртвых тел? Сколько раз был свидетелем тщетной борьбы за жизнь? Сколько раз сталкивался лицом к лицу с чужой смертью? Не сосчитать! Да и сам он неоднократно ускользал от покушения на свою жизнь и даже тогда не задумывался о неудаче – смерти, а ведь он смертен сильнее, чем обычный гражданин. И эта внезапная мысль лезвием сыграла на струнах объятой ужасом души. – Что такое, Родя? – заволновался Сыщков, заметив воспаленнность в заблестевших глазах подопечного и слезу, медленно покатившуюся по серой щеке. – Я... я не хочу умирать, – прошептал в помутнении он. Тотчас придя в себя, он утёр слёзы и шмыгнул носом. – Забудьте. – Тоже стало тяжело при взгляде на него? – Я не знаю, почему... – Мне тоже было плохо, когда я впервые встретил его вживую. И Аните, и Казиру, – многим было из-за него не по себе, поэтому твоя реакция нормальна. Кстати, страх окружающих – это и проклятье, и особенность этого человека. Вскоре поймёшь, почему. – Понял. А как зовут его? – Не скажу. – Снова ваша интрига! – А как иначе? – усмехнулся Порфирий, убрал фотографию, дабы она их не смущала, и продолжил рассказ: – Аните от этого взгляда стало дурно и от волнения она начала задыхаться. К счастью, Создатель и Мавра уже спускались за ней, потому застали её полуобморочном состоянии и поспешили вывести на улицу. Мавру по дороге окликнул коллега, поэтому она оставила Аниту на попечение Создателя. Наполнив лёгкие свежим воздухом, Бесоннова слегка порозовела и, стоя у буфета, откуда раздавался пряный аромат, доносились голоса пекарей и звон посуды, окончательно пришла в себя. – Анюта, как ты себя чувствуешь? – Лучше. Извините, господин Арети, не знаю, что со мной... Создатель ласково улыбнулся, неожиданно вздрогнул и резко обернулся, – в него врезался шестилетний мальчик с горячими булочками в руках. Распахнув белые, будто пустые глаза с пушком снежных ресниц, он замер и с удивлённым испугом уставился на них. Мягкая светлая кожа, аккуратный прямой носик, кристально-белые волосы, собранные в хвостик, небесно-голубая рубаха с синим медальончиком и обвязанным на поясе шнурком, брючки и туфельки – этот чудесный мальчик был самим воплощением невинности. «Маленький ангелок» – так мысленно прозвала его Анита и с любопытством оглядела оробелого ребёнка. – Что такое, малыш? – спросил его Создатель, но мальчик не ответил. Его оцепенение прошло, когда из буфета вышел мужчина ростом под два метра в соломенной шляпе, тёмных очках, розовой летней рубашке с вышитыми на ней жёлтыми цветочками и чёрным галстуком, персиковых полосатых шортах и закрытых розовых сланцах. На его груди на цепочке висели очки без одной душки. – Сава! – окликнул он мальчика и в изумлении остановился, сменив солнцезащитные очки на обычные. – Создатель? – Аркадий? Ты чего так принарядился? – Такой же вопрос к тебе. Хотя догадываюсь, причина у нас одна. Тоже «скрываешься»? – Ага. Они засмеялись. Либидин вновь переменил очки и впервые взглянул на Бесоннову. – Анита? Прошу прощения, не сразу вас заметил. – Здравствуйте, господин Либидин. – Неужели вы знакомы? – удивился Создатель. – Косвенно. Мы недавно виделись у Красноречовой, – пояснила художница. – Это которая жена *** Красноречова? – Да, Скарлетт. – Забавно: все вокруг говорят о ней, а я единственный кто никогда не посещал её вечеров! – И хорошо, – отрезал Либидин, погладив растерянного мальчика по голове. – Нечего тебе делать в обществе скотов. Достаточно знать её мужа, а с самой Красноречовой общаться не советую, особенно тебе, друг мой. Не лезь в эту бездну. – Как скажешь. Кстати, куда направляетесь? – Да так, гуляем. Сейчас в парк пойдём, да, Сава? Мальчик оробело кивнул, держа отца за руку. Родион вдумчиво глядел на фотографию Либидина с сыном и не мог понять, почему лицо мальчика ему знакомо. – Догадываешься, кто это? – Есть мысль, но... Очень удивлюсь, если это окажется правдой, – под вопросительным взором Сыщкова он предположил: – Это Жадин?.. – Да: Жадин не родной сын Либидина. Тогда Создатель с Аркадием разговорились, и они всей гурьбой направились обратно к Хатхорийскому парку, где, заняв скамью напротив статуи Сомнауса, у них произошёл диалог, который Анита подслушала. Мужчины сели отдельно, попросив девушку присмотреть за Савелием. «Вот, долго выжидал, неустанно работал и вышел в отпуск на три месяца. Как видишь, взял Саву под временную опеку. Но когда срок подойдёт к концу и нам придётся расстаться, я... я не знаю, что будет», – тяжело вздохнул Аркадий. «Это же тот мальчик с обочины?» – спросил Создатель, взглянув на рассматривающего статую Саву. «Да». «Но почему не усыновишь его, если расставаться не хочешь?» «Ты же знаешь мою репутацию. Я боюсь, это коснётся Савы...» «Хочешь, я могу взять его под опеку?» «Вряд ли получится. Понимаешь, он боится всех, кроме меня. Если бы ты знал, в какой ужас он приходит при мысли, что его у меня заберут и отдадут кому-то другому...» Я однажды говорил с Аркадием по поводу Савелия; он рассказывал, каким добрым мальчиком он был. Я видел, как тяжело ему на душе. Чувство вины за то, что он не решился усыновить его и предал, вернув в детский дом, медленно сжигали его изнутри. Вдобавок Савелий сильно изменился, особенно в школьные годы. Аркадий мне сказал, цитирую: «Сейчас с ним что-то происходит, но я не знаю, что именно. Я пытался с ним говорить. Тщетно: он молчит и с каждым моим словом холодеет. Сердце чувствует: в его голове зародилось что-то ужасное и въедается ему в мозг, но что именно?..» Спустя паузу он добавил: «Это я его сломал, Порфирий. Он и так был сломан, а сломанного человека очень трудно починить, хотя я пытался. Знаешь, сломанный человек как ваза: один раз уронишь её, разобьёшь, склеишь и всё хорошо, трещин не видно; но если разбить её ещё раз, она превратится в труху и починить её уже будет невозможно. Я это делал неоднократно и разбил его окончательно. По своей вине я не могу узнать причину его скрытности и, видимо, никогда не узнаю. Я перед ним постоянно извиняюсь, но мне нет прощения. Мне никогда не было прощения. Но что мне оставалось делать? Со мной он мог пострадать сильнее... Я хотел как лучше, а получилось как всегда». Сыщков покачал головой. – Бедный Аркадий! Ему было так тяжело смотреть на те ужасы, которые вершили Савелий и Правда... – Правда? Вы про?.. – Я же сказал, что знаю, кто зачинщик статей о Винине. Уверен на все сто – это Савелий, а Правда ему помог. – Но кто такой Правда? – А Правда – самый известный и почитаемый род журналистов «Некрополя»! Правде уже больше двухсот лет, потому что это звание и работа переходили из поколения в поколение. Нынешний Правда – это лучший друг Савелия. Судя по всему, дружат они до сих пор и до сих пор рушат чужие репутации; этим они занимались ещё по молодости и столько невинных жизней загубили!.. – Но зачем? – Этого я не знаю. Но ты сказал, что Савелий ненавидит азиатов, а это сходится с тем, что погубленные зачастую были азиатами или темнокожими. Смею предположить, его мотивация – расизм, так как большинство слухов, придуманных ими, оказывалось ложью, – внезапно он поднял палец к небу. – Кстати, Правда сильно враждует с Карнине, т.е. с Дружбиной. И здесь я тоже уверен: за Правду говорит Савелий, а не истинный Правда. – Вы не знаете личности Правды? – К сожалению, нет. Может, я видел его краем глаза... Родион оживился. Он неожиданно вспомнил разговор с Хамловым, где тот упомянул некого газетного редактора Нуарелля, с которым Жадин дружит около десяти лет. – Как он выглядит? – Извини, не вспомню. Да и мы сейчас не о Правде говорим, не сбивай меня с мысли! Так, на чём мы закончили? А! Так вот... Сава, рассмотрев бронзового Сомнауса, вытащил из кармана блокнотик с карандашиком, сел на корточки перед статуей и принялся рисовать. Анита осторожно подошла к нему и села рядом на корточки, наблюдая за умилительным творческим процессом. Мальчик боязливо поглядывал в её сторону, но рисования не прекращал. Напряжение обвило его крохотное тельце. – Прекрасно получается, – сказала Анита, поразившись уверенности и ровности его линий. Сава вздрогнул и обернулся к ней. – Спасибо... – скромно прошептал он. Ярко-алые румяна покрыли белое личико. Заметив, что она продолжает наблюдать именно за его рукой, а не за ним, он успокоился и спустя время даже спросил: – Вы знаете, что это за кот? – Это Сомнаус – котик, который дарит людям хорошие сны. Правда, они сейчас отдыхают, и их заменяют Ловцы Снов, – соврала Анита, дабы не говорить ребёнку о жуткой судьбе животных в легенде. – Ого... – он поднялся на отёкшие ножки, встряхнул их и, прижав блокнотик к груди,  спросил: – Вы дружите с папой? – Да, дружим, – снова по-доброму солгала она. Мальчик расслабился и слабо улыбнулся. – Папа дружит только с хорошими людьми. Я ему доверяю, а, значит, могу доверять и вам... – он запнулся, покраснел сильнее и протянул ей ладошку. – Меня Савелий зовут, а вас?.. – Анита, – она пожала его ручку, не вставая с корточек, чтобы находиться с ним примерно на одном уровне. – Можешь ко мне обращаться на ты. – А вы меня ругать не будете? – Не буду; глупо за такое ругать. Тебя за это ругает папа? – Нет, он меня никогда не ругал! Это другие ругали... – Сава замолк, посмотрел на свой блокнот, пролистал несколько страниц и протянул его Аните. – Хочешь посмотреть мои рисунки? Только их тут немного; мне недавно этот блокнот подарили... – С радостью посмотрю! Взяв блокнот с мальчишечьих рук, Анита убедилась, что Сава видит свои рисунки, и открыла первую страницу.  – Это я картинку из своей любимой книжки перерисовал. – А что за книжка? – Сказка о красавице, которой приснился красавец. Она в него влюбилась и постоянно спала, чтобы чаще видеться с ним, а потом уснула навсегда, потому что её жизнь превратилась в кошмар, а во сне она была счастлива. Правда, папе не нравится эта книжка, но мне очень нравится. Она очень красивая и... трогательная. Анита перелистнула дальше и увидела простенькую зарисовку Даменстонского театра Гальгенов. – О, а это мы в театр ходили! Мне там очень понравилось: всё такое красивое, блестящее, большое! А это я рисовал наш дом! Кроме нас там никого нет, и папа боялся, что мне будет одиноко, но мне совсем не одиноко! Там есть бездомные животные, которых мы кормим, и Валера, папин помощник, а ещё там очень красивый сад с бабочками и белыми лилиями! Я люблю там гулять и слушать, как Валера про цветы рассказывает. Он садовод и очень предан папе, а ещё очень любит Нонну... Ты знаешь Валеру? – Нет, не доводилось его встречать. – Тогда я вас познакомлю! Он где-то неподалёку... – он огляделся вокруг, но, никого не найдя, обратился к Аните. – А Нонну знаешь? – Нет. – Ой, конечно не знаешь... – он помотал головой, сделал вид, что не говорил о некой Нонне, и продолжил рассказывать о рисунках: – Это я с утра Алый Ингле... Игн... тот треугольный дом рисовал. А это  мне папа позировал! Похоже? – Очень... Анита не скрыла изумления при виде зачатков профессионализма в столь юном творце и удивлённо вскинула бровями. Несмотря на поломанные пропорции карандашного портрета, схожесть с Либидином явно прослеживалась. Особенно её впечатлили нарисованные глаза: по-доброму смотрящий живой взгляд был центром рисунка и притягивал всё внимание к себе. – У тебя невероятно хорошо получается! – Это меня папа учит; он тоже рисует, только красками. Пишет красками, – поправил себя мальчик. – Не знала... Хотелось бы взглянуть на его работы. – Он не любит их показывать, но если я попрошу, то, может, покажет! Я, когда вырасту, хочу стать таким же художником, как папа. Кстати, я не спросил раньше, но... ты кем работаешь? – Я? Я тоже художник. Создатель и Либидин с отцовской нежностью наблюдали за прелестными творцами и, вздохнув, встретились взглядами. – А они сдружились, – усмехнулся учёный. – Я и не сомневался в Анюте: она девушка добрая, с лёгкостью может расположить к себе кого угодно. Она совсем не изменилась. Внезапно улыбка спала с губ Создателя, когда неподалёку показалась высокая фигура с подносом в правой руке – из лиственной тьмы вышла, цокая каблуками, младшая пунициария. Длинная алая коса качалась из стороны в сторону. Солнечный свет бликами скрывал её глаза за стёклами очков, а левая перевязанная старыми бинтами рука таилась в складках чёрной рясы, чей подол едва касался пыльного асфальта. С каждым её мерным шагом учёный напрягался сильнее. – Что такое? – спросил Либидин, не понимая его волнения, пока сам не пригляделся к женщине, предлагающей Саве и Аните отведать ингелосских пряностей. Дикий ужас исказил его лицо. Бесоннова с удивлением посмотрела на казавшуюся ей до жути знакомой пунициарию, вернула мальчику блокнот и поднялась на ноги. – Барышня, попробуйте наши пирожки! – с натянутой улыбкой предложила священнослужительница, протягивая поднос с булочками. – Нет, благодарю... – А не хотите вашего малыша угостить? Смотрите: ему хочется кушать... – багряные сощуренные глаза опасливо блеснули за линзами очков, ощупав пристальным взором испуганного Саву. – Ради великой Геенны, попробуйте! Мы хотим убедиться в съедобности наших пряностей, чтобы угощать ими сирот и бездомных. – Нет, спасибо, мы сыты... Осторожно! Женщина ахнула и пошатнулась, – пряности рассыпались по земле под металлический лязг подноса. Анита схватила её за руку, удержав на ногах, и бросилась собирать упавшую выпечку. Савелий, оцепенев, с ужасом глядел то на пунициарию, то на поднимающуюся из-под складок рясы перевязанную руку; что-то ярко сверкнуло в тонких когтистых пальцах. Либидин вскочил с места и закричал: – Виктория! Родион взглянул на размазанную фотографию, сделанную Маврой, и вдруг вспомнил записи Модеста с Мармеладной улицы про женщину с алыми волосами, укол в шею и кривой рисунок острого женского лица в очках. Он с ужасом вскрикнул: – Эта женщина!.. – Да, это – Виктория, или, как принято в народе, Уфира – ученица Архитектора Т. Её настоящее имя знаем только мы благодаря оставленным ею визиткам, поэтому при всех называй её Уфирой. Бесоннова плохо понимала, что произошло, но знала одно – Создатель спас её от опасности, загородив собой. Виктория при виде упавшего на колени учёного отпрянула от них, заметила поспешное приближение Либидина и, обмотав вокруг запястий длинные подолы, стремглав ринулась прочь. Аркадий бросился к Создателю и вместе с Анитой под мышки поднял отяжелевшее от резкой слабости тело на ноги. Раздался лязг, – на землю упал шприц с алыми капельками на донышке. – Проклятье! – выругался Либидин, разбил шприц пяткой, подхватил обессиленного Создателя на руки и с беспокойством обратился к нему: – Друг мой, посмотри на меня. Вместо ответа послышалось невнятное бормотание. Создатель попытался слезть с его рук, что ему не позволили сделать, обвёл окружение затуманенным взором, слабо усмехнулся и затрясся. Он ничего не слышал. – Анюта, возьми Саву и иди за мной. Валера, сюда! Я здесь! – Либидин подбежал к остановившейся жёлтой машине и, не выпуская угасающего приятеля из рук, сел на заднее сидение. – Сава, садись ко мне, Анюта сядет вперёд. Валера, домой и как можно быстрее! – Слюшаюсь, гёспёдин Эркэдий! – водитель помчал вперёд, ловко и виртуозно обгоняя впереди идущий транспорт. Анита, вжавшись в сиденье, посмотрела сначала через зеркальце на Аркадия, не сводящего глаз с Создателя, и Савелия, обнимавшего пыльный цилиндр учёного, затем на Валеру. Это был человек среднего роста и тощего телосложения, одетого в льняную рубаху с поясом, брюки и замызганные присохшей грязью галоши. Его глаза скрывали тёмные очки, а тёмно-синие волосы, собранные в маленький хвостик на затылке, открывали вид на узорчатые бритые виски и три квадратные чёрно-белые отметины на длинной шее. На его груди сверкал медальон в форме золотой четырёхконечной звезды. Дорога оказалась мучительно долгой, несмотря на безумную скорость, с которой вёл машину Валера. С каждым резким поворотом Создателю становилось хуже: по белому лицу ползли судороги и странные тёмные пятна, покрывшие его шею и руки. Казалось, что-то медленно перекрывало ему дыхание. Либидин не давал ему впасть в забытье, заставлял отвечать на вопросы наподобие: «Где находится солнце?», «Какого цвета деревья?» и т.д., вслушивался в слабый голос и свободной рукой держал встревоженного сына за руку. Завернув в лес, Валера направил машину к одному из самых опасных, дешёвых и брошенных районов Даменстока, который безуспешно пытаются привести в порядок, – Пятёрке, где ошивались бунтари, забулдыги, разбойники, нелегальные торговцы и больные проститутки. Разбитые неприветливые улицы Пятёрки утопали в зловонии и засохшей крови и, как ни странно, дотуда не доходил драгоценный солнечный свет; дороги освещали вечно горящие фонари. Валера закрыл окна, не дав сильнейшему амбре просочиться в салон, и ускорился, объезжая старые изувеченные здания и не показываясь на глаза диким жителям, коих прозвали «пятёрышниками». – Не пугайся, Анюта, мы живём дальше Пятёрки, – успокоил девушку Либидин. – Эни не знэют о нэс и нэс не трёгэют, – добавил Валера. Ещё около получаса потребовалось, чтобы покинуть земной кошмар, насладиться красивым видом на сумрачный, но пропахший вонью лес, встретить на небе первые проблески света, проехать арку, сотканную из белоснежных лилий, и очутиться в волшебном месте из сновидений. Хмурые ели и дубы, растущие вперемешку, сменились на солнечные берёзки, и странная «ночь» стала ярким летним днём. Вдали показался двухэтажный дом с живописными орнаментами и большими окнами, напротив которого протянулся дивный сад. Вся эта территория защищалась высокой оградой. Они подъехали к воротам. Валера вышел первым, открыл дверь Либидину с Создателем на руках и три раза позвонил в колокольчик. Из сада вышла невысокая длинноволосая шатенка с отметинами на тонкой изящной шейке и кулоном как у Валеры, густым пушком чёрных ресниц и странной причёской: две крупные пряди выбивались из общей формы и создавали иллюзию у неё животных ушей. Заметив новые лица, она в волнении поправила очки и открыла ворота. – Нонна, срочно подготовь мою спальню и достань аптечку! Валера, нарви артерий! (прим.: Артерии – это вид редких лечебных трав, о чьём существовании почти никто не знает.) – приказал прислуге Либидин. Подбежав к дверям дома, он открыл дверь ногой и первым зашёл внутрь. Нонна, Савелий и Бесоннова последовали за ним, а Валера побежал в сад. Аркадий осторожно положил бредившего Создателя на диван в гостиной, попросил художницу присмотреть за ним и бросился к шкафу. Книга за книгой падали на пол из трясущихся рук, пока не нашлась нужная – «Дневник лекаря», с которой он убежал на второй этаж к Нонне. Анита и Сава стояли у дивана и потерянно наблюдали то за бегающим по этажам сутенёром, то за учёным. Судорожно вздохнув, Создатель попытался подняться, однако рухнул обратно и забился в страшных судорогах: спина его выгибалась до болезненного хруста, оцепеневшие пальцы хватались за ворот рубашки и покрытую багровыми пятнами шею, впивались ногтями то в диван, то в собственную плоть с желанием изодрать её и прекратить невыносимые мучения. Широко распахнутые глаза налились кровью, синие губы застыли в немом крике, на лбу блеснул холодный пот. Испуганная Анита схватила его за руки, с трудом не давая ему задушить самого себя, и пыталась успокоить его разговором. Однако учёный ничего не слышал и продолжал корчиться в агонии. К счастью, страшный припадок кончился, когда Либидин вернулся на первый этаж, а Валера отнёс корзину с травами наверх. – Друг мой, ты меня слышишь? – спросил пришедшего в себя приятеля Аркадий. – Да... – Хорошо. Так, снимай верхнюю одежду; мне надо тебя осмотреть... – Нет! – неожиданно закричал учёный, резко подняв голову с влажной подушки. – Нет, нельзя!.. – Друг мой, мне надо осмотреть тебя! – Нельзя! Ни за что нельзя! Нет... нет... – неожиданно кровь прилила к бледным щекам, в красных глазах вновь появился болезненный блеск. – Зяблик! Звони Зяблику!.. – Кому?.. – Канарейскому! Только он будет меня осматривать, иначе нельзя, нельзя!.. И безумный смех сорвался с его уст, прерываясь повторением имени Зяблика, – Создатель то ли сходил с ума, то ли впадал в лихорадку. Либидин попытался насильно стянуть с учёного плащ и рубашку, за что поплатился сильным укусом в руку. – Да кто такой Зяблик?! – наконец вскипел он, с отчаянием смотря на истерию больного. – Господин Либидин, я знаю господина Канарейского! Я сейчас ему позвоню, – сказала Анита. – И через сколько он прибудет сюда?! Ладно, звони! Консьюасор ответил сразу. Без лишних расспросов он согласился помочь, ибо по счастливой случайности находился в Пятёрке, и уже через десять минут вместе с прислугой относил учёного на второй этаж. Анита с Савелием сидели за столом; молчание грозовой тучей повисло над кухней. Мальчик сначала посмотрел в приоткрытое окошко, затем перевёл взгляд на поникшую девушку и робко спросил: – А что с тем дядей? Ему плохо? – Он... заболел. Твой папа будет его лечить, – ответила художница и вздрогнула, когда почувствовала лёгкое касание маленькой ручки. Она поняла просьбу и взяла его тёплую ладошку в свою холодную. – Сильно испугался? – Да; я думал, дядя умрёт. С ним же всё будет хорошо?.. – Конечно, будет. Сава кивнул, глубоко задумался над чем-то и ненадолго замолк. – Можно спросить ещё кое-что? – Можно. – Разве это плохо, что я выгляжу не так, как другие? Я не такой, как нормальные люди: у меня белые волосы и белые глаза, но разве это плохо? Я запутался и не знаю, нормальный я или нет... – Нет ничего плохого в том, что ты выглядишь иначе; внешность не делает из тебя нелюдя. Ты нормальный человек. – Ты говоришь как папа... – И он прав. Нет ничего плохого в твоей оригинальности, тем более, ты очень красивый и хороший мальчик, совсем как ангелок. – Ты правда так думаешь?.. – Да. Анита осторожно погладила его по волосам и очень обрадовалась, когда заметила счастливую улыбку на его губах и почувствовала, как маленькая ладошка сильнее сжала её пальцы. Сава хотел сказать что-то ещё, однако дверь на кухню приоткрылась, и показалось лицо Валеры со сложенными домиком бровями. – Гёспёжэ Энитэ, мёжнё вэс нэ минютю? Удивлённая Бесоннова вышла в гостиную. Валера прикрыл дверь, убедившись, что Сава отвлёкся на блокнот, и сказал: – Гёспёдин Эркэдий прёсит вэс присмётреть зэ Сэвёй, пёкэ ён прёвёдит лечение, и выйти нэ нескётёрёе время в сэд, пётёмю чтё в дёме вэм нэхёдиться ёпаснё. – Прошу прощения, я правильно поняла, что нам с Савой стоит погулять в саду, пока проходит лечение, потому что в доме находиться опасно? – Дэ! – он смутился. – Извините, я ещё ёчень плёхё гёвёрю, нё я стэрэюсь... – У вас очень хорошо получается. Вы большой молодец! Анита вернулась на кухню, взяла Савелия за руку, предложила ему погулять по саду и, получив положительный ответ, вывела его наружу. Валера запер дом изнутри и вернулся наверх. – А Валера с нами не пойдёт? – Нет, он помогает твоему отцу. – Жаль; я хотел, чтобы он про бабочек рассказал... Ну, ничего! Я тогда сам проведу экскурсию по саду, а потом мы пойдём в папину мастерскую! И Сава, смеясь, за руку повёл её к высокой арке, обвитой белыми лилиями. Очутившись в окружении благоухания пёстрых бутонов и трав, он направился к старому пустому фонтанчику, окружённому кустистыми розами и порхающими вокруг бабочками с живописными крылышками. – Это любимое место Нонны: она всегда здесь читает, – Сава сел на проросший травой табурет возле фонтана и засмеялся, когда вокруг его головы, образуя подобие нимба, закружили бабочки. Анита замерла, с восхищённым изумлением смотря на мальчика, теперь полностью походящего на ангелочка со сверкающим ореолом над макушкой; этот образ надолго засел в её памяти. – Тут очень много бабочек! Мои любимые это данаиды монархи: они очень яркие и красивые! – мальчик указал на чёрно-рыжую бабочку. – А тебе какие нравятся? – Наверное, белые, – Анита вздрогнула, когда на её нос, словно по зову присела белая бабочка и почти сразу улетела. – Хе-хе, тебя услышали! – смеялся он. – О, хочу тебе показать наше с Валерой любимое место! Правда, до него идти долго... – Ничего страшного. Сава вскочил с места и повёл Аниту по протоптанной тропе к скрюченной огромной яблоньке с единственным ярко-алым плодом на самой верхушке. Она словно дразнила этим яблоком, которое висело на волоске, но всё равно было недосягаемо. Проходя под ним, мальчик подпрыгнул и сорвал с яблоньки листочек, смеясь. – Когда-нибудь я допрыгну и до того яблока! Оно большое, хоть и кажется маленьким. Я хочу его разделить на несколько частей и поделить между папой, Нонной и Валерой! – он посмотрел на девушку и тепло улыбнулся. – И тебе я тоже хочу кусочек дать. Анита была до глубины уши тронута. Пятнадцать минут занял их путь сквозь цветочные островки к сломанной статуе девушки, лежащей в позе эмбриона в море белых лилий. Рядом стояло две недавно покрашенных скамьи. Анита не видела мраморного лица, ибо оно было наполовину сколото и покрыто мхом и землёй. Сава первым делом подошёл к статуе и погладил её по белому плечу. – Валера очень любит это место, потому что здесь растут его любимые лилии. А я люблю это место, потому что здесь моя спящая красавица – эта статуя. – Спящая красавица? Она так называется? – Нет, это я её так называю, – он сел на скамью и пригласил художницу сесть рядом. – Валера здесь практикует игру на гитаре, а Нонна поёт. У них очень хороший дуэт получается, прямо как в театре! Около получаса они просидели за бурными разговорами (вернее, говорил только Сава, а Анита задавала ему вопросы и слушала, потому что дети очень любят, когда их слушают и интересуются предметом их рассказа), пока мальчик не проголодался. Он сказал, что в «папиной мастерской непременно должно быть печенье» и, вновь ухватившись за шершавую ладонь, повёл девушку по каменной тропе. Спустя несколько минут они подошли к деревянной беседке – творческой обители Либидина, Внутри стояли мольберт с новым небольшим холстом, стол с художественными принадлежностями, шкаф с книгами, музыкальными пластинками и чистыми полотнами и тумбочка с пряностями и старым граммофоном. У подножия шкафа разлёглась, наслаждаясь прохладой тени, трёхцветная кошка. При виде незваных гостей, она вскочила и убежала к высокой траве. Савелий посадил Аниту за стол, вытащил из тумбочки пакет печенья в форме четырёхконечных звёзд, положил их в тарелку, поставил на стол и уселся рядом. – Попробуй; мы их с папой готовили! – мальчик протянул ей печенье и сам с удовольствием захрустел. – Ну как? – Очень вкусно. Сава радостно засмеялся. Наевшись, он посмотрел сначала на мольберт, затем на Аниту и неожиданно спросил: – А можешь нарисовать что-нибудь? Я хочу посмотреть, как ты работаешь! – Могу, но где и что? – Что угодно! А нарисовать можешь здесь, – он указал на холст. – Не переживай, папа не будет ругаться! У него ещё много холстов. А кисточки и краски я свои дам, – с этими словами он подбежал к шкафу, достал с нижних полок гуашь, кисточки, большую палитру, стакан с водичкой, цветастый фартук и принёс их художнице. Бесоннова, надев фартук, расставив на табурете открытые баночки гуаши и воду и вооружившись кистями и палитрой, встала за мольберт и, недолго думая, начала намешивать оливковый оттенок. Сава быстренько поменял пластинку на граммофоне, включил его, пододвинул стул и сел позади неё. Заиграл изумительный оркестр. – Уже решила, что будешь писать? – Да, – сказала она и принялась за набросок. Из аккуратных и ловко набросанных оливковых линий постепенно проявлялся контур округлого личика с нимбом над головой, – она писала поразивший её образ Савелия с бабочками у фонтана. Лишь когда в портрете начал появляться цвет, мальчик понял, кого она пишет, очень удивился и сильно смутился. В творческой идиллии прошло несколько часов. Савелий всё время наблюдал за работой Бесонновой, ел печенье, рассказывал про свою семью, цветы и животных, менял ей воду, иногда перебирал пластинки и ставил другую музыку, – в общем, наслаждался обществом художницы. К вечеру к беседке подошёл Либидин. Жутко уставший и измученный, он искренне обрадовался, увидев мирную картину: своего счастливого сына и сосредоточенную на работе девушку. Минут десять он простоял в наблюдении, не заявляя о своём присутствии и, лишь когда Анита завершила портрет, сказал: – Какая прелесть... Бесоннова вздрогнула и обернулась. – Папа! – воскликнул Сава и бросился в отцовские объятия. – Вижу, вы вовсю развлекаетесь. Не скучно было? – Совсем нет! Мы долго гуляли по саду, разговаривали, а потом пришли сюда есть печенье! А ещё Анита нарисовала меня; смотри! – Да, поразительно... – Аркадий сощурился, присматриваясь к портрету, что встревожило Аниту. – Какая интересная композиция, однако! Вы как всегда изумительны, Анюта. – Благодарю, господин Либидин, – смутилась девушка, но тут же переменилась в лице. – Что с Создателем? – Вполне неплохо, могло быть и хуже. Сейчас он спит и приходит в себя, но для полного восстановления ему стоит побыть здесь ещё два-три денька под моим присмотром. Ах да, Анюта... – Можно я побуду здесь, пока Создатель не восстановится? – Об этом я и хотел сказать. Могу предложить вам вернуться домой, Валера вас отвезёт, но также предлагаю побыть некоторое время у нас и после уехать вместе с Создателем. Что скажешь? – Я хочу помочь, да и я виновата в том, что Создатель попал в такую ситуацию. Если бы... – Никаких «если бы»! Ты ни в чём не виновата, уж тем более в этой ситуации. А от лишних рук я не откажусь. –  Хорошо. Благодарю вас за гостеприимность. Они вернулись домой. Канарейский ушёл, обменявшись номерами с Либидином и сказав, что явится по первому звонку. Прислуга закончила уборку, поцеловала друг друга в щёки и разошлась по разные стороны: Валера ушёл в свою комнату, а Нонна к Создателю в спальню хозяина. Сам Либидин, Бесоннова и Сава отправились на кухню и взялись за готовку сытного куриного супа и ароматного азу. Ужин прошёл замечательно. Все, кроме Создателя, собрались за столом под большой жёлтой лампой, трапезничали за разговорами, шутили, смеялись и насыщались. Анита давно не ощущала этого семейного тепла и чувства полноценности, оттого, пока никто не видел, она пролила несколько слёз счастья, – настолько хорошо ей было, что становилось даже больно! Что-то щемило в груди... но щемило приятно. После ужина Нонна отправилась к Создателю с чашей супа, Валера занялся помывкой посуды, Савелий остался есть кусочек пирога, а Либидин показывал Аните её комнату для временного проживания. – Располагайся удобнее, девочка моя, нас не стесняйся; все свои. Вот одежда, – её одолжила Нонна, – переоденься и отдыхай. Если что-то будет нужно, ты всегда можешь обратиться ко мне; я всегда буду в гостиной. Помнишь где туалет и ванная? – Помню. – Прекрасно! Тогда пойду, уложу Саву спать. Спокойной ночи. Либидин ушёл. Анита переоделась в ночную сорочку, оставила телефон-раскладушку на тумбочке и вышла в коридор. Ей хотелось пожелать Саве спокойной ночи, однако по тихому голосу из его спальни поняла, что припозднилась. Она на цыпочках подошла к приоткрытой двери, заглянула в образовавшуюся щель и увидела, как Либидин, сидя у кроватки спиной к двери и держа мирно спящего сына за ладошку, пел ему колыбельную:

В окна стук. К нам гость пришёл:

Вечер в небесах расцвёл!

Зажжёт огни средь темени,

Зашепчет ветром: сладко спи!

С тобою мы одни сейчас;

Кружится мыслей бурный вальс.

Их успокоить трудно нам,

Мы внемлем этим голосам.

Мой мальчик, сын мой, сладко спи;

Пусть окружат любви огни,

Пусть мыслей вальс закончит бал,

Пусть сбудется, о чём мечтал.

Наутро ясен станет ум,

Избавит от тяжёлых дум.

Ты не один: друзья с тобой,

Они укроют твой покой.

Рук своих не опускай,

Если видишь жизни край.

Выход есть; невидим он,

Его ищи сквозь чудный сон.

Он нам поможет боль унять,

Страх побороть, себя принять,

Оставит в сердце тишину,

И будет счастье наяву...

– Вам что-то нужно? За её спиной оказалась Нонна с пустой чашей в руках и вопросительно смотрела на неё своими чудесными розовыми глазами. – Нет, всё хорошо, – обернувшись, впопыхах ответила девушка. – Если что-то понадобится, можете всегда обратиться ко мне, госпожа Анита. Доброй ночи вам. Нонна ушла на кухню, а Либидин вышел из спальни и чуть не столкнулся с забывшейся Бесонновой. – Что-то случилось? – забеспокоился он. – Ничего. Я просто хотела пожелать вам спокойной ночи, ещё раз поблагодарить за гостеприимство и извиниться за доставленные неудобства... – Сладких снов, незачем благодарить за гостеприимство, извиняться тоже незачем. Отдыхайте и набирайтесь сил. Аркадий спустился на первый этаж, а Анита вернулась в комнату. Свет в доме потух, – все легли спать.  

***

Час ночи. Не спалось. Простыня смялась и почти спала с кровати, – столько Анита ворочалась в постоянном повторении одного и того же кошмара и безуспешных попытках заснуть. Эпизодично ей снился живой Четвёртый, к которому она бежала в объятия и от которого бежала в ужасе, когда вместо родного лица оказывалось чужое, грозное и вместо Ловца перед ней представал высокий господин с длинными усами. Половина его лица была обуглена, и вместо глаза сверкало три камня: красный, жёлтый и зелёный, – это был Кошмарин. Искажающийся голос звал её, искал меж тёмных стен и грозился разрушить её жизнь, а она стремглав бежала, куда глаза глядят, стирая ноги в кровь и нигде не находя спасения. Завернув в очередной раз за угол, она сталкивалась лицом к лицу с осклабившимся русым извозчиком – Равилем. Опасливо сощурив узкие глаза, он грозной тенью надвигался на неё, постепенно превращаясь в монстра, пока тьма окончательно не поглощала его образ, – тогда слышалось пробирающее до костей полное истеричного надрыва пение пунициасора:

Никогда не любил, но внезапно был сразим;

Любовь моя странна: тебя живьём похоронил!

Геенна не спасёт меня от пут оков и змей,

И каждый день страшней мне пребывать в кругу теней!

Помилуйте, Господь! Прошу прощенье, Дьявол, дать!

Мне всё труднее жить и всё больнее умирать!

Во власти монстров я! Где выбор есть спасти тебя? Его нет!..

О Господи, спаси, Анита!..

Вновь пробудившись и смотря в потолок, она боролась с нахлынувшей волной тревоги; тяжкие думы окружили мысли терновым ореолом. Страшная песня пластинкой проигрывалась в голове и не давала покоя, пока она не решила записать эти строки на бумаге. Освободившись от тенёт кошмара, она скомкала записи, взяла керосиновую лампу, накинула на плечи плащ, вышла в коридор и спустилась на первый этаж, где на диване в гостиной, укутавшись в тёплый плед, спал хозяин дома. Вернее, так она думала, пока не вышла на террасу и не увидела Аркадия с сигарой в шестипалой руке. Он сидел в кресле-качалке и глядел в никуда, Сверкающий огнём пепел опадал на круглый столик, где покачивалась деревянная лошадка. Либидин долго не замечал Бесоннову и курил, пока не поднял глаза на керосиновую лампу в её руке и от неожиданности закашлялся. – Анюта? Не ожидал тебя увидеть... Не спится? – Захотелось воздухом подышать. А вы почему не спите? – Да так, мысли шалят... – он отмахнулся и поднялся, бросив окурок в пепельницу в форме хрустального бутона розы. Некоторое время они простояли в тишине и наслаждении уличным полумраком и, прозябнув, зашли домой. Либидин зажёг свет на кухне, включил чайник и сел за стол, поставив лошадку качаться на полочку. Бесоннова посмотрела на часы, тикающие над дверью: – Время близится к двум... Когда пойдёте спать? – Я вряд ли уже лягу, а тебе советую отоспаться, – сказав это, он обеспокоенно взглянул на её круги под глазами. – Попьём чай, а потом ложись; утро вечера мудренее. Вскоре чайник затрясся, протяжно просвистел и выключился. Аркадий разлил чай, поставил на стол чашу с печеньем и сел напротив. – Это те, что вы с Савой испекли? – Да. Поразительно, он так к тебе привязался... Пока укладывал его спать, он всё говорил о тебе и ждал утра, чтобы погулять с тобой по саду. – Я тоже удивлена. Меня почему-то очень любят дети, а почему? Не знаю. – Потому что дети смотрят сердцем и в тебе они видят хорошего человека. Анита только слабо улыбнулась; мысли её были заняты другим. – Скажите, господин Либидин, вы знаете ту пунициарию, что обессилила Создателя? Кажется, вы её окликали... – Я не могу ничего сказать. Есть очень веские причины, поэтому давай опустим эту тему. Не переживай: ни с Создателем, ни с тобой ничего не случится. Создателю даже хорошо: сейчас ему стоит отдохнуть и прийти в себя. Он и так себя мучает постоянно... – Извините, господин Либидин, я... Я случайно услышала ваш с Создателем разговор по поводу Савы и... Плечи Либидина дрогнули; из его рук едва не выпала чашка, а лицо стало белее полотна. Он сделал глоток горячего, почти кипятка, чая и тяжело вздохнул. – Ты всё слышала? – Всё. – Это ужасно! Три месяца пройдёт быстро. Я даже моргнуть не успею, как придётся с ним прощаться. И самое ужасное во всём то, что он убеждён, что более не вернётся в детский дом. Как представлю наш последний разговор, так дурно становится... – он потёр покрытый испариной лоб дрожащей рукой и криво улыбнулся. – Я когда-то очень давно брал бедную девочку восьми лет под опеку. Родителей убили разбойники, а её саму оставили умирать со сломанными ногами в лесу, где я её и нашёл голодную, прозябшую и уставшую, – в общем, при смерти. Нам чудом удалось сохранить ей ноги и, на удивление, она достаточно быстро вылечилась. Сразу после выписки из больницы я удочерил её. Три года... три года она прожила со мной, а потом... Моя репутация, почему-то, и тогда была плохая, хотя тогда я ничего плохого (да и сейчас ничего плохого) не делал и занимался благими для народа делами, но меня всё равно я был козлом отпущения. Меня настолько ненавидели, что безуспешно пытались убить, представляешь? Но пусть, пусть бьют, унижают, ранят, пусть! Мне уже не страшно, не больно... а семью мою не надо трогать. Глаза под сломанными очками воспалились. Либидин утёр слёзы, а Бесоннова с замершим сердцем подсела ближе и осторожно взяла его за дрожащую ладонь. – Бедная моя, бедная маленькая девочка!.. Они пришли в мой дом и убили её, но перед смертью поиздевались сполна, грязные, мерзкие животные! Я не пришёл на помощь, не смог: меня тоже били, но далеко от дома... Они поплатились за всё своими головами, но это не могло вернуть моему маленькому цветочку жизнь! Да, тогда время было не самое лучшее, но я до сих пор боюсь этих страшных существ – людей и боюсь не за себя, а за свою семью. Даже сейчас я пошёл на ужасный риск, взяв Саву под временную опеку. К счастью, моего адреса никто не знает, поэтому мы в безопасности. Надеюсь, надолго. Анита слушала его с трепетом и ужасом. – Но почему вас так не любят?.. – Самому бы знать! – разгорячившись, воскликнул Аркадий. – Сейчас я ещё больший козёл отпущения: меня презирают из-за «Асмодея», мол, я распространяю похоть и насилие и будто бы нелегально торгую чужими телами! Но в то же время Гнидайе (моего, так сказать, соперника) все превозносят и лобызают за его «Анхелес», зовя «богом страсти и любви» и не зная его истинное лицо! Если бы его заведение причислялось к мармеладным, я бы сразу снёс эту земную Перисподнюю, где бедная молодёжь вынуждена ублажать мерзотных похотливых животных! Они не ночные бабочки, нет, они самые настоящие рабы, которых могут бить и унижать, об которых вытирают ноги и которых не почитают за людей! Его, Ноейента Гнидайе, его все любят, а меня не-на-ви-дят!.. А почему? А потому; никто не мне ответит почему! Эта внезапная вспышка агрессии и негодования тотчас сменилась усталостью. Красное от злобы лицо побледнело, и Либидин прижал ладонь Бесонновой ко лбу. – Извини, Анюта... – Всё хорошо, господин Либидин; это от усталости. Вам всё же стоит лечь спать и дать мозгу хотя бы немного отдохнуть. – Анюта, девочка моя, ангел ты мой!.. И он, поцеловав у неё руку, не выдержал, и горько заплакал.  

***

Утро первого июля выдалось тяжёлым. Часы только пробили семь, когда Бесоннова и Либидин, толком не спавшие, быстрее всех прибежали на грохот из спальни. Оказалось, Создатель проснулся в бреду и попытался встать с постели, но упал, уронив с тумбочки торшер. Вскоре к ним прибежала заспанная прислуга, а за ними испуганный шумом Сава. Потребовалось около часа, чтобы уложить больного в постель, ибо Создатель всё время поднимался, падал, брыкался, повторял, что он в порядке, и злился на всех за то, что «ему не дают работать, заставляя чувствовать себя виноватым за чрезмерную леность». В конце концов, к всеобщему удивлению, его сумел успокоить и заставить лечь Сава, крикнувший: «Дядя, вам надо вылечиться!». Всё успокоилось. После утреннего переполоха Аркадий и Нонна остались с Создателем, Валера ушёл умываться, а Анита с Савой отправились на кухню. Позже, когда художница накормила мальчика яичницей, к ним спустился Либидин и занялся готовкой для своих «ночных бабочек». Спустя час, упаковав приготовленное в большие контейнеры, он сложил их в машину и велел Валере отвезти всё в «Асмодей». В половину одиннадцатого пришёл Канарейский помочь Либидину осмотреть больного; к часу вернулся Валера и с Нонной засел в саду у статуи меж белых лилий за игрой на гитаре, а Сава с Анитой расположились в беседке-мастерской, рисовали и читали сказки. День прошёл в спокойствии; незаметно подкрался вечер. После весёлого и сытного ужина Бесоннова с Либидином навестили очухавшегося Создателя, накормили его супом и проследили, чтобы он принял все нужные лекарства. Учёный неустанно благодарил их за заботу и извинялся за доставленные неудобства, за что художники смотрели на него с неким укором. – Какая же ты прелесть, друг мой! Только без пустых извинений будешь ещё большей прелестью, – после очередного извинения сказал Аркадий и поправил ему одеяло. Они включили ему торшер и вышли. Прислуга к тому времени привела кухню в порядок и ушла спать, а Савелий в ожидании отца прыгал с тростью по гостиной, воображая себя мушкетёром. Аркадий поймал его и со смехом обнял. – Идём спать, мушкетёр. Обнявшись с художницей и поцеловав её в щёку, мальчик взял отца за руку и ушёл спать. Вновь завилась нитью едва слышная колыбельная, просачиваясь из приоткрытой двери в коридор. Анита зашла в свою комнату и без сил рухнула в постель, так и погрузившись в пустой сон. В эту ночь тревога и кошмары никого не мучили, – то было затишье перед бурей следующего дня. Утро второго июля прошло спокойнее. Бесоннова и Нонна готовили завтрак; Валера с Савой обхаживали и поливали сад, а Либидин и Канарейский занимались Создателем. Учёный был почти в полном здравии, даже спустился на завтрак, смеялся и шутил, однако быстро утомился и вернулся обратно в постель. Зяблик ушёл сразу после трапезы, передав Аните от скучающего по ней Рэнда привет. Днём, когда на дом внезапным вихрем обрушилась тревога, кроме Либидина и Создателя все находились в саду: Валера и Нонна занимались кустами, а Анита с Савой прибирались в мастерской. – Гёспёжэ Энитэ! – окликнул художницу садовник. – Прёшю прёщения, мёжёте мне принести с террэсы нёвые перчэтки? Я их зэбыль взять... – Конечно! Анита оставила коробку с красками на столе и побежала к дому, не заметив, как у ограды остановилась лазурная машина, открылись решётчатые ворота, и на либидинскую территорию ступил незнакомец, с которым она столкнулась у арки. Этим новым лицом оказался высокий широкоплечий господин сорока трёх лет, одетый в тёмно-малахитовый костюм с противно-жёлтым галстуком и тонкий серый плащ с густым куньим мехом. Лицом он был весьма красив: длинный прямой нос, узкие белые глаза, казавшиеся пустыми, густые брови с изящным изгибом, острые скулы, тонкие губы с родинкой на нижней, тёмные зализанные волосы, блестящие от обилия лака, – истинный хладнокровный красавец из любовных романов! Но что-то гаденькое прорезалось в его чертах, как-то неприятно смотрели светлые глаза, опасливо змеилась улыбка. Анита извинилась, не взглянув на него, однако вместо ответа господин схватил её за щёки и заставил посмотреть на себя. Он крутил её лицо, рассматривая, как товар, и вдруг мрачно ухмыльнулся. – Бледная кожа, мягкие щёки, даже небольшие ямочки есть... Глаза живо блестят, только портит недосып... А так какова красота, прямо-таки аристократская! Очень, хм, экзотично... У Мармеладина недурной вкус! – воскликнул он, схватил девушку за плечи и прокрутил её вокруг оси, продолжая рассматривать. – Плечики маленькие, талия изящная, всё аккуратненько. Размер, хм, примерно второй... Интересно, каким спросом ты раньше пользовалась, а, красота? – Ч-что?.. – Ещё и кроткая! Да ты просто алмаз, а не находка! И стоишь, наверное, недёшево... – Гнидайе! – раздался удивлённо-злой крик с террасы. Господин обернулся к выбежавшему из дому Либидину, тотчас распростёр руки для объятия и язвительно засмеялся. – А-а, Мармеладин! Сколько лет сколько зим! Скучал по тебе, брат, ужасно скучал! Но Аркадий не был настроен дружелюбно. Вместо объятий он схватил гостя за ворот рубашки и отвёл от Аниты в сторону. – Ты что здесь делаешь?! – гневно процедил он сквозь зубы. Вена на его виске страшно вздулась, пепельные глаза горели яростным пламенем. – Тебя навестить приехал, а то ты с Титальи ко мне сам не заезжаешь! Я же скучаю... – Адрес как нашёл?! – Секрет! – Нойент цокнул языком, отцепил его от себя и из-за его плеча взглянул на испуганную Аниту. – Я тут твою красоту рассматривал. Хороша личная чертовка! Я б её у тебя выкупил, даже если дорого... – Это моя племянница. – А, да? – он захохотал. – Жаль, правда жаль, ведь такой потенциал пропадает! Знаешь, какой куш сейчас на таких можно сорвать? Их всё экзотикой зовут, хе-хе! – Если ты не закроешь свой поганый рот, я тебя придушу. Отвечай, как адрес узнал?! – С трудом узнал, но не скажу как. Не бойся, кроме меня его никто не знает! Вон, видишь, без извозчика, сам приехал! Я ж брата подставлять не собираюсь. – Зачем приехал? – Поесть, хм, да поболтать. Я, брат, правда, по тебе очень соскучился, особенно по твоему недовольному лицу, – Гнидайе потрепал товарища за щёку, за что получил удар по руке. – Не злись, пошли лучше чай пить! И, не церемонясь, он взошёл на террасу. Взволнованный внезапным визитом Либидин наказал Бесонновой никого из сада не выпускать и поспешил за неприятелем. Анита вернулась к беседке и предупредила всех о прибытии господина. Тревога судорогой отразилась на побледневших лицах прислуги, а Савелий, услышав о незнакомце, оцепенел, уронил стопку книг и стремглав побежал из сада. Девушка следовала за ним вплоть до дома, не понимая, почему он так всполошился. Заметив его на корточках под приоткрытым окном кухни, она подкралась и села рядом, слушая разговор сутенёров. Гнидайе, закинув ногу на ногу, оценил интерьер приятельского дома и с язвительной усмешкой сказал: – А ты всё продолжаешь кормить шлюх из собственной кастрюли... Не противно обедать из одного чана с ними? – Не противно, – отрезал Либидин. Этот разговор явно был ему не по душе; казалось, он вот-вот взъестся и вцепится ему в глотку. – Имей хоть каплю уважения; они такие же люди, как и мы. – Они рабы, к ним априори не может быть уважения. – Уважение должно быть ко всему и к «рабам», как ты соизволил выразиться, тоже! Да лучше не было бы так называемых «рабов» в принципе... Нойент разразился злобным хохотом: – Помилуй, Мармеладин, рабы должны быть! Все мы рабы жизни – это общеизвестный факт, но есть, хм, бóльшие рабы, есть рабы меньшие. Мы с тобой, брат, рабы меньшие: мы находимся между людским «хозяином» и бóльшими рабами, то есть мы, хм, полубоги. А разве боги, т.е. наши «хозяева», кормят своих рабов? Нет, они даже не слышат их мольбы, не дают им желанного счастья и бьют, унижают, посылают больше испытаний! А мы полубоги: наполовину рабы, наполовину боги. Боги, как понимаешь, ничего рабам не дают, а рабы априори ничего не могут дать себе подобным за неимением чего-либо – значит, мы ничего никому не должны давать и никого не должны уважать, даже наших хозяев! И то, что ты кормишь и лелеешь шлюх, я считаю абсолютно пустым делом. Что это тебе даёт? Шлюшечью любовь? А зачем она тебе? Она тебе не нужна! Тебе, брат, нужна любовь народная, а у тебя таковой нет! – Но что тогда получится? – возразил раздраженный Аркадий. – Если никто друг другу помогать не будет, а уж тем более уважать, получится полная ахинея! Ты яро веруешь в антиутопию, а стоит стремиться к утопии! – Зачем стремиться к невозможному? Ты сам понимаешь, что утопия недосягаема, а антиутопия реальна. Изучи эру Бытия и тогда поймёшь, что мракобесие – дело реальное и простое, а утопия – вздор, бессмысленный мираж для деток и глупцов! – Я про Бытие знаю больше тебя, поэтому и говорю, что надо стремиться к благу, а не кошмару! Человечество и так гниёт, нам надо остановить процесс разложения, пока не стало поздно! – Ха-ха! Как же я по тебе скучал, Мармеладин, особенно по твоей детской наивности! Люблю твоё ребяческое мышление, вот люблю! Смирись с тем, что сеять отчаяние гораздо веселее и легче, нежели следовать правилам морали! Мир будет скучен, если все превратятся в добрых и станут уважать друг друга! Да и именно жестокость породила разумную жизнь, что способна осознать её жестокость. Не будь вечной гонки за выживание, в интеллекте не было бы потребности, и он бы не появился в ходе эволюции. – Этот спор бесполезен, так как ты ещё не жил в описанном тобой мире мракобесия и отчаяния. Когда сможешь там выжить, тогда и поговорим. Слова Либидина были справедливы, ибо Гнидайе всегда выступал тем, кто вершит зло, и никогда не был тем, кто от него страдает; он попросту не представлял, какую боль испытывали жертвы его жестокости, и сколько зла он превознёс в этот и без того жуткий мир. Человеческая жизнь для него ничего не стоила, и бизнес он безнаказанно вёл кровавыми путями. К слову, через тринадцать лет Гнидайе повесится в туалете своей квартиры из-за внезапно вспыхнувшего скандала, став её центральной мишенью. Та народная любовь, коей он кичился перед Либидином, превратится во всеобщую ненависть и порицание после разгромной статьи Правды в «Некрополе», где обнажится истина о его ужасающих делах. Шантаж, вымогательства, работорговля, насилие, мизогиния, детоубийство – вот, на чём строилась его карьера. Если раньше народ превозносил Нойента, а Аркадия презирал, то всё перевернулось с ног на голову: они уничтожили первого и с обожанием бросились в ноги ко второму, почитая его добродетелем, однако, к сожалению, к тому времени Либидин тронется умом. Именноон станет ни с сего предаваться безумному хохоту, пугая окружающих, и бредить о бесах, но даже так его не переставали любить и любили сильнее, списывая всё на старческий маразм и лихорадку. Но вернёмся в прошлое. Анита и Савелий, подслушав часть разговора, вернулись в сад. Напоследок взглянув на кухню и увидев гостя, мальчик стал ужасно бледен, задумчив и рассеян. Смотря на куст сирени, он не услышал, как его несколько раз окликнула Нонна, и лишь когда его плеча коснулась Анита, обратил на них внимание. – Сава, что-то случилось? – спросила художница, сев рядом на стул. Он покачал головой и тоскливо прижался щекой к её плечу. К вечеру Гнидайе уехал и все вернулись в дом, где их ожидал пышный накрытый стол. Изрядно утомившийся Либидин в фартуке приготовил ужин, проведал почти здорового Создателя и, спускаясь по лестнице, ослаб и чуть не покатился кубарем вниз. К счастью, его подхватили учёный с садоводом, спустили вниз и усадили на диван. – Аркадий, что случилось? – беспокоился уже за приятеля Создатель. Либидин отмахнулся: – Ничего; наверное, усталость... – Лёжитесь спэть, гёспёдин Эркэдий, – сказал хмурый Валера, взбил подушку и насильно уложил хозяина, накрыв его пледом. – Мы улёжим Сэвю спэть и юберёмся. Сегёдня ю вэс был трюдный день, вэм нэдё ётдёхнють. – Он прав, – кивнул учёный. – За меня не переживай; сейчас я здоров, как бык, и готов позаботиться о тебе! Аркадий не стал противиться, только тяжело вздохнул и, закрыв воспалённые глаза, откинулся на подушку. Ужин прошёл в неловком молчании. Конечно, порой вспыхивали короткие разговоры, дабы дремлющий хозяин дома лишний раз не беспокоился, но они быстро утихали; каждый витал в собственных мыслях и не мог отвлечься. Первыми из-за стола поднялись Бесоннова и Сава, последним – Создатель и отправился следить за Либидиным. Прислуга осталась убираться на кухне. Сава в спешке поцеловал спящего отца в лоб, отвёл Аниту в свою комнату, закрыл дверь и усадил её на кровать, сев рядом. По его обеспокоенному лицу она понимала, что он хотел о чём-то с ней поговорить и это что-то было чрезвычайно важно для него. – Анита... – начал он, но запнулся и взял её за руку. – Как думаешь, я вырасту хорошим человеком? – Конечно, – ответила удивлённая таким вопросом художница. – А если честно? – Я ответила честно; ты вырастешь очень хорошим человеком. Что-то случилось? – Сегодня приходил злой дядя и папу измучил... Мне почему-то показалось, что этот дядя – я в будущем. Нет, я знаю, почему: мы внешне похожи... Боже! Он мучает людей, причиняет им боль, судит о них по внешности и статусу! Я не хочу стать таким... – он обращался к ней, словно она была пророком. – Я же не буду мучить людей, не буду как он, не буду плохим? – Не будешь. – Уверена? – Уверена. Внезапно мальчик, не говоря ни слова, подбежал к шкафчику, принёс спрятанную в ней книгу – сборник лирики Гюля Ворожейкина и открыл на сорок четвёртой странице, указав на произведение «М.В.». – Спой, пожалуйста, – попросил он; блеск странной решимости играл в его глазах. Получив положительный ответ, он сел рядом, положил свою голову ей на колени и взял её за ладонь. – Я спою, только голоса у меня нет. – Мне нравится твой голос. Спой, прошу. Анита не переставала изумляться поведению мальчишки, беспокоилась и беспрекословно выполняла его просьбы. Поверхностно пройдясь по тексту, она неуверенно и тихо запела:  

Сгустилась ночь. Окончен дней каскад.

Считаю я минуту за минутой.

Остаться жить подольше был бы рад

И наслаждаться каждою прожитою секундой...

Но не могу! Дышать мне в тягость

И в горле ком, на сердце камень ледяной.

Эмоции и чувства – простая боль, не сладость!

Одно желание моё: найти покой.

Я не был глуп, учёным тоже не был,

Я не был слаб и силой не хвалюсь;

Удача с неудачей скакали чёрно-белым.

Я двадцать лет едва за краешек держусь.

Я не злодей: к чужой беде не равнодушен,

Я не добряк: ни счастья, ни покоя не даю.

Мне скажут: «Эгоист!» и от вины мне хуже,

А скажут, мол, «Герой!» – в смущении с ума сойду.

Так кто же я: злой бес или спаситель?

А может вовсе я зазнавшийся чудак?

То говорят, что я печали усмиритель,

То говорят, что приношу во счастье мрак.

То приношу улыбок свет, даря любовь,

То порчу настроение всем, удваивая боль.

Кто мне ответит: я жизнь даю или пью кровь?

Ответ двояк и в ране восстанавливает гной!..

Как горько...

Часы стучат, окутанные тьмою,

И жизнь бежит со стрелкой часовой.

Я в коробок прилягу под землёю,

Когда нагрянет час мой роковой.

Палач мой – я, кастрюля – гильотина,

А эшафотом выступит холодная квартира.

Мой крик услышат сквозь открытое окно,

Но мне помочь не поспешит никто.

***

Часы стоят, в крови остыло тело,

И никому до этого нет дела.

В гостиной раздался часовой вой – пробила полночь. Анита замолкла. Сава, не отпуская её руки, тихо сопел.

Из записок Аниты Бесонновой

Хорошо, что Сава уснул раньше и не слышал моего дрожащего голоса. Он мирно спал, а я смотрела сквозь него, не могла сфокусировать взгляд на чём-то, хоть и пыталась. Мысли какие-то крутились, но я не могла их понять. Я думала, не зная, о чём именно и сидела, смотря в пустоту, пока не произошло нечто... необычное. Странный свет озарил мою душу: он походил на свечение луны, но луны из окна не было видно. За окном вообще ничего не было видно, однако свет шёл откуда-то снаружи, я не могла понять откуда. Осмотрелась, ничего не поняла, снова опустила взгляд на Саву и замерла... Ангел! Он воистину самый настоящий ангел! Голубо-белый свет касался его снежной головушки и образовывал вокруг неё туманный ореол – нимб, как первым днём в саду бабочки окружили го голову! Этот ребёнок – святой, я в этом уверена и почему-то от осознания этого мне становится ужасно страшно и больно в груди...   Она обратила уставший взор к потолку и отложила книгу. За окном с диким визгом мелькнула крупная ворона, прошелестела листва. В моей голове пронеслась мысль: а вдруг этот ангел защитит меня? Но она слилась с потоком других бессвязных мыслей, поэтому я не придала ей значения, а сейчас сижу и думаю... От чего он меня защитит? Почему я подумала о защите? Почему мне так страшно?.. До сих пор не могу понять себя и этой странной тревоги, вызванной... кем? Откуда она?.. В коридоре скрипнула половица, заставив от испуга вздрогнуть и зажмуриться. Противоречивые, глупые, пугающие и безумные мысли сильнее заполоняли больную голову, страшным вихрем проносясь по закоулкам кипящего мозга и сметая остатки здравомыслия. «Тебя поджидает опасность!», «Ты в безопасности!», «Наверное, тебе стоит меньше думать о себе!», «Ты так мало о себе думаешь, дорогая!», «Помнишь, как ты несколько лет назад сильно огорчила свою маму?», «Мама очень любит тебя!», «Твоя влюблённость вещь глупая и детская, взаимности не жди!», «Тебя очень любят!», «Зачем вообще тебе нужна любовь? Одиночество лучше!», «Любовь – это та вещь, которую не стоит торопить; твой час настанет!», «Ты никому не нужна, раз ты до сих пор одна!», «Надя считает тебя лучшей подругой!», «Ты отвратительный друг!», «Ты так похожа на своего отца...», «Нет ничего плохого в том, что ты переняла некоторые черты характера у отца!» и тому подобные противоречия – все эти фразы, произносимые глухим шёпотом, ежесекундно сменяли друг друга, ускорялись и нагружали мозг, неуспевающий полностью осознать мысль. Вместе с шёпотом перед глазами мелькали ужаснейшие картины кровавого месива, о которых она никогда бы не хотела задумываться, однако сломленный самоедством разум заставлял её представлять кошмары тёмного будущего. Пред ней мелькали мучительные смерти близких ей людей: валяющееся в траве тело застрелившегося Казира со склизкими кусочками дымящегося мозга на багровой стене; сумасшествие Фридриха, бьющего разбитыми кулаками стену и с криком дравшего на себе волосы; истерия чуть не утопившегося Романа с окровавленным и исцарапанным лицом; вспоровшая ручкой себе живот Надежда с широко распахнутыми красными глазами; сидящая в собственной кровавой рвоте донельзя постаревшая Жюли и т.д. Крик. Тогда я снова довела себя до изнеможения, до крика. Мне хотелось кричать самой, но в горле всегда застревал ком, и раздавался пронзительный крик. Кроме меня его никто, к счастью, не слышит, потому что он раздаётся в голове. Это кричит мой мозг от переизбытка мыслей, он кричит, чтобы заглушить их. Тогда я вновь услышала этот долгий отчаянный крик, избавивший меня от кошмарного и нескончаемого потока мыслей... Звенящая тишина сменила мыслительную суматоху и похоронила спокойствие. Неизвестный страх парализовал тело. Если меня не станет... кто обо мне вспомнит? Кому-то будет грустно? Кому-то будет весело? Что лучше: посмертная ненависть или равнодушие? Наверное, ненависть, ведь тогда обо мне хоть немного, но будут вспоминать. Хотя можно довести чужую ненависть настолько, что от ненависти ко мне про меня захотят быстрее забыть... Что будет с моим телом? А с душой? Я же не раз видела господина Смерть, я писала его портрет, слышала его голос, но не могло ли это быть игрой моего разума? Это всё сплошной бред, мой бред, в который я поверила! Или правда?.. Если Смерть существует, может, моя душа бессмертна? Она переродится, выбрав новое тело, и продолжит жить. Однако если память смертна, а душа – нет, то тогда нет смысла в бессмертии души, ведь без памяти нет и жизни. Из памяти и воспоминаний строится личность, а без личности нет жизни и душа бессмысленна! Я запуталась, не могу сформулировать до конца свою мысль... И зачем я тогда думала об этом, сильнее изводя себя после крика? Ведь тогда, смотря на стену и чувствуя тепло маленькой ладони в своей, я пришла к какой-то чёткой и страшной мысли о душе и памяти, но сейчас не могу её вспомнить, а как стараюсь выстроить логическую цепочку, то выходит один бред! Хрустальная капля блеснула во тьме ресниц и разбилась о маленькую щёчку. Сава приоткрыл глаза и вопросительно взглянул наверх. «Анита?..» – прорезал молчание звонкий шёпот, но ответа не последовало. Испуганный мальчик сел, включил ночник и встретился с бледным лицом. Поняв, что она не может вымолвить ни слова, он не стал пытать её расспросами, а крепко обнял, вытирал рукавом слёзы с её щёк и повторял, что «всё будет хорошо». В полпятого, проснувшись раньше всех, Либидин с умилением обнаружил, как Анита с Савелием, уснувшие в два ночи, грелись в объятиях и сопели. Решив никого не будить, он переоделся, позавтракал чашечкой ромашкового чая, вышел в сад, залакировал и забрал из мастерской работу Бесонновой, где она изобразила Саву с нимбом бабочек, и повесил её в гостиной вместо нудного пейзажа. За этим действием его застал полностью восстановившийся, впервые за долгое время выспавшийся и сияющий ярчайшей улыбкой Создатель. – Доброе утро, Аркаша! – Здравствуй, друг мой. Рад снова видеть тебя в здравии. – А я-то как рад не лежать в бреду! Совсем всё тело окостенело, надо бы размяться... – Разомнёшься после завтрака. Что тебе приготовить? – Ой, я просто чай попью. Приятели отправились на кухню, обсуждая планы на день, и после скромного чаепития встретили прислугу, с которой Создатель впервые познакомился, будучи в здравомыслии. Оказалось, Валера и Нонна были бесами-Тенями, решившими под влиянием Либидина вернуть утраченную человечность и обрести долгожданный покой. Как и при жизни, они носили фамилию Хтонских и до невозможности любили друг друга; в любой момент они одаривали друг друга нежными поцелуями, объятиями и шептали слова любви. Судьба их была тяжёлой: их двадцатипятилетие пришлось на время бесконечных и бессмысленных войн. Валерию под напором отца-военачальника пришлось оставить жену с семимесячным ребёнком на руках и примкнуть к армии, привёдшей его к скоротечной смерти; Нонну и её дитя обезумевшие от голода соседи избрали жертвами Сатане, несколько дней пытали и, в конце концов, зарезали. Своё болезненное возрождение и время до встречи с Либидиным им вспоминать особенно не хотелось. К часу дня весь дом стоял на ногах: Создатель и Бесоннова собирались возвращаться в город. Всё время, пока они собирались, Сава не отходил от Аниты ни на минуту, ибо ужасно привязался к ней и не хотел расставаться. Обняв, он спрашивал её, точно ли она возвращается в город и не хотела бы остаться у них ещё немного, на что та в стеснении отвечала, что не может оставаться у них дольше. При взгляде на полные печали глаза ей хотелось разрыдаться от странного чувства вины перед этим невинным созданием и воспоминаний о том, что эти белые глаза через три месяца померкнут от слёз. Внезапно её посетила мысль взять мальчика под опеку, раз Либидин не может, и одарить его всей своей любовью и заботой, но этот шаг был слишком серьёзен и сомнения вместе с решимостью терзали ей душу. Сможет ли она взять на себя такую ответственность? Справится ли? Примет ли её Сава? Как отреагирует мама? Как отреагируют её окружение?.. Даже прощаясь с мальчиком, она не переставала размышлять над навязчивой идеей его усыновления. Сава крепко обнял Аниту, поцеловал её в лоб и, улыбнувшись, сказал, что обязательно приедет к ней в гости, а, подходя к Создателю, которого он почему-то боялся, пожелал ему крепкого здоровья и с дрожью в руках всё же обнял его. В три часа дня Валера, Создатель и Бесоннова сели в машину и отправились в путь. Путь в город занял около часа. Первым делом они подъехали к лаборатории «Трагейд» и проводили Создателя до главных ворот, где его встретили охрана, Сыщков и несколько обеспокоенных коллег. Оставив учёного, Валера с художницей доехали до улицы Виджилия и остановились у детской площадки. Анита поблагодарила прислугу и, подойдя к своему подъезду, столкнулась с Надеждой и Казиром. – Анюта! – Анитка! – враз воскликнули они. – Ты где была?! – обеспокоенно спросила Дружбина, держа её за плечи. – На звонки не отвечала, сама не звонила, будто сквозь землю провалилась! – Во-во, мы уж думали тебя по больницам начать искать! Знаешь, как мы Фридьку перепугали? – Надо бы его предупредить, что Анюта нашлась. Хорошо ещё твою маму не потревожили! Анита смутилась со стыда и ответила: – Извините, там, где я была, связь просто ужасная... – Решила взять отпуск и уйти в лес? – усмехнулся Хамлов. – Нет, то есть почти нет. Долго объяснять... – Мы никуда не торопимся, – перебила её Дружбина и повела домой. – Доставай ключи и за чаем всё расскажешь. – В мельчайших подробностях! – добавил футурист. – Ну и перепугала же ты нас, Анитка! Они зашли в душную квартиру, открыли окна и расположились на кухне. Бесоннова рассказала о своём небольшом путешествии, умолчав о напугавшем её пунициасоре, нападении пунициарии, Зяблике Канарейском и Нойенте Гнидайе и изменив несколько имён. Таким образом, Либидин и Сава превратились в безымянного лекаря-отшельника и его юного ученика, а Валера и Нонна стали пожилыми родителями лекаря. Конечно, Дружбина с Хамловым не поверили в эту странную историю, хоть и пытались сделать вид, что верят, однако притворство лишь сильнее стеснило Бесоннову. Фридриху, невозможно обрадовавшемуся возвращению Аниты, они сказали, что девушка навещала дальних родственников, оттого не выходила на связь. В конце дня Бесоннова созвонилась с Либидином и убедилась, что у них всё хорошо. Примерно в десять вечера она легла на диван и погрузилась в мёртвый сон.

***

Даменсток, 5 июля, 1021 год

Время 21:21

Внезапное пробуждение, сонливость, тревога, бодрость, усталость, спокойствие – всё мешалось в противоречивую кучу. Бардак, царивший в мастерской, господствовал и в Бесонновой: в голове друг о друга бились мысли, а в груди тяжелело сердце. Решив нормализовать режим сна, она легла в восемь вечера с намерением проснуться в полпятого утра, однако её резко выбросило из сна и погрузило в пучину отчаяния.

Из записок Аниты Бесонновой

Проснулась в полдесятого. Поспала час, а кажется, что прошло больше десяти часов. Попыталась уснуть снова, но закрываю глаза и сильнее тревожусь. Сердце бешено бьётся, тело пробивает дрожь. Ничего не снилось. Включила везде свет, немного убралась под радио, но тревожность не проходит. Это такое странное чувство: ощущение, будто на шею повесили ошейник и грудь придавили с двух сторон тяжёлыми пластинами, а сердце бьётся о них, учащаясь. Мне не нравится, что такую тяжесть я ощущаю всё чаще и чаще и даже не знаю причины тревоги. Мне страшно, но что страшно? Не могу понять. Может, я обхожу ответ стороной, понимая, что от знания истины мне станет хуже? Не знаю. Весь этот день я провела в тревоге. Не помню утро, воспоминания очень обрывистые и идут вспышками. Помню, как ехала на автобусе, и слушала мерзкий разговор двух мужчин: они обсуждали чью-то смерть и похороны. Я пыталась не слушать их, но одна фраза въелась в мозг и сейчас звенит с остальными мыслями: «Поминки всегда превращаются в вечеринки». Отвратительнейшая фраза, страшный посыл! Смерть – это ужас, это трагедия, а не веселье. Я так всегда считала, но меня пугает мнение окружающих на этот счёт. Все так равнодушны и спокойны к этой теме, многие открыто смеются над чужими смертями и шутят. Я сама могу пошутить про смерть, но про смерть в целом, а не про чью-то смерть. Это пугает. Мне жаль всех, кто умер. Пусть у них всё будет хорошо там, за горизонтом. ...Неужели моя смерть будет такой же? Всем будет весело, все будут утопать в реках вина и, пьяные, шутить, сидя у моего гроба, а я буду лежать, не слышать их – мне не будет до них дела, как и им до меня. Господи, зачем я думаю об этом? От этих мыслей становится хуже, но они продолжают занимать мою голову и копошиться, как дождевые черви в сырой земле... ... Мысли о психиатре не дат мне покоя. Они цветут как сорняки. Надя сказала обратиться к специалисту, потому что мои истерики участились, тревога возросла, а сон с аппетитом ухудшились. С одной стороны, проблема есть и мне трудно с ней справляться, но с другой... может, это и не проблема вовсе? Я сама могу справиться. Надо просто взять себя в руки и не сдаваться... ... Не вижу смысла спать. Я снова буду просыпаться от тревоги и снова буду бояться уснуть. Зачем засыпать, зная, что при пробуждении будет хуже? Я засыпаю с большим трудом и просыпаюсь резко, из-за чего меня долгое время потом трясёт. Где Четвёртый? Почему он так долго ко мне не приходит? Может, он действительно умер? Но в книге же сказано, что его может убить только Бог или Дьявол! Неужели тот человек с тростью был кем-то из них?.. Но зачем им убивать Четвёртого? Нет, я же слышала недавно его голос! Значит, Четвёртый жив?.. Что происходит?.. Пробил час ночи. Всё это время Анита то беспокойно бродила по мастерской, то ложилась на диван в попытках уснуть, однако сильнее тревожилась, вставала и продолжала мерить шагами зал. Она пыталась отогнать прочь ком противоречивых мыслей, занимая голову творческими думами, однако мозг не прекращал гудеть от перегруза и по итогу неконтролируемые мысли возвращались. Несколько раз она выходила на кухню пить чай с травами, пару раз тщательно мыла вспотевшие от беспричинного страха руки, умывала горящее адским пламенем лицо и постоянно садилась за мольберт, думая что-то написать, однако руки её не слушались, и она бросала кисти с красками. В панике от безысходности она бралась за телефон с желанием позвонить Надежде, чтобы та её успокоила, но тотчас вешала трубку и стучала себе по голове кулаком, приговаривая: «Надя спит, ей нельзя мешать», а звонить кому-либо ещё боялась. «Не велика проблема, чтобы беспокоить других, да и не к кому идти», – укоряла она саму себя и хваталась за волосы от сверлящей головной боли и душевной муки. Вновь сев за холст с надеждой, что у неё закипит работа, она намешала оливковый цвет и оставляла мазок за мазком, намечая композицию, но композиция не получалась, ибо не было идей. Разозлившись на саму себя за безыдейность, Анита в порыве ярости проткнула холст насквозь ручкой кисточки и, марая ладони ещё не высохшей краской, начала в мелкие клочья рвать ткань и в щепки ломать подрамник. – Никчёмная, бесполезная, ленивая, уродливая тварь, которая ничего не может, кроме истерик! – шипела сквозь скрип зубов она, хватаясь за волосы с желанием их вырвать вместе с бурлящим мозгом и впиваясь неровными ногтями себе в лицо. Снова я услышала крик. Мысли потухли и голова опустела. Это небольшая усталость, хотя я ничего не делала, чтобы устать. Надо собраться с силами и побороть её... но это тяжело. Это очень тяжело. Кажется, в груди зияет дыра и пожирает меня изнутри (я чувствую холодную и неприятную щекотку где-то внутри живота, но это очень трудно описать). Не знаю, чем перекрыть эту дыру. Это очень больно. Я не должна сдаваться. В конце концов, это должно пройти. Я не должна впадать в отчаяние, потому что я должна держаться ради других. Другим бывает хуже, чем мне. В полвторого измучившая саму себя тяжёлыми раздумьями и припадком злобы Бесоннова надела плащ и вышла из квартиры. Голова её была пуста; про страх и опасность ночных подъездов она совершенно забыла. Выйдя на улицу, она села на скамью у разбитого фонаря и посмотрела наверх. Звёзды едва виднелись за пеленой голубых облаков, медленно плывущих по бесконечному океану мрачных небес. Полная, сверкающая золотом луна была особенно красивой... Неожиданно прошелестел детский смех, – из-за кустов на тротуар выбежало два ребёнка: русый мальчик девяти лет и высокая синеволосая девочка с уставшими глазами тринадцати лет. Они были одеты в чёрно-белые мантии. Анита удивлённо посмотрела на них и, приподнявшись, спросила: – Что вы здесь делаете?.. Но вместо ответа дети испуганно вскрикнули и бросились прочь; обеспокоенная художница решила последовать за ними. Ноги сами несли меня за этими детьми. Я окликала их, не понимая, куда они бегут и чего боятся. Что они делали в два ночи на улице? Почему в мантиях? Кто они? Может, это галлюцинации от бессонницы? Хотелось узнать, но я не узнала. Мы завернули за угол дома, и они как сквозь землю провалились. Я немного побродила в их поисках и, зайдя в тупик переулка, увидела рекламу психиатрической клиники «Белая полоса» и зачем-то взяла её с собой. Сорвав со стены жёлтый рекламный лист, Анита ощутила на себе чей-то пристальный взор и потерянно осмотрелась по сторонам. Неожиданно вдали, приближаясь, раздалось задорное утробное пение:

Бедная девочка за-блу-ди-лась!

Бедная девочка на помощь зовёт.

Нет больше папеньки, нету и маменьки!

Давит на разум мыслей гнёт.

Друзей не осталось, надежды не видно,

Нет никого, кто её защитит!

Всё тело в грязи и ей очень стыдно;

Священнослужитель с улыбкой молчит.

«Кто я и что происходит?» –

Девочка спросит у мёртвых детей.

«Скорее беги! Здесь чудище бродит,

Мы – его слуги, порожденья свиней».

И девочка плачет, стирает в кровь ноги;

Хохочет за нею охотник с ружьём.

«Тебя, – говорит, – я поймаю, и вскоре

Ты станешь игрушкой. Мы будем вдвоём!»

Из-за угла, подобно заводной игрушке, мерным шагом вышел шарманщик, медленно крутя ручку своего инструмента. Половину его лица скрывала широкополая чёрная шляпа. Страх обуял клокочущее сердце. Художница, стараясь не терять бдительности, прижалась спиной к холодной кирпичной стене, незаметно достала из кармана ключи, зажав их между пальцев бородкой наружу (хотя понимала, что ключи – очень плохой предмет для самообороны), и наблюдала за ним, не сводя глаз. Мужчина несколько минут угрожающе стоял, играя задорно-жуткую мелодию, пока она не кончилась, и зашагал дальше. Кажется, он не обратил на неё внимания. Всё ещё настороженная Бесоннова прождала некоторое время, выглянула за угол, убедившись, что шарманщик ушёл, и поспешила домой. К счастью, по пути она ни с кем не столкнулась. Заперев дверь на два щелчка, Анита прижалась к ней спиной и сползла на пол, тяжело дыша. Виски от нервов пульсировали, сердце от пережитой паники готово было разбиться о грудную клеть, на лбу выступил холодный пот и ручьями стекал по пунцовым щекам. – Угораздило же меня выйти на прогулку ночью... Отдышавшись, она переоделась, в забытьи убрала сложенную рекламу клиники на полку с книгами и рухнула на кровать, мгновенно погрузившись в сон. Пережитый стресс подействовал, как снотворное. Утро началось с истерики. Анита, проспав будильник, проснулась в полпервого дня и ещё час бредила, лёжа в постели. Она прекрасно понимала, что бредит, но не могла прекратить бормотать несуразицу, подняться с кровати и проснуться. Побудил её выскочить из-под одеяла настойчивый звонок в дверь; она в мятой полурасстёгнутой рубашке и штанах и с дрожью в теле от резкого подъёма открыла дверь, встретив Надежду. – Привет, Аню... Что с тобой? – ужаснулась журналистка, встретившись с воспалёнными глазами подруги. Она закрыла за собой дверь, как вдруг Анита схватилась за волосы, упала на колени и закричала. Целый час Надежда успокаивала её, обнимала и поила то водой, то чаем с травами. Когда истерия стихла, она, поразмыслив и взглянув на разбросанные по полу остатки холста, сказала: – Тебе нужно обратиться к врачу. Анита с опухшим от слёз лицом сидела на диване, прижав колени к подбородку и потупив взгляд в пол, и покачивалась. Надя щёлкнула перед её лицом пальцами. – Яоки вызывает Аниту! Ты меня слышишь? – Слышу, слышу... – Тебе нужно сходить к психиатру и пропить курс лекарств, потому что это не норма! Ты восстановить режим сна не можешь, толком не ешь и вдобавок изнуряешь себя работой! – Я в последнее время очень разленилась... – Выгорела ты, а не разленилась! Как ты понять не можешь?! – она, подавляя раздражение, вздохнула. Художница стыдливо съёжилась; она чувствовала себя ужасно напугано и виновато, когда замечала хоть один намёк на злость со стороны других, пока сама страдала от душевных мучений. – Даю тебе выбор: либо ты сама записываешься к врачу, либо я тебя поведу к нему за руку! – Я... я сама. – Вот и делай! Держи телефон, я сейчас поищу номер... – У меня есть. Анита под строгим наблюдением взяла с полки рекламу «Белой полосы» и, колеблясь, набрала указанный номер. Она сомневалась в необходимости обращения к психиатру, но подругу было не убедить, и она позвонила. Представившись, она договорилась о записи на восьмое июля в час дня. – А ты боялась! – воскликнула радостная Надежда. – Значит, послезавтра отправляемся в «Белую полосу»! – Встречаемся?.. – Ага, я еду с тобой! Хочу убедиться, что ты не передумаешь и не сбежишь в последний момент. И я знаю, где находится эта клиника; буду твоим чичироне. – Если хочешь... – Отлично! Тогда в полдвенадцатого на автобусной остановке. – А какой автобус нам нужен? – Э-э, какой автобус? Попрошу Равиля нас отвезти. Не хочу в двадцатиградусную жару париться в этой духовке на колёсах! – Ты про того русого извозчика со шрамом? – Ага! Он по дружбе мне скидку делает, так что мы в плюсе! – Или за красивые глазки? – Анита через силу ухмыльнулась. – А-а-ай, чертовка ты! Надежда в смущении растрепала подруге волосы и захохотала. Восьмого июля в полдвенадцатого дня Дружбина и Бесоннова, как и договаривались, встретились на остановке, где их ожидал, напевая под нос песенку, Равиль. Заметив подруг, он открыл им заднюю дверь, воскликнув: «Добрый день, сударыни!». Надежда поздоровалась с ним крепким братским рукопожатием, а Анита смущённо кивнула, не проронив ни слова. Все сели в машину. – Куда на сей раз отправляемся? – поинтересовался извозчик. – На Упырскую одиннадцать, – ответила журналистка. – В клинику, что ль? – Ага, в «Белую полосу». Неужто знаешь? – Конечно-с! С «полосой» я хорошо знаком: частенько возил туда больных, потому я там уже как родной. – О-о! – в Надежде мгновенно вспыхнуло пламя любопытства. – А кого из врачей посоветуешь? Кто лучше работает с пациентами и ставит верные диагнозы? – Тяжело сказать; там все хороши! – внезапно его пристальный взгляд через зеркальце впился в Бесоннову. Девушка заметила его и побледнела. – Хотя могу выделить Мучёнову за её педантичность. Она может показаться строгой, но на самом деле доброй души человек и профессионал своего дела! – Прекрасно, к ней и отправляемся! Дорога заняла сорок минут. Всё это время Надежда и Равиль шутили, кокетничали друг с другом (как казалось молчавшей Аните) и обменивались сплетнями: кто умер, кто с кем спал, кто кого ненавидит и проч. Если бы их не разделяли сиденья, по прибытию они бы обнялись, однако обошлись рукопожатием. – Кажется, ты ему нравишься, – после уезда Равиля предположила Анита. Она хотела шутливо ухмыльнуться, но не смогла. – Не будь он простым извозчиком, может, у него был бы шанс... Шучу! Он не мой типаж. В паре должен быть баланс: активная красотка (т.е. я) и хладнокровный высокий красавец. К примеру, младший брат Фридьки Ганс! Он красивый, умный, серьёзный, высокий... Короче, мужчина мечты! – И что тебе мешает быть с ним? – Возраст. К сожалению, он младше меня, а я люблю постарше. – Тебе не угодить... Надежда повела Аниту к светофору. Перейдя дорогу, они пошли прямо по улице, пока не завернули за угол старого жёлтого дома, где по подворотням упёрлись в низенькое персиковое здание, окружённое неприлично изрисованным дряхлым деревянным забором. Они спустились по пыльной лестничке и зашли внутрь. По сравнению с внешним видом, внутри клиника оказалась очень опрятной и уютной: нежно-жёлтые стены были увешаны картинами и сертификатами, везде стояли стойки с журналами, лампы горели тёплым светом, а на многочисленных дверях золотом сверкали номера. Девушки прошли по кривому коридору в вестибюль, где их встретил регистратор – женщина с очками и чёрным пучком на голове. – Здравствуйте! – воскликнула Надежда, повесив восьмиклинку на крючок. – Мы записаны на час дня. – Добрый день, – улыбнулась регистратор, смотря в монитор компьютера. –Присаживайтесь, я сейчас принесу документы. Подруги сели за журнальный столик на мягкие табуреты; Анита с волнением ломала пальцы, крутила в руках паспорт и рассматривала то картины, то глянцевые обложки журналов, а Надежда налила себе чай и, сложив ногу на ногу, взялась за журнал. Регистратор положила документы перед художницей и сказала, что заполнять. – Помимо согласий вам надо заполнить этот бланк: расписать, что вас тревожит, и выбрать, с каким психотерапевтом вы бы хотели работать: с мужчиной или с женщиной. Когда заполните, принесите всё мне, возьмите талончик и ожидайте, когда вас позовут. Бесоннова взялась за документы, а скучающая Дружбина решила развлечь себя разговором с сидевшей рядом матерью поникнувшего головой мальчика. Когда документы оказались в руках регистратора, Аните выдали талон с номером «1» и спустя несколько минут вызвали в кабинет. Кабинет оказался небольшой комнатушкой с тускло-голубыми стенами и белым потолком, где покачивалась маленькая стеклянная люстра. Из мебели здесь было два фиолетовых кресла и один охристый диван, перед ними стоял журнальный столик, в углу – тёмный шкаф с различными книгами и игрушками, а перед ним широкий рабочий стол психиатра с зелёной лампой, кипами бумаг и папками документов. На подоконнике дремала венерина мухоловка, на полу распластался пушистый чёрно-белый ковёр. За столом сидела невысокая женщина тридцати пяти лет с бледно-серым лицом, тонкими посиневшими губами, голубо-белыми пышными волосами (тёмными у корней), собранными в длинную косу красиво и переливающимися на свету. Веера ресниц поражали своей длиной и густотой, а чёрно-белые квадратные серьги почти касались надплечий. Одета она была в чёрно-белую водолазку, брюки и туфли на небольшом каблучке. Отрешённый взгляд синих авантюриновых глаз, казалось, смотрел куда-то вдаль, не фокусировался ни на чём и при этом видел всё, замечая каждое крохотное движение. Анита оробело закрыла за собой дверь и по приглашению села на диван, сложив руки в замок. – Добрый день, Анита. Будем знакомы: я – Неталия Мучёнова. Наш разговор продлится около получаса, после чего я всё хорошенько обдумаю и назначу вам окончательное лечение. – Хорошо, – художница глубоко вздохнула, пытаясь унять дрожь в руках. – Извините, я немного переволновалась... – Всё в порядке. Через некоторое время вы освоитесь, и будет не так страшно, – ещё раз пройдясь взглядом по бланку, заполненному Анитой, Неталия приготовила ручку и начала допрос: – Что не так? Как понимаю, есть перепады настроения и мысли, которые путаются и, зачастую, бывают плохими. Расскажите, мне надо знать всё до мелочей. – Да, бывают перепады, в плане... У меня бывает хорошее настроение, но я могу о чём-то сильно задуматься, и настроение сразу портится... Нет, я не начинаю злиться или грустить, а просто появляется тревожность и от этого становится физически. – От мыслей? – От мыслей. – А что за мысли? – Мысли... противоречивые. Чтобы было понятнее, объясню на примере двух людей: есть адекватный, а есть не очень адекватный человек, который говорит плохие вещи. Так и мысли: есть мысли хорошие, а есть плохие, и в моменты тревоги они спутываются, в плане... Противоречивые мысли идут непрерывным потоком; спорят друг с другом, грубо говоря. – Мысли начинают переплетаться в каком-то взаимодействии и всё это вперемешку? – Да, всё вперемешку. – А неадекватные мысли отличаются от собственных? – Не знаю. Честно, я даже не знаю, какие у меня собственные мысли. Наверное, это просто осознание того, что я живу... Не знаю. Плохие мысли зачастую о смерти, о том, какая я никчёмная, что нет никакого выхода из этого странного состояния, а собственные... – Обычно самоуничижение, суицидальные мысли, ощущение безнадежности – это содержание депрессивных мыслей. Неадекватные мысли такие, верно? – Да. – И они идут наплывами, из-за которых поднимается тревога? – Да, они очень тревожные. Я пытаюсь их как-то заглушить, но они всё равно сцепляются в споре с адекватными мыслями, становясь со временем громче и громче... Я пытаюсь от этого отвлекаться, но у меня, зачастую, не получается и я... эти мысли, они... – Бесоннова ломала пальцы, впивалась ногтями в шею и прикусывала губу, от волнения повторялась и заикалась. Мучёнова при виде её нервозности слабо улыбнулась, сказав, что всё хорошо, и попросила продолжить. – Чтобы успокоиться, мне приходится себя доводить до опустошения. Бывают моменты, когда мозг, видимо, перекипает, и я слышу что-то наподобие крика. Крик раздаётся у меня в голове; не в ушах, а именно в голове. – Какой он, крик в голове? – Беспрерывное «а». После него голова пустеет и вроде хорошо, а вроде не мыслю и чувствую, будто я нахожусь в нереальности. – Когда мысли переплетаются друг с другом... Всё идёт каким-то потоком? – Я бы скорее назвала это комом из мыслей. – Угу... – она придержала паузу. – Какая ситуация со сном? – Бессонница. Большую часть прошлой недели я спала по часу-два в сутки и, на удивление, чувствовала себя вполне бодро... Честно, иногда становится страшно спать. – Почему? – Не знаю. Вроде бы ложусь... – Анита запнулась. – Спать – это нормально, организм отдыхает, но мне страшно, потому что в последнее время я просыпаюсь резко и в большой тревоге: у меня появляется дрожь в теле, мысли путаются... Я долгое время пытаюсь понять, где нахожусь, что происходит. Ощущение, будто я не живу. – Ощущение, что попала в другое пространство? – Нет, ощущение, словно... Я понимаю, что я, как бы, живу, что это – реальный мир, но... Не знаю. Кажется, это ощущение со мной уже срослось... Ощущение, будто все происходящее вокруг ненастоящее... – То есть сноподобное состояние? – Да, будто я очень долго нахожусь во сне и, кажется, что мне надо умереть, чтобы проснуться. – Ощущение, что перед вами разыгрывается какой-то спектакль, когда мозг не понимает происходящее вокруг и меняется восприятие... Может ли оно возникать в течение дня? – Да, возникает и очень часто. – Опишите, что происходит в течение дня. – К примеру... Когда я выхожу на улицу одна, я вижу дорогу и машины, и... в последнее время становится очень тревожно: накатывают жуткие мысли о том, что, может, – усмешка сорвалась с её губ, – мне стоит броситься под колёса. Появляется ощущение, будто лягу, и всё пройдет, никаких мучений уже не будет. Эти мысли навязчивые, но я стараюсь от них уходить... Когда я нахожусь с кем-то, я не могу понять своё настроение, в плане... Я понимаю, что чтобы со мной общались и день прошел нормально, мне нужно улыбаться и принимать активное участие в разговорах,  потому что если я уставшая и грустная, со мной не будут общаться, я буду не нужной. От осознания этого становится хуже; появляется чувство, будто я какой-то актёр, который разыгрывает комедию... – Социальная маска, где «я не показываю, насколько плохо внутри», – ввернула Мучёнова. – Да. Я даже не знаю, могу ли я показать... Я вроде иногда показываю, а вроде бы даже это не я. И в зеркало смотреться тяжело. Иногда смотрюсь и думаю: «Неужели я так выгляжу?» – Отчуждение от себя? – Наверное. Я не считаю, что я сильно уродливая или что-то такое, но... смотрю на свои фотографии и думаю: «Неужели это я?» – Потому что не похожи? – Да. После минутного молчания Мучёнова продолжила допрос: – С аппетитом как обстоят дела? – Ем плохо. Я бываю ужасно голодной, но, когда вижу еду, тотчас становлюсь сытой. – Как проходит общение с людьми? – В последнее время тяжело. – А навязчивые мысли– это собственные мысли или чужие мысли, не свои? – Наверно собственные. Я с определением чужих-своих так и не поняла, какие они: мои или чужие... – Нет ощущения, что это что-то чужеродное в голове? – Нет, вроде. – А суицидальные мысли – свои? – Не знаю. Вроде мои, а вроде не мои. Это не какой-то чужой голос, нет, вроде бы мои мысли, а вроде бы... – Это «моё желание умереть, потому что все совсем плохо» или это мысль, которая возникает и переплетается в споре? – Наверно первое. Но иногда... иногда мысли бывают каждый день, – эта борьба мыслей, – но она бывает не такая критическая и мне не очень плохо; тогда, наверное, чужие. Но когда бывает очень плохо и мысли накатываются, наверное, там свои... Это так трудно объяснить. – Бывает, когда человеку очень плохо, он наносит какие-либо самоповреждения. Такое когда-нибудь было? – Есть желание. Были даже попытки, когда я впивалась ногтями себе в щёки с желанием разодрать своё лицо, но я стараюсь от этого держаться подальше. Однако бывают моменты, когда мозг затуманивается, в плане... Недавно я сломала холст, отчего руки в царапинах до сих пор. И в эти редкие моменты помутнения позвать никого не могу. Хочется кому-то звонить, чтобы руки чем-то занять, но некому... – Сколько длится такое состояние? – Около пяти лет, наверное. Помнится, я лежала с температурой... Это, вроде, был шестнадцатый год. Я редко болею, но в тот раз моя болезнь была особенно сильной: я три дня лежала в бреду, меня постоянно тошнило, шатало и мне снилось, что я нахожусь в чудесном белом саду, уставленному скрипками, что где-то вдалеке на меня смотрит неизвестный мне человек в чёрной мантии и с золотым галстуком на чёрной рубашке и улыбается, будто зовёт меня к себе... Он был похож на судью, но это не самое важное! Самое важное, что я чувствовала свою смерть; я думала, что умру. И я даже увидела Смерть наяву: это был очень диковинный дедушка, который пришёл, как я думала, забрать меня, однако оказалось, он пришёл меня подбодрить. После этого моя температура спала, но вместе с ней внутри меня что-то оборвалось; я услышала странный хруст и почувствовала, что со мной что-то не так. Тогда появилось ощущение нереальности. И... Был один эпизод в жизни, когда в семье было очень много ругани: все кричали друг на друга. В основном бабушка всех тиранила. В то время взрослые со мной очень часто советовались, спрашивали, как им поступить, что сделать, что сказать, а я давала советы и всех мирила, как третье лицо. И так совпало, что тогда ещё и отец начал себя странно вести (они с матерью в разводе), отчего маме было очень тяжело... Я очень переживала за всех и всех поддерживала, выслушивала, но сейчас я... не могу. Нет больше сил, за что мне ужасно стыдно, ведь я очень дорожу людьми. Я могу сидеть до рассвета на связи, чтобы убедиться, что человеку лучше и он спокойно лег спать. – Недаром в семье с вами советуются и просят помощи. – Наверное... – Анита впилась ногтями себе в ладони. – Меня пугает, что я понимаю, что со мной происходит, но не до конца понимаю, что мне делать с этим. Я знаю, как успокоить других, но как успокоить себя... не знаю. А кого-то просить о помощи тяжелее вдвойне, ведь либо им не удастся меня успокоить, они сами разнервничаются и мне придётся самой успокаиваться, чтобы успокаивать их, либо они уйдут, оставив меня одну, а я этого боюсь больше всего на свете. Мучёнова задумчиво постучала ручкой по столу, затем ласково улыбнулась и сказала: – Вы всё очень хорошо рассказали. Конечно, это сноподобное состояние надо убирать препаратами... – после продолжительной паузы, она продолжила: – Ваше состояние сложно тем, что оно не чисто депрессивное. Очень много мыслительного компонента, который выходит из-под контроля – это значит, надо в первую очередь включать нейролептики и нормотимики, а дальше смотреть, нужны ли антидепрессанты. У нас будет, так сказать, двухэтапный заход в лечении. Надо, чтобы ваш сон наладился, потому что нехорошо, что вы спите по два часа в сутки и чувствуете себя бодрячком, – вновь встряла задумчивая пауза. – У вас, скорее, дофаминовый сбой, чем серотониновый, поэтому столько жалоб на путаницу мыслей и бесконтрольность над ними. Начнём с нейролептика оморвина; мы не будем на нём долго сидеть, потому что он может повышать аппетит и тем самым увеличивать вес, но он быстро налаживает сон и убирает все мыслительные моменты. Начнём с него и с нормотимика, т.е. стабилизатора настроения модурамата, чтобы урегулировать эмоциональные центры. А дальше... Недельки через три придете ко мне ещё раз, тогда и решим смену нейролептика на другой и, по надобности, подключение антидепрессантов. Будем всё время на связи с вами и вашим терапевтом. Я вас проведу в плане дозировок, а также мы вместе проследим, чтобы препараты хорошо легли, найдём правильную дозу, посмотрим переносимость и прочее. Вот такой план. – То есть через три недели явиться к вам? – Да, потому что у вас многокомпонентное состояние. Оно сложнее, чем просто депрессия, поэтому вы и не выглядите депрессивной. Смотря на вас, ни за что не подумаешь о депрессии, потому что такие состояния идут больше на мыслительном сбое, а это более глубокий уровень, чем нарушение настроения. Ещё осложнение в вашем состоянии – это импульсивные поступки, помрачение разума. Эта история опасна, и нам надо её тоже быстро схватить, чтобы по импульсивным моментам ничего не было сделано. Психиатр прошлась взглядом по бумагам и, поднявшись, вручила их художнице. – Здесь три рецепта. Оморвин начинаем пить с 1/4 первые два дня вечером, потом вечером половинку ещё четыре дня, а затем звоните мне. Из неприятного может быть ощущение сведения рук. Если такое происходит, звоните, и мы прибавим ещё один препарат – корректор (на него рецепт выписала на всякий случай). – Это плохо, если будет сведение рук?.. – Нет; это значит, препарат работает, просто надо убрать побочные эффекты. Касаемо модурамата... Начинаем с половинки вечером, добавляя по половинке каждые два дня, чтобы у нас соответственно было по таблетке утром и вечером, – она протянула Аните исписанный врачебным, но понятным курсивом листок. – Я всё здесь расписала. Есть вопросы? – Что по поводу психотерапевта? – Подойдите к регистратуре, когда будете расплачиваться: там вам всё расскажут. На этой ноте они завершили сеанс.   Бесоннова подошла к стойке регистрации, где регистратор пересчитала деньги, сложила их в кассу и протянула ей конверт: – Вам назначен психотерапевт Невесел. Адрес, номер и прочая информация лежат в конверте. – Благодарю. Надежда уже ожидала её у выхода и, когда они оказались на улице, ударилась в расспросы. Анита отвечала вяло и обрывисто; мысли её крутились вокруг жёлтого конверта с синим сургучом. Когда клиника скрылась из виду, они набрели на небольшой парк и заняли скамью под скрученным дубом. «Ну, открывай!» – в нетерпении воскликнула журналистка. Раскрыв конверт, художница вынула оттуда лист, в смятении взглянув на имя своего терапевта и дату их первой встречи: – Р. Невесел... – Кто-кто? Невесел? – Надежда просияла. – Да тебе несказанно повезло! Я с ним знакома! – Это мужчина?.. – Ну, да! Рамиль Невесел – о-очень почитаемый и известный специалист! Он помог сотням вылечиться и вновь полюбить жизнь, поэтому ты не услышишь о нём нелестных отзывов! Он поначалу может показаться суровым, но на самом деле наидобрейший человек! О, как же он сердоболен!.. – Но я хотела работать с женщиной... – встревожено сказала Анита. Она сама не могла понять, почему начала тревожиться. – Да не бойся, он в твоём случае даже лучше, чем женщина! Прекращай так сторониться мужчин, иначе останешься одинокой девой. Тем более я гарантирую: Невесел – мастер своего дела и точно тебе поможет! – заметив, что смятение подруги возросло, она предложила: – Хочешь, могу немного рассказать о нём? Я когда-то брала у него интервью. – Было бы славно. – Отлично! Так вот... И Надежда начала долгий рассказ о Невеселе, стараясь выделить его самые лучшие качества и построить в глазах подруги идеал терапевта, дабы та его не боялась. Анита хоть и слушала её, но мысленно находилась в совершенно ином месте, где гремели молнии, предупреждая о приближении тревожной бури сомнений. «Кто он? Поможет ли? Почему одно его имя меня так настораживает? Почему мне дали выбор пола терапевта и проигнорировали мой ответ?» – накатывали вопросы путаным комом, пока Анита смотрела на активную жестикуляцию Надежды и пыталась разобрать её слова. Она понимала, что та говорит, но не понимала, о чём именно льётся нескончаемый поток предложений. В конце концов, она бросила попытки понять и просто кивала, делая вид, что принимает участие в разговоре. «Через пять дней, – подумала Бесоннова, когда монолог Дружбиной подходил к концу, – через пять дней я сама пойму, кто такой Рамиль Невесел». По пути к дому Дружбиной они зашли в аптеку. Взбалмошный фармацевт поначалу не поняла, что от неё хотели, с приоткрытым ртом тупила взгляд на их лица и, когда терпение Надежды кончилось, и она прикрикнула на неё, виновато улыбнулась. – Я же не робот, все мы торопимся куда-то... столица, как-никак... – бормотала фармацевт, взяла деньги и, хлопая ресницами, смотрела на удивлённых подруг. – А лекарства?.. – робко спросила Анита. – Лекарства? Какие лекарства? – Вы нам не дали... – А-а! А я-то думаю, что не так! Когда оморвин и модумарат оказались у художницы, девушки вышли наружу. Весь путь до своего дома Надежда возмущалась на некомпетентность фармацевта, пока Анита, вновь погрузившись в себя, рассеянно осматривалась по сторонам, словно что-то выискивала. Возле чистого ухоженного синего подъезда они распрощались: Дружбина ушла домой, а Бесоннова отправилась на остановку и, заняв место в автобусе, принялась рассматривать упаковки лекарств. Спустя две остановки в салон зашёл крупный мужчина в чёрной шляпе, скрывающую половину его лица, – шарманщик без шарманки. Художница его не примечала, пока не услышала тихое, едва слышное пение. Голос шарманщика, почему-то, в её голове смешался с голосом русого пунициасора, отчего выходил пугающий дуэт утробного баса и мелодичного баритона:

Мы виделись лишь раз, но ты из тысячи узнаешь голос мой.

Он тебя приведёт к гнилой доске гробовой.

Не бойся, не плачь, прошу; от вида слёз схожу я с ума.

Заруби себе на носу: твои страданья – твоя тюрьма.

Мазурка пусть завершит наш страшно грешный роман.

Из клетки выхода нет, свобода и счастье – обман.

До нашей встречи была ты непорочно чиста,

Была совсем как дитя невинна и весела.

Здесь нет любви, здесь нет и жизни,

Здесь боль и страх так живописны.

Здесь нет и сна – лишь путы мыслей,

Что с каждым днём всё ненавистней.

В тюрьме убеждений закроешься вновь,

Пока из ушей не покажется кровь,

Пока не раздастся отчаянный крик,

И только тогда танец мыслей затих...

До смерти напуганная Анита вышла на остановке и, сев на следующий автобус, с тяжестью в груди добралась до дома и заперлась в квартире. Был ли шарманщик игрой её поражённого разума или она действительно слышала песню? К сожалению, мы никогда не узнаем.

***

Даменсток, 13 июля, 1021 год

Время 10:31

Прошёл дождь. В сером небе горело красное солнце. Тучи сверкали алым пламенем жарких лучей, кружились над сырыми крышами, отражались в лужах на грязном асфальте, грозились заплакать и вновь омыть кровавыми слезами землю. Вооружённые зонтами как тросточками люди спешили укрыться от непогоды в зданиях. Бездомные животные, прозябшие до костей, в испуге прятались в мусорных контейнерах, Крикливые вороны беспокойно кружили над столицей, словно предупреждали о надвигающемся ливне. Бесоннова вышла из полупустого автобуса, поправила шляпку с плащом и с зонтом наперевес направилась к величавому тёмному зданию. Тонкие трещины покрывали измазанные грязевыми и мерзко-рыжими разводами колонны, бетонная лестница с кривыми перилами пропахла сырой пылью, чугунные решётки на окнах нижних этажей сверкали кровью. Открыв железную, недавно покрашенную в багровый цвет дверь, Анита опасливо зашла внутрь и оказалась в просторном, но тусклом вестибюле. Её встретила миловидная пухленькая гардеробщица, предложила надеть бахилы, оставить сырой зонт в подставке, повесила плащ на вешалку, вручив художнице номерок, и направила её к стойке регистратуры. Измученного вида лысый регистратор потёр воспалённые глаза, исподлобья взглянул на гостью и положил тяжёлые пальцы на истёртую клавиатуру. – Имя? Номер кабинета? – Анита Бесоннова, четыреста четвёртый кабинет. Громкий стук клавиш эхом отскакивал от стен, прерываемый зевотой сонного охранника. Регистратор протянул взволнованной художнице металлическую карточку с символом бесконечности и прошамкал: – Покажите её охране и ни в коем случае не теряйте. На выходе мне вернёте. – Хорошо. А где здесь лестница или лифт?.. – Охранник покажет. Анита поднялась по лестничке к охранной будке, показала карточку усатому охраннику и по его указке зашла в следующую комнату, где гудели лифты. Поднявшись на четвёртый этаж, она потерянно осмотрелась; тревога не покидала её и с каждой минутой лишь возрастала. Потолка как такового здесь не было: вместо него по этажу протянулись журчащие трубы, колтуны проводов и торчащие жухлые лампочки на тонком шнурке (некоторые из них давно перегорели). Недавно вымытый пошарканный пол уже покрылся слоем пыли, болезненно-розовые стены посыпались капиллярами трещин. Для полноты картины не хватало тараканов, пауков и крыс. Бесоннова долго рассматривала указатели, пытаясь понять, куда ей идти; в первый раз она направилась по правому коридору и, дойдя до угла, поняла, что ушла не туда, а во второй раз прошла мимо нужной двери, находящейся в нише стены, и лишь на обратном пути заметила её. Дождавшись, когда стрелка часов достигнет ровно одиннадцати, она вздохнула и, набравшись смелости, постучалась. – Входите, – раздался спокойный баритон. Анита со вздохом открыла дверь и при взгляде на хозяина кабинета застыла в оцепенении. Объятый алым светом солнца из окна, к ней вполоборота стоял высокий крепкий мужчина сорока лет (хотя на самом деле ему было уже пятьдесят три) с короткой русой стрижкой с боковым пробором, козлиной бородкой и горбатым носом, одетый в чёрный сюртук с замшевыми лацканами, брюки, серо-розовую водолазку с чёрной бабочкой и бордовые туфли на молнии. Сыщков положил на стол фотографию Рамиля Невесела, при взгляде на которого Родиона обуял страх. Психотерапевт одним своим видом уничтожал любые мысли о смерти и внушал неистовое желание жить, выступая примером человека, с которым через несколько часов произойдёт что-то смертельно страшное. Музыкант подавил в себе неожиданно возникший испуг и недоумённо нахмурился: – Это же... – Да, пунициасор из Алого Ингелоса, которого вы испугались. (Он под «вы» подразумевал Родиона и Аниту и сначала посмотрел на подопечного, а потом почему-то взглянул на пустой проём двери.) – Священник-психолог? Серьёзно? – Во-первых, не психолог, а психотерапевт – это разные профессии! А во-вторых, чему ты удивляешься? В наше время и не такое встречается. – Это странно! – Так ты сам следователь-музыкант! Бессмысленно нагрузил себя ненужной работой и напридумывал себе кучу имён! – Это другое. Порфирий цокнул языком: – Господи, двойные профессии! Я всю жизнь проработал следователем и живу спокойно, а вы зачем-то ведёте двойную жизнь и изматываете себя! Ладно, опустим тему; что-то я совсем как какой-то старик разворчался... – Но вы и есть... – Итак, – не дал ему закончить старик, – Анита была очень удивлена этой внезапной встрече, однако опасности не ощутила и удивилась, почему в тот раз его пронзительный взор так напугал её. Развернувшись к художнице лицом, Невесел прищурил свои странные серые глаза и оглядел её с ног до головы – Анита Бесоннова? Проходите. Бесоннова закрыла за собой дверь и, осматриваясь, села на чёрный диван. Весь кабинет был в тусклых серых оттенках, однако этот серый не вызывал дискомфорта, а навеивал странный покой и уют. В углу у высокого окна стоял рабочий стол, уставленный канцелярией и бумагами; на самом видном месте, отдельно ото всего, стояли пресс-папье и бюстик Создателя. Возле стола расположился шкаф с гипсовыми статуэтками и книгами. Невесел, взяв тёмный планшет с исписанными листами, сел напротив неё в тёмно-бордовое кресло, не сводя с пациентки глаз. – Ещё раз здравствуйте, Анита. Меня зовут Рамиль Невесел, и с этого дня мы начинаем с вами работу. Наши сеансы будут длиться ровно час, – он бросил беглый взгляд на часы, висевшие над головой художницы. – Если вам будет со мной некомфортно работать, в клинике вы можете попросить поменять терапевта; в этом нет ничего зазорного. – Хорошо, я поняла. – Не волнуйтесь, я здесь, чтобы вам помочь.  

Из записок Аниты Бесонновой

Всё прошло спокойно. Поначалу, конечно, было страшно и волнительно, я не знала с чего начать и о чём говорить, но со временем привыкла и разговорилась. Иногда казалось, что я непозволительно много говорю, но он меня успокаивал и просил продолжать. Когда я замолкала, не зная, что сказать, он задавал наводящие вопросы и раз через раз что-то записывал. Мы говорили про сон. Когда я была у психиатра, я забыла рассказать про мои проблемы со сном, о том, что я саму себя изматываю и просыпаюсь в истерике, если сплю больше назначенного, поэтому я решила рассказать об этом господину Невеселу. Он сказал, что оморвин должен помочь восстановить мой сон и успокоить нервы. Надеюсь, что это так. Говорили про лекарства. Он предложить первое время звонить мне вечером (где-то в 20-22 часа) и напоминать про лекарства и их дозировку. Я согласилась. У меня всегда были проблемы с принятием лекарств, потому что постоянно забывала про них. Ещё он сказал, что надо нормализовать режим сна и, по-хорошему, ложиться в 11 или 12, а не в 4 утра. До сих пор удивляюсь тому, что в беседе больше всех говорила я. Это непривычно и... интересно? Рассказывать без стеснения и быть уверенной, что меня внимательно слушают так приятно. ... Надя говорила, что многие из его пациентов быстро вылечиваются и возвращают любовь к жизни только из-за жуткой ауры, витающей вокруг господина Невесела, но я ничего не почувствовала, кроме того раза в Алом Ингелосе. До сих пор не уверена, что это был он (может, мне показалось). Мысли путаются... ...

После терапии чувствую себя свободней.

Когда час подходил к концу, Невесел в записях поставил точку. – Время приблизилось к концу... – на его бледных губах зазмеилась слабая улыбка. – Анита, как вы себя чувствуете? – Я? Я в порядке, а вы как? – В порядке, – он усмехнулся. – Есть какие-нибудь вопросы? – Да, есть. Мы с вами встречаемся здесь же по пятницам? – Можем по пятницам, можем по субботам – как вам удобно. – Оставим всё так же. – По пятницам в одиннадцать дня? Хорошо. Они распрощались. Прежде чем Анита вышла из кабинета, Невесел напоследок сказал: – Вы большая умница, что не испугались и обратились за помощью. Не найдя, что ответить, она кивнула и ушла. Невесел подошёл к окну. Заметив вышедшую из здания маленькую фигурку Бесонновой, он пристальным взглядом проводил её, пока она не пропала из виду.   Последующие несколько дней Невесел ровно в девять вечера напоминал Аните про лекарства и интересовался её самочувствием. Как и сказала Мучёнова, у неё повысился аппетит, из-за чего она много ела, но сытость проходила достаточно быстро, и голод царапал желудок изнутри. Появилась сонливость: всякий раз, как она присаживалась на диван по время работы, засыпала либо на пару часов, либо на несколько минут; появилось и ощущение сведения рук: казалось, ладони чесались изнутри, холод покалывал и обвивал её кости. Она начала принимать дополнительное лекарство, дабы убрать неприятное ощущение, и ложилась спать ровно в двенадцать (хотя хотела, как обычно, работать до пяти утра и более). Первую неделю чувство тревоги появлялось почти каждый день. Один раз из-за странного беспокойства она побоялась выйти из дома, расплакалась и в непродолжительной истерике, сидя на диване,  кусала пальцы, после чего уснула. По пробуждению она договорилась с Ромой прогуляться по парку и поболтать, ибо они давно не виделись. Всю прогулку музыкант интересовался Надеждой, что художница заметила, но старалась не думать об этом, дабы мысли вновь не вспыхнули и не начали тревожный бессмысленный спор. Последующие две недели прошли в спокойно: противоречивые мысли не кружились в сумбурной мазурке, тревожность сходила на нет, режим сна более-менее восстановился. Тридцатого июля, т.е. в понедельник состоялась вторая встреча с Мучёновой, в ходе которой для Бесонновой поменялись лекарства. Но мы забежали вперёд; вернёмся в недалёкое прошлое.  

***

Даменсток, 18 июля, 1021 год

Время 17:31

Фридрих уже четверть часа томился ожиданием, стоя у подъезда. Тщательно причёсанный, ухоженный, одетый в белый фрак, розовую рубашку и охристый галстук, он нервно поправлял измученный воротник, ходил кругами и всякий раз посматривал то на часы, то на зашторенное окно первого этажа. Когда в окне выключился свет, он совсем разнервничался и хватался за торчащие из общей массы рыжие кудри. «Идёт!» – неожиданно для себя воскликнул он, испугав проходящую мимо старуху в белом платке, и обернулся. Открыв дверь, из мрака подъезда явилась Бесоннова в элегантном, обтягивающем фигуру чёрном бархатном платье и тонким красным пальто на плечиках; на её шее сверкали белые бусы, на плече висела сумочка. Гальген замер, лицо его порозовело, а, когда художница с нежной улыбкой подошла к нему, поалело. Старуха незаметно присела на скамью и принялась наблюдать. – Извини, что заставила ждать, – Анита убрала мешающуюся прядь волос за ухо, что сильнее смутило мужчину. – Я вовсе не ждал! Вернее, ждал... В общем, не извиняйся! – разволновавшись, проговорил он и, робея и храбрясь одновременно, предложил ей свой локоть. – Идём, извозчик нас уже ждёт... Бесоннова ласково усмехнулась. Её умиляла его реакция на её одеяние, однако мысли о том, что он робеет из-за сильной влюблённости в неё, отвергала, боясь в очередной раз впасть в заблуждение. «Он просто удивился моему наряду, а не влюблён в меня», – старалась думать она, пока они молчаливо направлялись к белой машине. Пожилой извозчик встретил их лёгким поклоном и, когда пассажиры сели на задние сиденья, выехал на проезжую часть. – Прекрасно выглядишь сегодня! Тебе очень идёт белый, – внезапно сказала художница. Фридрих раскраснелся, ломая пальцы. – С-спасибо, Анюта... А ты сегодня выглядишь просто изумительно, прямо как на том вечере у Красноречовой, и я до сих пор нахожусь под впечатлением, поэтому веду себя, ха-ха, странно... – Сейчас я пуще тебя засмущаюсь! Бесоннова со смехом положила голову ему на плечо, как часто делала до этого. Однако такой привычный жест заставил любящее сердце биться сильнее; Гальген поджал губы, выпрямился и искоса взглянул на неё, боясь шелохнуться. – Мы не опаздываем? – спросила Анита. – Н-нет, представление начнётся ровно в семь. За сорок минут мы доедем до театра, а оставшееся время посидим в ложе, если ты не против... – Хорошо. Будет кто-то из знакомых? – Красноречова с Балином и подругой, вроде, будут в ложе по соседству, и Казир с семьёй  где-то в центре бельэтажа. – Красноречова без супруга? – Без. Кажется, они снова поругались. – Кошмар... Спустя сорок минут они прибыли к театру с пестрящими плакатами премьеры мюзикла «Человек Смерть». Людей было немного, потому наши герои без труда зашли внутрь. По пути к ложам Гальген переговорил с кем-то из сотрудников, поздоровался с несколькими незнакомыми Бесонновой гостями и, открыв дверь, пригласил художницу в расшитое винным бархатом ложе. – Прошу! – сказал он, однако его заглушил чужой голос. – Аннет, my sweetie (англ.: моя дорогая)! – воскликнула Красноречова, выйдя из соседнего ложа. Она была одета, на удивление, в корсетное и с пышкой юбкой кроваво-алое платье без оголённых плеч и ключиц, и чёрные митенки с кастетом драгоценных колец. На её большой груди сверкало колье с чёрно-белыми квадратными камнями. Причёска её была неизменно сложной и большой (единственным отличием послужила чёрная шляпка с вуалью на заколке), чёрно-алый макияж был привычно кривоват, а на щеке краснел воспалившийся шрам. Скарлетт подошла к Аните, не заметив раздосадованного Фридриха, и крепко обняла её. – Как я рада тебя встретить, дорогая! Если бы ты не так редко приходила ко мне, мы бы виделись чаще, – с ноткой обиды кольнула женщина. – Извини, не всегда получается. – I don’t blame you (англ.: Не виню). Ты одна пришла? Предлагаю пересесть ко мне: у меня ещё два свободных места. – Я бы с радостью, но мы с Фридрихом уже сидим по соседству с вами, – она перевела внимание Красноречовой на улыбающегося сквозь скрип зубов Гальгена. – Oh, what a pity... (англ.: Ох, какая жалость...) Тогда жду тебя на следующем вечере, иначе я очень обижусь! – Постараюсь. Кстати, великолепно выглядишь! Тебе очень идёт красный цвет. – Oh-h, my sweetie! Я столько ласковых слов от супруга не слышу, как от тебя. Представляешь, сегодня с утра он мне заявляет, что я жутко набрала в весе и мне стоит меньше находиться на кухне! А я не стала молчать и по итогу мы чуть не подрались! Again! (англ.: Опять!) Красноречова со вздохом опустилась на стул у ложа и побледнела. Тень мучений мимолётно блеснул в её потухших, как у мертвеца, глазах. Анита виновато посмотрела на отошедшего от них Фридриха и с болеющим от жалости сердцем подсела к Скарлетт. – У вас настолько страшные ссоры?.. – Да. Часто они перерастают в драку: то я ему руку прокушу, то он меня за волосы потянет и рвет... Всю злобу на мне вымещает! Боюсь представить, что было бы, будь у нас ребёнок... – она запнулась. – А я ведь и уйти не могу, Аннет. Во-первых, мне некуда, а во-вторых, он мне так отомстит, что я пожалею о своём выборе; я это прекрасно знаю. О, какой у него на самом деле нрав! На публике справедлив и честен, а в семье – кошмар... Если бы кто-нибудь знал, что на самом деле происходит в нашем доме, то про меня не ходили бы слухи... – она взглянула на нервно бродящего по коридору Гальгена, услышала нарастающий шум в зрительном зале и поспешно поднялась. – I’m sorry (англ.: Мне жаль), я тебя задерживаю. А про услышанное забудь – это минутная слабость. – Ты ужасно измучилась, Скарлетт... – Анита поднялась вслед за ней. – Я хотела бы тебе помочь, но не знаю, как... Всё, что я могу сделать, это выслушать тебя. – Poor kind heart!.. (англ.:Бедное доброе сердце!..) Красноречова с сожалением улыбнулась; румянец вернулся к её щекам. Внезапно она взяла Аниту за плечи и, наклонившись, легко коснулась губами её уголка губ. Смятение, шок, ужас, гнев, ревность – всё смешалось в голове Гальгена, когда он обернулся и застал эту странную сцену. Так как он стоял позади не менее изумлённой художницы, ему этот поцелуй показался более неправильным и запретным, чем он был на самом деле. Скарлетт, не отводя лица от Аниты, прошептала ей на ухо: – Приходи на вечер, – и ушла в своё ложе. Анита некоторое время простояла в оцепенении, после чего предложила Фридриху сесть в ложе. Они заняли места и завели беседу о грядущем мюзикле с видом, что ничего не произошло (хотя в душе Гальгена негодование и злоба всё ещё пылали жарким пламенем).

Из записок Аниты Бесонновой

Прозвенел первый звонок. Я на себе ощутила чей-то взгляд и осмотрелась. Было очень много людей: все они о чём-то разговаривали. Никто на меня не смотрел. Взглянула в ложу Скарлетт (казалось, что именно оттуда кто-то смотрит), но увидела лишь саму Скарлетт и Балина. Фридрих заметил моё волнение и спросил, что случилось. Я соврала, что всё хорошо, и положила голову ему на плечо. Стало спокойней... Мне с ним так спокойно. Кажется, рядом с ним я в безопасности, когда с Ромой я чувствую себя неловко, потому боюсь сказать что-то не так, боюсь, что он отвернётся от меня... Фридрих такой хороший. Он так волнуется рядом со мной. Неужели и  вправду любит?.. Нет, кого я обманываю. Вряд ли я ему нравлюсь, я не могу кому-то нравиться. Никто никогда не был в меня влюблён, так что поменялось? Ничего. И к чему вообще любовь? Почему это так сложно? Я до сих пор не могу понять, нравится мне Рома или всё-таки не нравится, т.к. сердце рядом с ним колотится, щёки краснеют и появляется ком в горле. Зачем вообще природа создала влюблённость? Зачем она, когда я могу спокойно жить в одиночестве и не переживать ни за кого? Как сложно... И... я хоть и чувствовала рядом с Фридрихом безопасность, ощущение слежки не уходило. Наверное, мне всё же показалось. Посреди первого акта, когда звучала ария священнослужителя в исполнении Трактаторина, а на сцене в бордовых оттенках и густом тумане обессилено сидела актриса Черисская, игравшая главную героиню, почему-то Анита напряглась и неосознанно взяла Фридриха за ладонь свободной рукой, а он вместо того, чтобы смотреть за сцену, смотрел на неё и думал над предстоящим признанием. Художница не видела, как бледнело, краснело и синело его лицо при взгляде на неё, её грациозность и красоту. С губ священнослужителя сорвался неистовый хохот; он вышел из тьмы, встав позади героини, схватил её за запястья в распятии и ласково запел, прижимаясь губами к её виску, скуле и щеке:

Не спрячешь больше от меня своего нагого чрева!

В любви тебе признаюсь я; я не пойду налево

И страсть сжигает изнутри; нет сил таить желание!

Я своего добьюсь, пусть для тебя моя любовь – страданье!

Ты виновата в красоте, в своём виновна горе!

«Не плачь и не пугайся», – мой тихий голос вторит.

Ах, как сладка на вкус твоя фарфоровая кожа!

Как сладок каждый поцелуй, и слёзы с кровью тоже!

Отдайся страсти дикой и погрузись в сей омут с головой,

Пусть прочь идут одежды, прогоним робость долой!

Станцуй со мною грязный вальс...

Меня очень напугала эта ария. Не знаю, почему, но у меня странное предчувствие. Кажется, сегодня должно произойти что-то важное и особенное для меня, и вместе с тем на фоне маячит тяжёлое ощущение тревоги. ... Как тяжело иметь множество знакомых! Во время антракта я вышла в уборную и встретилась с Казиром. Мы обнялись, и он зашёл к Фридриху. По пути я ещё столкнулась с Евгением Рыбином. Мы поговорили немного (странно, что возле него мне было не по себе), и внезапно он поцеловал у меня руку. Стало очень неловко. Потом столкнулась и с Ромой. С ним я вела себя более сдержанно, потому что волновалась, и в жуткой неловкости, наконец, зашла в уборную. Фридрих нервно топал ногой, когда Казир подсел к нему и поинтересовался: – Ну что, Фридька, как обстоят дела? – Даже не спрашивай... – Неужели всё плохо? – тут же нахмурился футурист. – Нет, не плохо; это мне плохо рядом с ней! Господи, я так её люблю, что даже внятного слова не могу сказать! Ты видел, в каком она платье? Она сама богиня, грация! А я кто? Я какой-то простой, невзрачный, разве она может меня, обычного полюбить? Я... – Тихо! – прикрикнул тот. – Мы с Гансом сделали всё, чтобы ты красиво признался ей в любви, так что хватит ныть, руки в ноги и вперёд! Мы же репетировали: когда Ганс начнёт петь «Признание в любви», ты должен признаться ей в чувствах! – Но... Внезапное беспокойство обухом ударило Фридриха по голове, и, не договорив, он глянул в щель двери и увидел, как Анита говорила с Евгением в белом костюме с чёрным галстуком. До трясущегося от кипящей ревности директора доносились обрывки фраз их разговора, состоявшие наполовину из комплиментов и наполовину о приглашении художницы в гости к литератору. Казир не дал Фридриху вмешаться, схватив его за руки: – Фридька, угомонись! Ты к каждому столбу её ревнуешь? – Он смеет делать ей комплименты! Ах!.. – он побледнел, когда Евгений взял ладонь потерянной Аниты и коснулся губами её костяшек. Когда эта пытка для Гальгена завершилась, началась вторая: Бесоннова столкнулась с Немовым. Роман рассказал ей о своих музыкальных планах на ближайшее время и ещё о чём-то, чего Фридрих из-за гула в ушах не услышал. Вскоре Казир ушёл, а Анита вернулась, извинилась за задержку и села рядом с ещё более взволнованным Фридрихом. Она дышала так, словно долгое время бежала от кого-то. Переведя дыхание, она моментально ощутила покой и безопасность и остаток антракта рассказывала Гальгену о своих впечатлениях. Под конец второго акта, когда Ганс, играющий влюблённого в главную героиню юношу, начал петь свою арию, Фридрих заёрзал на стуле. К его счастью, Анита была слишком погружена в представление и не замечала, как краснело его лицо, как холодный пот градом тёк с его жаркого лица и как он кусал губы, вслушиваясь в текст арии:

...И во мраке этой клети, что все городом зовут,

Среди чудовищ и людей, что до безумья доведут,

В этой дряхлой комнатушке, так похожей на приют,

Здесь в объятьях самой смерти мои душа и сердце запоют:

«Ты радость моя, ты счастье моё!

Всё, что есть у меня, отныне твоё!

Пусть печали и горе растают в огне

Нашей страсти, пылающей в тишине!

Для тебя соберу миллионы цветов,

Напишу пару сотен любовных стихов,

Лишь бы ты улыбалась, смеялась со мной,

За мною ты будешь как за крепкой горой...»

«Ну, пора!» – поборов страх, кивнул себе Фридрих, взглянул на Аниту с биноклем и застыл с открытым ртом. Эта аккуратная фигурка, эти маленькие плечики, бордовые волнистые волосы... Она не смотрела на него, но он уже представил её очаровательное и так любимое личико и, вообразив пред собой её узенькие прекрасные глаза, забыл, как говорить; словесный ком распух в горле и не мог выйти наружу. Робость мгновенно поразила его и вновь сковала в цепи неуверенности и трусости. «Не могу». Выступление закончилось взрывом аплодисментов. В обсуждении мюзикла они дошли до дома художницы: Анита была весела и вдохновлена, а Фридрих с щемящим сердцем едва улыбался, смотря на её счастливое лицо. Не смог, не поборол трусость и корил себя за это. «Может, не поздно?» – думал он, но трусил сильнее и становился мрачен. Проводив девушку, Гальген с руками в карманах пешком побрёл к Мармеладной улице, где в «Блэк & Уайт» его ожидал Хамлов. Заметив приятеля, футурист слёту кинулся в расспросы: – Ну как, признался? Что она ответила? – заметив подавленность приятеля, он на минуту замолк. – Неужели нет?.. – Я не смог. – Он так и не признался. Ох, как же он пожалеет о своей трусости!.. – под конец сказал Сыщков и в трауре опустил голову.

***

Даменсток, 21 июля, 1021 год

Время 21:11

Это был кошмарный день. С самого утра Анита металась в мастерской из угла в угол. Сердце её трепетало в тревоге, разум терзался в предвкушении страшного события. Но что должно произойти? Чего с таким страхом она ожидала? Она не знала. Не знала, пока за окном не сгустился сумрак. Под вечер около двух часов Анита и Роман бродили по парку в тишине и любовались красотой небес. Вспышками порой возникал разговор, полный шуток и смеха, но длился он от силы минут десять, и снова тучей нависало молчание. Бесоннова заметила, что Немова что-то мучило, но спрашивать напрямую не стала, решив разузнать причину его дум при помощи наводящих вопросов. Однако она так и не узнала и продолжала размышлять о своих чувствах к музыканту. «Почему я рядом с ним робею? Разве я в него влюблена? Я с ним чувствую себя неловко, боюсь сказать не то и сильно мучаюсь, пока раздумываю над своими словами, но ведь это кошмар, а не влюблённость! По идее, влюблённость должна окрылять, делать меня счастливей, но от неё я лишь страдаю. Для счастья мне никто не нужен кроме меня самой, так зачем я влюбляюсь? Я сама себе царь в своём гордом одиночестве, нет смысла сковывать себя цепями бессмысленных чувств. Да, любовь – это страшная и странная шутка», – всё думала она. По возвращению домой Анита взялась за уборку. Она протирала пыль на кухне, когда пению из радио прорезал телефонный визг. Оставив тряпку, она подбежала к телефону, прижала трубку к уху и услышала глухие рыдания. – Надя? Надя, что случилось? – Прости меня... мне... мне немного нехорошо... – Ты дома? – Да... никого рядом нет... – Я сейчас приеду. Перезвонив ей с раскладушки, Анита поспешно накинула на плечи плащ, на голову – шляпу и, попутно успокаивая её по телефону, вышла из дома. К счастью, неподалёку она застала отдыхающего извозчика и попросила его довезти её до первого дома улицы Продитто. Через сорок минут она уже стучала в дверь и просила впустить её. Дверь отворилась, – на пороге стояла Надя с багровыми опухшими глазами, из которых скоротечными ручьями текли слёзы, болезненно-бледным лицом и взбухшей веной на горячем лбу; пелена страшного отчаяния накрыла ранее ясный взор. Когда ужаснувшаяся Анита прикрыла за собой дверь, Надежда рухнула на пол и бросилась к ней в ноги; водопад извинений лился с искусанных губ, вместе с тем как она обнимала её колени и прижималась к ним щекой. – Боже, Анюта, прости меня! Я самый отвратительный человек на земле, я ужаснейшая подруга, я слаба и ужасна!.. Господи... Господи, зачем я живу на этом свете?! – Надя, встань! Анита, несмотря на сопротивление, подняла её на ноги и подвела к дивану. Надежда, пряча лицо в ладонях, рухнула на него и разрыдалась сильнее, хотя казалось дальше некуда. – Надя что случилось? – подсев к подруге и обняв её за плечи, спросила обеспокоенная художница. – Я вспомнила... я снова вспомнила о них... – лихорадочно дыша, глотая слёзы и  шмыгая носом, пробубнила та. – Я снова вспомнила... Господи, Анита, ты – ангел, самый настоящий ангел!.. Почему ты до сих пор не бросила меня, как остальные? Почему продолжаешь таскаться со мной как с тяжёлой ношей?.. Ты со мной страдаешь, из-за меня страдаешь, а всё равно не покидаешь меня! – Надя... – Прости, от меня одни проблемы... Я устала, Анюта, я устала думать и вспоминать, чувствовать вину и... прости, прости, пожалуйста, прости... – Тебе незачем извиняться. Я с тобой, – она обняла подругу и ласково погладила её по голове. От этих действий Надя затряслась и снова  разрыдалась. – От меня одни беды... – Нет. – Брось меня!.. – Не брошу. – Зачем ты продолжаешь со мной мучиться?.. – Я вовсе не мучаюсь. – Почему ты не бросаешь меня, как остальные?.. – Потому что ты моя подруга, – продолжала спор Бесоннова и крепче обнимала бредящую Дружбину. Прошёл час. Измотанная плохими воспоминаниями Надежда лежала в объятиях Аниты и смотрела в пустоту. Слёзы на её щеках высохли, образовав белые полосы. Для ясности стоит рассказать, отчего бедная Надя так мучилась. Так вышло, что до встречи с Анитой у журналистки было много тяжёлого опыта с друзьями: лучшие друзья её бросали, когда ей душевно становилось плохо и на ясный ум накатывало помутнение, отчего она начинала думать, что всех мучает, и от предательств родных ей людей сильнее загоняла себя во мрак отчаяния. Ей казалось, что именно из-за неё бывшие друзья обрывали с ней все связи, что во всех чужих и своих неудачах виновата только она, что все её близкие мучаются при общении с ней, и ненавидела себя за своё существование. С её припадками истерии, если Надя не могла дать негативным мыслям и чувству вины отпор, могла справиться только Анита, готовая в любой момент всё бросить и поспешить на помощь. Устав от самоедства, Надя прокляла всех своих бывших друзей и, слабо улыбнувшись, прошептала: – Спасибо, Анют... Правда, спасибо тебе, что ты до сих пор не бросила меня, как остальные. – Как я могу бросить такого замечательного человека? – заметив, что Надя хотела возразить, она её перебила: – Ты замечательный человек и прекрасный друг, не отрицай этого. А те, кто тебя бросил, – глупцы и трусы, не более. – Глупцы и трусы... – повторила она шёпотом и слабо улыбнулась. – Хочешь, посмотрим какой-нибудь фильм? – Да, хочу... Только какой? – М-м, как насчёт нашего любимого «Дня сумбура»? – В пятый раз? – Ну, если не хочешь... – А что, звучит неплохо! – Тогда я налью чай, а ты включай телевизор; я с твоей техникой не управлюсь Остаток вечера подруги смотрели фильмы, сплетничали обо всём, чём можно, и, хрустя печеньем, пили чай, а ночью уснули прямо так на диване.