***
Зловещую тишину рассёк слабый цокот каблуков, будто отмеряющий секунды. Цок-цок. Цок-цок. Изящно расписанная дверь плавно отъехала в сторону, и в проёме появилась фигура. Последовавший за щелчком выключателя мягкий свет после нескольких часов, проведенных в темноте, показался ослепляющим. Еле слышный стон сам собой вырвался из пересохших губ, а ладонь потянулась к глазам. Фигура обернулась. — Ох, Эни… — замешкавшись на долю секунды, Падме присела на корточки рядом с сидящим на полу мужем, положив руку ему на плечо. — Мне… — … так жаль, — бесцветным голосом продолжил за неё Энакин, откинув голову на подлокотник мягкой софы, предназначенной для гостей. В волосы забрался лёгкий ветерок, пробравшийся с балкона. Падме зябко повела обнажёнными плечами, мягко и едва заметно поглаживая супруга по щеке. — Я правда сожалею, — прошептала она, опустив взгляд в пол. — Знаю. — А что с Оби-Ваном? Он что-то сказал? — Падме криво улыбнулась, видимо, пытаясь разбавить обстановку. Получалось плохо. — Я о нём даже слышать ничего не хочу, — по слогам отчеканил он, буравя взглядом потолок. Если смотреть наверх, то слёзы точно не польются. — Где же ты был всё это время? — Падме даже слишком осторожно присела на кресло и, мягким движением запустив пальцы в короткие пряди, взъерошила его волосы. Энакину всегда нравилось, как она это делала: после посвящения в рыцари жена и посоветовала ему сменить причёску, когда все время раздражавшая падаванская косичка наконец была отрезана. — Как же так вышло? Перед глазами блеснули нанизанные на цепочку бусины силка — падаванская косичка, которую отдал ему Йода после возвращения из Призмы. Которую гранд-магистр уже никогда не отрежет. — Но… почему? — ранее почти бесчувственный голос Энакина зазвенел и задрожал. Он думал, в его звучании будет лишь злость. Он часто злился на Совет. Но сейчас в голосе было только искреннее недоумение, какое бывает в плачах маленьких детей, у которых подростки с гоготом отняли сладости. В глазах уже стоят слезы, но печаль — не главная эмоция. Самое важное, что волнует детей в этот момент — один вопрос. «За что они так?» Тот же самый вопрос себе сейчас задавал Энакин. — За что?.. — Дрожащие губы плохо слушались его, но он просто не мог позволить себе заплакать. Не мог. — Она же ещё совсем ребёнок… была. Почему? — Мы это так не оставим, слышишь? — Падме ласковой, но уверенной хваткой стиснула плечо супруга, безуспешно пытаясь посмотреть ему в глаза. — Я уже задействовала все связи, пытаюсь достучаться до Таркина… — Ты?.. — взгляд Энакина наконец сфокусировался на ней. Взгляд был нехороший. Она поёжилась от смутного страха, не до конца понимая, чего именно боится. — Эни? — А где ты была, пока не стало поздно? — внезапно болезненный крик Энакина срывающимся от переполняющих его чувств эхом зазвенел даже в его собственных ушах. Глаза вновь будто заволоклись мерклой плёнкой. Он кричал на жену, но говорил не с ней. — Где ты была, когда она просила о помощи? Почему только сейчас? Почему ты не помогла ей?! — Энакин, я… — Ты же была здесь! Ты знала! — дракон мёртвой звезды глубоко внутри него тяжело и громоздко сворачивался кольцами, поблёскивая серебряной чешуёй. В его глазах читалось осуждение, а мелькающий между клыками раздвоенный язык жалом впивался в мозг. Звезда сгорала заново, и её пламя золотистыми всполохами металось в глазах Энакина, рассыпаясь огненными искрами. — Она же не виновата. — Если бы ты была там!.. — В том сценарии, где есть слова «если бы», всё всегда хорошо. Прекрати обманывать себя. Это не её вина. Стреляешь себе же в ногу. — Да о чём ты?! — Сам посмотри. — Эни… — опомнившись, он, возможно, в первый раз за разговор обратил внимание на Падме. Та стояла на коленях, забившись в угол, как можно дальше от собственного мужа. В её глазах стоял ужас и блестели слёзы. — Это... ты?.. — Энакин ещё никогда так сильно себя не ненавидел. — Я… Прости. Мне лучше побыть одному, — он вскочил на ноги и вихрем вылетел из квартиры, даже не коснувшись своей супруги, лишь бросил на неё мимолётный взгляд. Падме обессиленно сползла на пол и облокотилась об угол дивана, почему-то обхватив руками живот.***
Сорок три процента. Сорок три процента тела Баррисс покрывали бинты и перевязки. Левая рука оказалась в лубке, а металлический привкус и фантомное ощущение четырёх выбитых зубов оставались до сих пор. Когда мастер Скейн увидел её в таком состоянии, он лишь молчаливо покачал головой. Он до сих пор ни разу с ней не говорил. Никто с ней не говорил. Баррисс криво осклабилась и поморщилась от острой боли в кровоточащих дёснах. Кроме Скайуокера, конечно. Хотя произошедшее куда больше напоминало монолог. Он шептал и говорил, говорил и кричал, кричал и шептал. Он ненавидел. И это хотя бы было понятно. Почему Совет оставался на его стороне — вопрос, который волновал Баррисс куда сильнее. Неужели падших джедаев настолько не жалко, что можно позволить пасть ещё и этому? Скайуокер был одержим. Он её ненавидел, и эта безграничная ненависть накрывала его с головой, точно цунами, охватывавшее разум джедая и вымывающее из него любые остатки рассудка. Баррисс лежала без движения, элементарно неспособная пошевелиться. Он её ненавидел и потому сделал с ней это. Она его ненавидела. И если, — нет, когда она выберется отсюда, — она отплатит ему той же монетой.