Pianiste

      Музыка лилась из-под тонких пальцев, как невесомое кружево, ноты бесследно исчезали под высоким куполом, в светлой дымке струящегося сквозь мутное стекло солнца. Мелодия была красива, даже прекрасна, но далеко не в ней одной было дело. Ее, скорее всего, слышал раньше каждый, кто собрался тогда в стихийный кружок вокруг пианино, но вряд ли бы даже остановился, уловив ее где-то из колонок или в саундтреке фильма. Это человек ‒ человек, сидевший за инструментом, дело было в нем.       Ты никогда не знаешь, за каким поворотом тебя будет ждать что-то, что вдруг перевернет твой мир на сто восемьдесят градусов. Более того, обычно ты думаешь, что «перевернуть мир» должно что-то огромное, какое-то невероятное событие, революция, свалившаяся на голову мировая слава. Но мир ‒ хрупкая штука, и порой его может вдребезги разбить всего лишь парень, играющий на пианино в торговом центре.       Чуя в деталях помнил тот день и его лицо, хоть это и было год назад. Обычная суббота, у него была только одна утренняя лекция, после которой он решил проехаться до крупного молла. Не за чем-то конкретным, просто чтобы занять время, он даже звать с собой никого не стал, собираясь пошататься немного, может, купить пару новых футболок, ничего такого. Этим он, собственно, и занимался ‒ взял кофе и прогуливался мимо витрин, когда ноги сами принесли его на главную площадку. На первом уровне, под застекленным потолком, возвышавшимся над всеми этажами комплекса, образовалось небольшое столпотворение. Это было первым, что увидел Чуя ‒ спины тихо стоявших людей. Затем донеслась музыка, и тогда он вспомнил, что там, на островке, всегда стояло свободное пианино, и решил остановиться и послушать. К его раздражению, чтобы увидеть хоть что-то, ему с его ростом не помогло бы даже встать на носки, так что, осторожно лавируя между людьми, он пробрался в первый ряд.       За пианино сидел парень, пожалуй, его возраста, абсолютно просто одетый: светлая толстовка, джинсы, конверсы. Только плотно забинтованные шея и запястья там, где они виднелись из-под чуть закатанных рукавов, в его облике были бы необычными, если бы не его лицо. Вьющиеся пряди каштановых волос, заправленные за одно ухо, открывали бледную кожу, острую линию челюсти и правильные черты. Он был невероятно красив сам по себе, но его красота заиграла совершенно иначе, когда он, закончив на последних нотах композицию, которую Чуя не застал, опустил голову и улыбнулся с закрытыми глазами ‒ односторонней, меланхоличной улыбкой, от которой у Чуи перехватило дыхание. И, как будто этого было недостаточно, он, вздохнув, вступил новую мелодию, ту самую, которая после того дня перешла для Чуи из разряда «вроде, знаю» в «так прекрасно, что хочется распасться на атомы».       Небольшие перформансы на уличных пианино не редкость для крупного города, и многие, садящиеся за них, играют хорошо ‒ но это обычно просто «хорошо», «правильно», может, даже «искусно»; это не так, как играл он. Чуя сам брал в руки только гитару и понятия не имел, насколько технически точно было исполнение этого парня, но ему, честно говоря, было совершенно наплевать.       Его игра звучала, как тихий горный ручеек и необъятное море одновременно; мелодия нарастала и затихала, звуки сплетались в тонкий хрусталь, и было совершенно непонятно, звучит в музыке тоска или радость, метания живой души и почти прощальное спокойствие ‒ по большому счету, между ними стерлась всякая разница. И каждая перемена в композиции отражалась переменой на лице пианиста. Это были тонкие неброские выражения ‒ вроде поджатых напряженно губ, едва заметного излома бровей, на секунду слишком плотно сомкнутых век, ‒ но Чуя не мог отвести глаз.       И когда после последней самой высокой волны звуки стали затихать и композиция подошла к концу, Чуя почувствовал, как его ноги приклеились к полу и он не может сделать ни шага с места. Он ожидал, что пианист перейдет к следующей мелодии, но тот, не сказав ни слова и не взглянув на собравшихся зрителей, встал из-за инструмента.       Первым порывом было подбежать и заговорить ‒ непонятно о чем, непонятно зачем, ‒ но Чуя все также стоял как вкопанный и смотрел, как парень уходит в противоположную от него сторону. Троица девушек, стоявших там, взволнованно запереговаривалась, и, кажется, когда он проходил мимо них, одна попыталась заговорить, но он исчез в толпе слишком быстро. Через секунду, когда ступор отпустил, каштановой макушки уже нигде не было видно. Народ начал расходиться, и Чуя, зажмурившись и мотнув головой в попытке стряхнуть наваждение, задержался еще на несколько секунд и тоже пошел к выходу из центра.       Конечно, это событие не заставило его разом переосмыслить всю свою жизнь, он не бросил вдруг университет или оборвал все связи, нет. В общем-то, не изменилось вообще ничего. Просто некоторые вещи остаются жить в тебе, и всё. Это воспоминание осталось жить в памяти Чуи и иногда, в случайные, неожиданные моменты просачивалось в настоящее ‒ он вдруг словно снова слышал ту мелодию, когда ехал солнечным днем на заднем сидении машины, улицы города пролетали мимо, блестя в теплых лучах, а ветер из открытого окна трепал выбившиеся пряди волос; порой почему-то вспоминал лицо пианиста и пытался мысленно воспроизвести его черты, будто боялся, что они сотрутся. Год он бережно хранил эти несколько минут в памяти, будучи уверенным, что они не повторятся, да и не хотел этого особо ‒ тот момент был идеален, и он завершился быстро, как хороший фильм, сиквел к которому бы только все испортил. Но, опять же, мир такой хрупкий, и порой даже незыблемые его правила подводят, например то, что молния не бьет дважды в одно место.       То был свежий июньский вечер, и по странному стечению обстоятельств Чуя, как и ровно год назад, был один, правда, настроение у него было далеко не такое безмятежное, как тогда в молле. Вообще-то, ему было достаточно погано. Прошедшая весна и первый месяц лета неплохо потрепали его, обеспечив пару потерь, работу на износ по совмещению с учебой и вынужденный переезд. Ко второй половине июня Чуя чувствовал, что его нервы похожи на перетянутые гитарные струны, готовые лопнуть от лишнего прикосновения, и в очередное воскресенье решил, что ничего страшного не случится, если он один раз выпьет в одиночестве. Так что он выбрал бар, ткнув пальцем в небо, и отправился туда.       Первое, что бросилось Чуе в глаза ‒ достаточно темно, лампы точечно освещают помещение, создавая причудливый лабиринт из участков света и темноты. Второе ‒ поблескивающая мебель из темного дерева и стекла, с которой бар принимал более европейский вид. И третье ‒ скромно примостившееся у одной из стен и освещенное только одной лампочкой пианино, тут же заставившее Чую легко усмехнуться от уже привычно всплывшей в памяти картины. Определенно, бар ему понравился, в таком даже не так уж и стыдно было пить одному.       Правда, народу было странно мало, может, из-за того, что на следующий день начиналась рабочая неделя, так что, выпив пару стаканов, Чуя быстро заскучал и начал подумывать пойти домой, тем более, что толку от выпитого не было и веселее не становилось, но какое-то время он продолжал сидеть, подперев голову рукой, и перекатывал тающий лед в стакане. Он так увлекся его гипнотизированием, что не заметил, как за его спиной человек сел за пианино, и словно из ниоткуда появившаяся мелодия снова застала его врасплох. Опустив стакан на стойку, он сначала не стал разворачиваться.       С первых же нот он понял, что играет тот же музыкант, что и год назад, пусть музыка и была совсем другой. Не такая летящая, она началась почти робко, как колыхающиеся перед дождем стебельки осоки. И может, это говорило настроение самого Чуи, но на этот раз в игре пианиста сквозила сплошь смиренная печаль.       Он обернулся, когда спустя пару минут тема сменилась и налет тревоги замелькал в быстро полившихся высоких нотах. Тот же кудрявый затылок и забинтованные изящные запястья, только вместо толстовки теперь ‒ белая рубашка с закатанными до локтя рукавами. Хоть он и знал сразу, при виде пианиста душа почему-то ушла в пятки. Кончики пальцев похолодели, но Чуя тихо, стараясь не издавать лишних звуков, будто мог спугнуть хрупкую мелодию, встал со своего места и пересел на крайний стул за длинной барной стойкой, совсем рядом с инструментом, почти по правую руку играющего.       Чуя мог видеть его профиль теперь, резко очерченный электрическим светом, и сложно было даже поверить, что сидящий рядом с ним человек реален. Он не обращал никакого внимания на что-либо, кроме клавиш пианино, едва улыбаясь, пока играл. Чуя, в свою очередь, старался даже дыхание затаить, будто мог таким образом слиться с мебелью. Но композиция кончилась слишком быстро, плавно затихнув, и с последним аккордом музыкант вскинул голову и повернулся прямо к нему, одарив таким взглядом с испытующим прищуром, что руки ослабели.       Так друг на друга они молча пялились неприлично долго, пока Чуя пытался вспомнить, как разговаривать, а когда наконец взял себя в руки и, прочистив горло, хотел было поздороваться, его перебили.       — А я тебя помню, — выдал пианист мелодичным голосом, и все усилия по вспоминанию алфавита полетели к черту. Парень развернулся на табурете полностью лицом к Чуе, закинул ногу на ногу, откинувшись на руку, выставленную за спиной, и стал выжидающе смотреть снизу вверх на него, сидящего на высоком барном стуле в полном замешательстве. Все, на что его хватило, это моргнуть и переспросить:       — Да?       — Ага, — забавлялся пианист. — Прошлый год, Квинс-сквер.       — Да, — повторил Чуя, на этот раз утвердительно. Что ж, вау, он вспомнил одно слово, это успех. На самом деле, он просто был слишком удивлен. Пианист тогда даже краем глаза на него не посмотрел, да он вообще ни на кого не смотрел, Чуя был уверен, что он его даже не видел.       — А у тебя хорошая память на лица, да? — наконец собрал он целое связное предложение, даже улыбнулся.       — Ну, тебя сложно забыть, — похоже, он продолжал издеваться и пытался устроить Чуе нервный срыв. — Плюс, когда встречаешь одного и того же человека второй день рождения подряд, это необычно.       — У тебя день рождения? — Чуя правда мог только догадываться, насколько огромными и беспросветно непонимающими были его глаза в тот момент.       — Да, — пожал плечами пианист, будто это вообще ничего не значило.       — А в том году…       — Это было то же число, да.       — И это у тебя такой способ праздновать?       — Считай, что традиция такая, — хмыкнул парень. — Задался целью опробовать все уличные пианино в городе.       — Ты… Прекрасно играешь, — Чуя вдруг решил, что он должен знать, но это прозвучало как-то невпопад, и он неловко поправил чокер под волосами сзади.       — Спасибо, — слабо улыбнулся он.       — И с днем рождения.       — Спасибо. Образовалась пауза, и Чуя жестом попросил у бармена повторить ‒ два стакана.       — Почему ты один? — спросил он.       — А ты? — ответил музыкант вопросом на вопрос, и Чуя загнанно моргнул.       — Ну, у меня-то не день рождения, — парировал он.       — Ну, если ты хочешь, мы можем составить друг другу компанию, — в улыбке пианиста мелькнула секундная неуверенность, но затем он встал и протянул Чуе руку. — Дазай Осаму.       — Накахара Чуя, — представился он в ответ, пожимая протянутую ладонь. Хотя Дазай не то чтобы пожал его руку, скорее, просто взял в свою и задержался так на несколько секунд, что-то высматривая в глазах Чуи.       — Приятно познакомиться, — негромко сказал он. — Со второй попытки. Чуя усмехнулся, стараясь не думать о том, скрывалось ли под словом «попытка» то, что год назад Дазай заметил, как он безуспешно пытался заставить свои ноги отклеиться от пола, или это просто фигура речи такая.       — Мне тоже.       …Вероятно, никто из них в тот момент еще не знал, что это будет далеко не последний день рождения, что они отмечают вместе ‒ хотя впоследствии Чуе порой казалось, что Дазай догадывался. Да и игру Осаму вскоре после того Чуя стал слышать куда чаще и порой гадал, кому все-таки из них судьба преподнесла подарок в тот день. Ежегодная традиция превратилась в почти ежедневную, не только на улицах, но и дома, где иногда Дазай, сидя вплотную к Чуе, клал свои руки на его и показывал, как правильно играть ‒ хотя в этом было меньше обучения и больше улыбок и смеха, а еще полных нежности взглядов, которыми Осаму без стеснения одаривал Чую. Тот в долгу не оставался, став его главным постоянным зрителем, и теперь, когда вокруг пианиста ‒ его пианиста ‒ на улицах собирались толпы, Чуя точно знал, что, может, Дазай, играя, и смотрит только на инструмент, но его он видит ‒ видит всегда.