***
На первом этаже дома темно. Пахнет свежими булочками с корицей. Дилюк садится на пуфик и скидывает ботинки, с облегчением опуская ноги на тёплый пол и проверяя карманы пальто. Синяя бархатная коробочка на месте, это главное. Рагнвиндр открывает её и любуется поблескивающим в лунном свете кольцом из белого золота. Крохотные сапфиры приветливо мерцают, как маленькие хрупкие снежинки на морозе. Кэйе точно понравится. Закрыв глаза, Дилюк представляет, как всего через несколько минут зайдёт в спальню, терпеливо выслушает негодующее нытьё по поводу того, что он опять задержался на работе, а потом встанет на одно колено, и глаза Альбериха засияют сильнее, чем вся эта россыпь драгоценных камней. Конечно, он скажет «да», перед этим глупо пошутив и сделав вид, что он, конечно же, никак не может быть согласен связать жизнь с таким идиотом, как Рагнвиндр, а уж тем более взять его стрёмную фамилию и до конца своих дней жарить на мангале куриные шашлычки в роли домохозяйки в клетчатом фартучке. Да и вообще, он свободная птица, которой никто не нужен. Кроме другой такой же птицы, любящей его больше всей своей жизни. Дилюк, сидя ещё в прихожей, замечает в конце коридора, ведущего в крыло горничных, фигуру в длинной белоснежной ночнушке со свечой в руках, и торопливо прячет кольцо в объёмный рукав рубашки. Брюки без карманов — худшее, что могло придумать человечество, когда тебе необходимо сделать предложение как можно незаметнее. Естественно, абсолютно все слуги от Аделинды до любящих посплетничать Хилли и Моко подозревали, а скорее даже знали, что капитан кавалерии неспроста спустя пару лет раздора начал всё чаще и чаще оставаться на винокурне на ночь, пока совсем не оккупировал одну из спален в которой, впрочем, не спал. И всё же хочется сохранить радостную новость в тайне до поры до времени, разделить её исключительно вдвоём. Рагнвиндр чувствует, что так правильнее, поэтому предпринимает неудачную попытку скрыть улыбку до ушей, расцветающую при одной мысли о Кэйе. Да уж, только в него он мог влюбиться настолько крепко. Угораздило же изо всех возможных вариантов выбрать полную свою противоположность с отсутствием вкуса в сигаретах, повязкой на глазу и тупыми шутками. — Мастер Дилюк! — кричит фигура в белом, срывая голос и приближаясь всё ближе, — Мастер Дилюк, там господин Кэйа… Он… Я зашла отнести ему чай и забрать письмо, которое он хотел отправить после ужина, а там… О, Барбатос, ужас-то какой… Я-я… Я послала за лекарем, но он никак не приезжал, а господин Кэйа… Лицо Аделинды настолько бледное, что сливается с ночнушкой. С каждым её предложением улыбка на лице Дилюка стремительно гаснет, он срывается с места и бежит по лестнице, пропуская ступеньки через одну. Дверь в их спальню открыта нараспашку, но он боится приближаться к ней, интуитивно понимая, что он может там увидеть. И всё же подкрадывается туда, медленно, на цыпочках, не обращая внимания на истошный плач горничной, оставшейся внизу в полном одиночестве. Нет. Нет. Этого не может быть. Кэйа лежит лицом вниз на пушистом сером ковре, который сам же нашёл в каком-то антикварном магазинчике и притащил в комнату несмотря на все возражения Дилюка. Говорил, что так будет уютнее. На журнальном столике царит полный беспорядок: возле перевёрнутой пепельницы — кучка бычков, выпитая наполовину бутылка вина и стопка непонятных бумаг, от резкого порыва ветра сползающая вниз и разлетающаяся по комнате желтоватыми птицами; тут же небрежно брошена перьевая ручка и чернильница, роняющая на пол синие капли. В углу валяется открытый чемодан, вся кровать занята наспех разложенной одеждой, в основном принадлежащей самому Альбериху, но Дилюк мельком замечает пару своих самых дешёвых и скромных рубашек. Кэйа не дышит. И когда Рагнвиндр его переворачивает, то видит совсем-совсем зелёное, искажённое лицо, закатанные глаза, белёсые следы засохшей слюнной пены, оставшиеся на губах, подбородке и шее. Он импульсивно прикрывает ему веки, потому что смотреть на этот мертвецки застывший взгляд просто невыносимо, и лишь потом прикладывает два пальца туда, где должна биться сонная артерия. Шея такая холодная. Если бы Дилюк не знал, что никого кроме Альбериха не могло быть в это время на этом дурацком ковре, он бы не поверил. Смерть стёрла с бездыханной, пластмассовой куклы все родные, тёплые, некогда присущие ей черты. Ему не верится. Когда умер отец, инстинктивная паника и живые, исцеляющие слёзы пришли сразу же, и он чувствовал то, что должен был чувствовать в тот момент. А сейчас он ничего не чувствует. Будто это не его любимый безвольно распят на его же руках. Рагнвиндр много раз думал о том, что однажды Кэйа умрёт, ведь все в конце концов иссыхают от старости, погружаются в неизвестность, лёжа в постели, в кругу супругов и детей. И он знал, что будет долго горевать, рыдать и соблюдать траур, если Альберих уйдёт раньше него. Собственное холоднокровие пугает. Либо Кэйа жив, либо сердце настолько окаменело, что больше не поддаётся логичной скорби и оцепенению. Прибывший спустя минут двадцать семейный врач устанавливает, что смерть наступила приблизительно полтора часа назад и скупо выражает своё соболезнование, говорит какую-то бессмыслицу про передозировку снотворными, алкоголь, интоксикацию организма и летальный исход, спрашивает разрешение на отправку тела в местный морг для детальной экспертизы. Дилюк соглашается. Тело кладут на носилки, накрывают белой простынёй, стянутой с их кровати, и Рагнвиндр машинально, пока никто не видит, успевает снять с трупа потемневший от времени серебряный медальон с совместной детской фотографией внутри и кривоватое деревянное колечко, которое он давным-давно выстругал Кэйе собственноручно. Всё мечтал о том, как однажды заменит его на обручальное, почему-то ждал подходящего момента, который теперь никогда уже не настанет. Как глупо сложились обстоятельства. Каким глупым кажется теперь искренний плач жителей винокурни, держащихся рядышком и ободрительно обнимающим друг друга!.. Альбериха уносят. Дилюк остаётся один на один с заплаканной Аделиндой, молчаливо перестилающей постель. Она зачем-то быстро наводит порядок в комнате, нервно расставляет по местам беспорядочно разбросанные вещи, запихивает в чемодан всю оставшуюся одежду и застёгивает его. Женщина порывается унести и недопитое вино, но Рагнвиндр машет рукой, и она только нерешительно прикрывает горлышко бутылки пробкой. — Мастер, я не знаю, стоит ли вам об этом говорить, но вот, — Аделинда достаёт из кармана фартука, накинутого на впопыхах надетую форму, два конверта, — Тут письмо, оно пришло господину Кэйе перед ужином, и ещё одно, адресованное вам. Я как раз поднялась, чтобы его забрать… — Ты уже говорила об этом, я помню. Давай сюда, я посмотрю. Можешь идти. Твоим коллегам нужна поддержка, а тебе — сон. — А как же вы тут, совсем один… — Я справлюсь. Иди. Дверь закрывается, отрезает его от внешнего мира и оставляет в полном одиночестве. За окном певуче заливаются соловьи. Дилюк не знает, с какого письма ему начать. Один из конвертов помятый и волнистый, тронутый явно мокрыми руками. «Кэйе Альбериху» написано ужасно коряво, скорее всего человеком, плохо знающим язык. Второй же идеально гладкий, но с чернильными отпечатками пальцев и аккуратной, старательно выведенной знакомым почерком надписью «Люку от Кэйи. Лично в руки». Рагнвиндр колеблется, но нехотя выбирает последний, надеется найти внутри ответы на так мучающие душу вопросы, откупоривает вино и прикладывается прямо к горлышку, разворачивая сложенный вчетверо листок одной рукой. Пить… На него это так непохоже. Но он знает, что люди часто напиваются, когда им плохо. Наверное, ему нужно напиться, наверное, это поможет. Люк, Даже не знаю, с чего начать. Если ты это читаешь, то я, наверное, уже в местечке получше. Я часто скрывал от тебя те важные вещи, те, на которые ты бы резко отреагировал. Это ты и сам знаешь, и знаешь последствия подобного моего поведения. И я сразу хочу попросить у тебя прощения за всё плохое, что когда-либо тебе сделал. Начиная намеренно сломанным в детстве велосипедом и заканчивая неожиданным признанием у мёртвого тела отца. Пожалуйста, не злись на меня слишком сильно и дочитай это письмо до конца. Я расскажу, почему поступил именно так, а не иначе, почему так будет лучше. Ведь так важно сразу рассказывать всё, что лежит у тебя на душе, иначе это нерассказанное непременно сожрёт тебя изнутри с потрохами. И ещё пальчики оближет. Так вот, ближе к делу. Уже пару месяцев я переписываюсь со своим родным отцом. Нет, не так. Извини, я начинаю это всё раз пятый, а слова до сих пор не складываются. Этот отец мне скорее… Биологический. Как вообще можно назвать отцом случайного человека, кинувшего тебя в незнакомой стране без гроша за душой? А вот он продолжает считать меня своим сыном, как ни странно. Сила крови, наверное. Он же всё это время знал, где я, что со мной, был уверен в том, что я в надёжных руках, которые ему, правда, не до конца нравились, потому что они мондштадтские. Ты наверняка хочешь спросить, почему я продолжал отвечать ему, хоть и ненавидел? Ответ прост: всё та же сила крови. Поначалу эти его послания казались мне безумно трогательными и искренними. Отец ни разу прямо не извинился за своё долгое отсутствие в моей жизни, но его сожаление читалось между строк, в каждой букве. К тому же он писал на тейватском, и эти забавные, сложенные в целые предложения буквы чужого ему языка вызывали у меня некое сочувствие и теплоту. Я представлял, как он по ночам сидел где-то в неизвестности под звёздами и устало выдёргивал из памяти либо из словаря незнакомые ему слова, переносил их на тонкий пергамент, лежащий на коленях. Честно признаюсь: это было даже мило. Я думал, что он не стал бы так утруждаться ради абсолютно безразличного ему парня, что он так по-своему выражал свою любовь ко мне. Да, любовь… По-настоящему безрассудно любили меня только Крепус и ты. Ты же в конце концов смог принять меня таким, какой я есть, не требуя ничего взамен? А вот отец, как в последствии оказалось, не смог. Все его первые письма обманом привязывали меня к нему, внушали подсознательную вину за неоправданные надежды. Ну об этом дальше. Я до сих пор не знаю, как его зовут. На родине все называли его по титулу, мама исключительно «любимый», а я был ещё в том возрасте, когда дети не в курсе, что у близких родственников существуют имена. Может быть, я и слышал когда-то его имя, но в долгих бесцельных скитаниях по миру оно постепенно стёрлось из моей памяти. Подпись в конце абсолютно любого письма была одна и та же: «папа» на кхаэнрийском. Когда я отвечал ему, то, к своему стыду, тоже нежно называл его папой. Даже когда темы сменились с общих, вроде тех, где он узнавал, как у меня дела, до откровенно угрожающих. Он вместе с товарищами планирует настоящий переворот, Дилюк. Те планы, о которых он мне рассказывал, настолько секретны и ужасающи, что я сжёг их все в камине, пока ты спал. Вся суть заключалась в сотрудничестве с Бездной, а для меня они избрали роль шпиона и посредника. Естественно, я отказался, сказал, что не могу так поступить с людьми, воспитавшими меня и совершившими множество хороших поступков. Тогда он ужасно на меня разозлился, назвал слабаком и предателем. По идее, письма должны были прекратиться, но их с каждым днём становилось всё больше и больше. Я приходил на работу и выгребал из почтового ящика кипу конвертов; ко мне в любое время и в любом месте мог подойти почтальон, всучить ещё десяток телеграмм с угрозами превратить мою жизнь в ад, если я немедленно не отвечу. Знал бы он, что с такой бомбардировкой моя жизнь уже превратилась в ад… Я перестал чувствовать себя в безопасности, начал допоздна задерживаться в штабе или в таверне, чтобы не пугать тебя своим состоянием и не вызвать лишних вопросов, практически перестал спать, беспокоясь о том, что очередное письмо попадёт в руки к Аделинде или, что в тысячу раз хуже, к тебе. Рыцарский врач выписал мне какое-то мощное снотворное строго по рецепту, но оно помогало мне ровно до тех пор, пока я не сдался и не ответил отцу. Написал, чтобы он отстал от меня, иначе я всё расскажу руководству, их компанию немедленно накроют и посадят в тюрьму до дальнейшего выяснения обстоятельств. Жалкая манипуляция. Мы оба понимали, что ничего я не расскажу, потому что тогда пострадаю в первую очередь я сам. Я даже не был в курсе его местоположения, письма приходили без адреса, непонятно откуда и непонятно каким образом. А сегодня неразрешимость ситуации достигла своего апогея. Перед ужином Аделинда принесла мне письмо. Его письмо. Я был просто в ужасе. То, чего я боялся, произошло. Отец осмелился в своих попытках переманить меня на их сторону настолько, что подобрался в самое далёкое и недостижимое место, — наш дом. Слава Венти, что у неё этот проклятый конверт не вызвал никаких подозрений. Но она спросила, в порядке ли я. Видно я настолько побледнел, что выглядел полумёртвым. Теперь отец пошёл на крайние меры: он перечислил полные имена, адреса и род деятельности всего моего близкого (как он посчитал) окружения. Там были Джинн, Лиза, Альбедо, Розария и, самое страшное, ты. Он сказал, что раз я так упрямлюсь возвращению к настоящей семье, то он покончит с теми, кто держит меня в Монде, а если и это не поможет, то силком увезёт меня отсюда. Добавил, чтобы я не сомневался в том, что необходимых для осуществления плана людей и связей у него достаточно. И он не соврал, Люк, понимаешь? Бездна обладает великой силой, большей, чем каждый из нас может представить. Пока она далека, это не так страшно. Ты думаешь: да что мне они сделают, я буду сражаться, я одержу над ними победу!.. Но когда эта сила вмешивается в каждую частичку твоей жизни в виде вездесущих угроз биологического отца, а ты ума не приложишь, откуда ждать нападения, тебя оковывает животный страх. А это уже не жизнь. Это просто существование ради существования. Я слабак, я устал от всего этого, я не в силах бороться с настолько могущественным врагом. На винокурне я наконец нашёл своё счастье, семью и тебя. Всё это хочет отобрать мой отец, который и подарил мне это в семь лет, сам того не осознавая. Поверь, я так хочу прожить столько, сколько мне отведено лишь с тобой, валяться на выходных в тёплой постели, путешествовать и наслаждаться каждым мигом, проведённым вместе. Но я опять скатываюсь в пропасть неопределённости, в которой провёл несколько лет нашей затянувшейся ссоры. И с этим ничего не поделать. Я не хочу снова причинять боль и приносить страдания тем, кто мне дорог. Исход в любом случае один: возвращение в ненужный мне дом, насильно или по своей воле. Если он осуществится путём твоей смерти, то это будет ещё больнее, я просто не выдержу этого. Уехать, исчезнуть из жизни города?.. Я начал собирать чемодан, хотел взять на память твои рубашки, но решил, что ты начнёшь меня искать и в итоге попадёшь под удар сам. Поэтому пока все ужинают, я покончу с этим раз и навсегда. Я сейчас выпил десять таблеток того самого снотворного, открыл бутылку своего любимого вина и принялся дописывать это письмо. Не воспринимай его как предсмертную записку. Просто как констатацию факта и признание в любви. Я редко говорю, что люблю тебя, но это так. Ты… Ты — то, ради чего стоило жить и страдать. Самый прекрасный, умный и добрый человек на планете, с которым мне довелось встретиться. Если бы не ты, я бы давно наложил на себя руки. Пожалуйста, не скучай по мне слишком долго. Официально разрешаю даже выходить замуж или жениться на ком-то другом, потому что ты достоин любви и заботы. Ревновать с небес не буду, ха-ха. Обещаю. До сих пор не понимаю, как ты вообще мог полюбить меня. Наверное, я родился в рубашке, раз такой сексуальный мужик положил на меня глаз. Ну или наглость и правда второе счастье. К Крепусу на винокурню заявился грязный одноглазый оборванец, а его благовоспитанный красивый сын втрескался в него по уши. Сюжет «Золушки» в реальной жизни. Меня уже клонит в сон, писать труднее и труднее, перед глазами сплошной туман. Прощай, Люк Рагнвиндр. Или до встречи где-то там. Я атеист, но сейчас почему-то хочется наивно верить, что мы ещё встретимся. Я тебя люблю. Лблю.. Любюл… Мен нхрошо.. Кйаэ Аблер…*записи обрываются*
***
— Просыпайся, алкаш ты недоделанный! Мы закрываемся! — орёт кто-то прямо ему на ухо и ощутимо трясёт за сгорбленные плечи. Голова раскалывается на кусочки, кожа такая горячая, что прикосновение холодных от шейкера со льдом ладошек по-морозному обжигает, но Дилюк распахивает слипшиеся веки и оборачивается в поисках неизвестного, чуть писклявого голоса. Девочка с розовыми волосами в смешной шапочке набекрень стоит, уперев руки в боки и раздражённо топает одной ножкой. — Диона, верно? Приятно познакомиться, — бормочет он, всё ещё не до конца очнувшись и растирая затёкшие икры. На барной стойке Рагнвиндр замечает пару стаканов с мятой на дне, погружённой в талую воду, пузатую пустую бутылку чего-то крепкого и счёт. Он дышит в сложенные ладони и морщится от затхлого запаха спирта. Что ж, понятно, почему так мышцы ломит. — Какая тебе разница? Оплачивай коктейли и убирайся отсюда, — девочка переставляет стаканы на поднос и непреклонно указывает на дверь, — Твоя собутыльница ждёт на улице. Чуть скандал мне не закатила, когда я ей запретила сигареты достать. Не хватало мне здесь ещё вашего противного курева. Дилюк морщится, проглатывая подступающую тошноту, достаёт из кошелька первую попавшуюся крупную купюру и кладёт её в кожаную книжечку, которую Диона тут же выхватывает у него из рук и внимательно изучает чек. — Она, если что, уже половину счёта оплатила. Мне ваши чаевые не нужны. — Это за доставленные неудобства, — тошнотворный комок опять собирается в горле, — Диона, извиняюсь, а где тут туалет? Она закатывает глаза и почему-то возвращается за натёртую до блеска стойку. — Чёрт бы побрал ваше похмелье. Никто в этом городе, никто не умеет пить в меру, обязательно надо наклюкаться до состояния свиньи. Вам самим-то это нравится? Мой папаша говорит, — Диона бросает в шейкер горсть льда, наливает коньяк, джин и пару капель биттера, туда же выжимает целый лимон, — Что вино вкусное и полезное для здоровья. Но каждый раз, когда я вижу таких, как ты, — она выливает получившуюся смесь в хайбол, заливает минералкой, размешивает барной ложкой и, немного подумав, кидает в коктейль пару засушенных гусениц, — Я всё больше в этом сомневаюсь. Держи. Подарок от заведения. Рагнвиндр поднимает стакан и недоверчиво наблюдает за оседающей на дне мякотью лимона и тухло барахтающимися на поверхности трупиками гусениц. — Очень благородно с твоей стороны, но мне на сегодня уже явно хватит. Можешь просто сказать, где туалет? — Пей залпом. Туалет уже помыт и закрыт для посетителей. Это антипохмелин, разработанный лично мной путём долгих проб и ошибок. Знаешь, сколько раз я спасала выдраенный до блеска унитаз таким способом? На пальцах не пересчитать. А гусениц не бойся, они мёртвые и тебя точно не укусят. Хотя я была бы только рада. Дилюк зажмуривается и подносит хайбол к губам, жадно глотает ядрёную лимонно-алкогольную смесь, выдыхает и отдаёт стакан невольно усмехающейся Дионе. Дышать становится чуть легче, тошнота отступает, а обстановка вокруг проясняется. Таверна и вправду абсолютно пустая, столы накрыты тканью, подсвечники держат лапами потушенные восковые столбики, а единственный источник освещения — люстра с побитыми хрусталиками — подмигивает перегорающими лампочками. Из открытого окна доносится унылый бой церковного колокола. Час ночи. — Спасибо большое. Знаешь, я обычно не пью. Не смотри на меня так, я не оправдываюсь, — он запинается при её разочарованном вздохе, — Просто у меня недавно погиб очень дорогой и близкий мне человек. Хотя кому я вру. Он себя убил, и от этого всё запутаннее. А я не могу ни плакать, ни-че-го. Будто всё в порядке, всё по-прежнему. И я постоянно думаю о том, что я многое сделал не так, пока он был жив, причинял ему боль, злился на него из-за того, что можно было решить простым разговором. Я знаю, ты устала тут возиться с пьяницами и слушать их несвязные бредни, ты совсем юна, у тебя куча проблем с отцом, да и вообще, ты меня терпеть не можешь, потому что я винодел и причина всех твоих бед. Но я не умею делать ничего другого, кроме управления таверной и винокурней, смешивания напитков и общения с поставщиками. Меня с детства только к этому и готовили. А он был очень умён и талантлив, он был гораздо лучше меня. Это я должен был умереть первым, а не он. И, странное дело, меня любят практически все, а в его кругу многие оказались тупыми лицемерами. Представляешь, на похоронах в итоге было человек пятнадцать от силы. Им лень было выехать за пределы города. Лень было ехать на похороны товарища. Я во второй раз в жизни разочаровываюсь в людях настолько сильно, хотя, казалось бы, куда уже дальше. Вот почему я впервые напился. Я хочу забыть этот день и в то же время почувствовать хоть что-то, но не знаю как. Можешь меня презирать и называть самыми обидными прозвищами. Мне так всё равно. Я совсем разучился выражать эмоции. Снова. Диона молча уходит куда-то, и Дилюк, пожалуй, даже жалеет, что решился на эту тираду. Высказывать откровенную чушь и не получать на неё никакой ответной реакции неприятно, но ожидаемо. Спустя пять минут бесцельного ожидания он уже поднимается, хочет уйти к Розарии, но девочка возвращается с картонной коробкой без крышки, ставит её на один из высоких стульев возле Рагнвиндра. Крошечный, нелепый и растрёпанный серый котёнок бодро выпрыгивает из своего домика прямо Дилюку на колени, трётся о бок и тарахтит, как маленький трактор. — Твой… Друг, — Диона треплет урчащий комок за ушком, и он переворачивается на спину, подставляя ласкам белый живот, — Часто приходил сюда в последнее время по вечерам. Пару лет назад он был нашим постоянным посетителем с собственным закреплённым местом, заказывал кучу коктейлей на весь зал за свой счёт и в принципе был довольно буйным. Очень меня этим бесил. А потом резко перестал к нам заглядывать, я видела его только на улице, в основном у штаба Ордо Фавониус, куда ходила по поручениям хозяйки. Налоговые документы и все дела. Наверное, недавно у господина Альбериха что-то произошло, ведь последние две недели он в полном одиночестве сидел как раз на вашем месте, пил очень мало, чаще всего брал один слабоалкогольный коктейль, в основном играл с котятами. Одна из наших кошек, Люси, родила пятерых. Я умоляла Маргариту оставить их в таверне, но она была категорически против. Сказала, что котов у нас и так полно, поэтому я их раздавала в хорошие руки. Остался только вот этот, одноглазый. Кэйе он нравился больше всех. Шутил, что они похожи, как две капли воды. Обещал забрать домой чуть позже, когда решит какие-то проблемы. И знаешь? Он приходил сюда совершенно подавленный, а уходил с улыбкой на лице. Животные помогают залечивать душевные раны. Смотри, как он к тебе ластится. Можешь взять на руки, только аккуратно. Ему ещё и трёх месяцев нет. Дилюк берёт котёнка под грудь, трепетно кладёт на руки и укачивает, как младенца. Длинные дрожащие от любопытства усы щекочут нос, когда Рагнвиндр наклоняется к мордочке, чтобы рассмотреть малыша поближе. Единственный голубой глаз смешно жмурится, подмигивает. Котёнок лижет подбородок наждачными языком, и в животе всё вдруг сворачивается от умиления и какого-то странного ощущения, которое можно сравнить с возвращением туда, где тебя с нетерпением ждут. Кот, ЗАГС и свадебное путешествие в обмен на приличное поведение как минимум на пару недель… — Я заберу его с собой, если можно, — говорит Рагнвиндр, не веря самому себе. Диона смягчается, довольно улыбается и пододвигает коробку поближе. — Да, конечно. Сажай его сюда, тут старое одеяло ещё лежит, чтобы потеплее было. Как назовёшь? Дилюк не колеблется ни секунды. — Капитан. В честь Кэйи. Диона достаёт из детской сумочки в виде кошачьей лапки накрахмаленный платочек зефирного цвета. — Держи. — Зачем? — Ты плачешь, Дилюк. Он боязливо дотрагивается до щеки. Мокро. Слёзы сбегают на губы, оставляют на них солёные следы, их уже никак не остановить, поэтому Дилюк просто поддаётся им и утыкается в стойку с душераздирающими всхлипами. Одноглазый капитан бродит рядышком, обнимая его хвостом.