Conclusions

Каково осознавать, что враг, с которым ты всё это время боролся, начинает терпеть поражение? Максимально странно. Феликс представлял это себе совершенно по-другому. Когда сегодня с утра он вновь плетётся за Сынмином в кабинет эндокринолога, перешагивает порог, здоровается с врачом, ничего не предвещает беды. Он чувствует в желудке знакомую пустоту, потому что ещё не успел пообедать, но на этот раз, разуваясь, ощущает на себе не один, а два взгляда. Сынмин смотрит выжидающе, как делает всегда, когда они оказываются в этом кабинете — ничего необычного. Вторая же пара более проницательная, более оценивающая, принадлежит одному из его лечащих врачей — стройной женщине лет пятидесяти с постоянно подкрученными светло-русыми волосами. Она точно по одному его виду определяет массу тела и процент жировой ткани, смотрит насквозь, так что аж холодно становится. Феликс снимает с себя толстовку, кидает её на рядом стоящую кушетку. Вдыхает глубоко. Выдыхает. Психотерапевт сказала, что это должно помочь от накатывающей паники и тошноты, что с ней обычно приходит. Он делает один неуверенный шаг, чувствует под собой холод и мнимую неустойчивость напольных весов. Старается не думать, как взлетают показатели цифр, и в этот раз отключить мозг получается легче, чем в прошлые. Он закрывает глаза и через пару секунд слышит несколько удивлённый вздох и катание шарика ручки по бумаге. — Готово, — оповещает его медбрат Ким, и Феликс пулей слетает обратно на пол. Женщина забирает у Сынмина из рук медкарту, где на протяжении всего времени отслеживалось как состояние Феликса, так и цифры на его весах. Феликс чётко помнит день, когда попал в больницу. Помнит лица врачей, искаженные гримасами полускрытого волнения. Помнит, как именно эта женщина эндокринолог сказала ему, что случай тяжелый и полностью привести организм в прежнее состояние вряд ли получится. Но она пообещала попытаться вернуть мальчика к жизни, на пару с психотерапевтом, с которым Феликс работал три раза в неделю. Правда плоды это начало приносить только недавно, когда Ли наконец понял… Понял, что действительно хочет избавиться от этого всего. Он скучает по обычной жизни, скучает по нормальным отношениям с едой, по телу, которое не мерзнет и не грозится рассыпаться от одного дуновения ветра. Он скучает, но всё ещё боится. Но теперь он по крайней мере готов делать шаги навстречу выздоровлению. Маленькие, осторожные, конечно, но всё же какие-никакие шаги. И теперь он снова видит лицо той же женщины. Вот только теперь оно имеет вид приятно удивлённый. Она щурится, ещё раз пробегает по сведениям — насколько Феликс знает, в медкарте записывалось всё от набранного грамма до съеденного. Он кусает губу, стоя напротив, уже обутый и одетый обратно в толстовку, выжидает, что ему скажут. Ведь это взвешивание — контрольное. Если результаты будут неутешительные, его оставят под наблюдением. Если наоборот… — Что ж, думаю, скоро настанет время прощаться? — говорит эндокринолог и поднимает на Феликса улыбающиеся глаза с морщинками в уголках, захлопывая карту. Он не особо понимает, что значат её слова, и тут же теряется. — В каком смысле… — Твой вес медленно стабильно увеличивается, такими темпами ты приблизительно через неделю наберёшь нужную норму для выписки, поэтому я не вижу смысла больше держать тебя здесь, — поясняет она, пока стоящий около неё Сынмин начинает тихонечко улыбаться. — Если ты не хочешь остаться, разумеется. Феликс не понимает, хочет ли он. Прямо сейчас он вообще ничего не понимает. От чужих слов кружит голову и горло сжимает. В животе пузырится что-то непонятное. Ли не может разобрать, что чувствует, но похоже на полу-радость, полу-ужас. — То есть, получается… это значит, что я могу поехать домой? Вы меня выписываете? — не то чтобы дом это первое место, где Феликс хотел бы оказаться прямо сейчас. Но его головой окунает в осознание того, что он больше не будет скован границами больницы, у него наконец появится свобода, его перестанут постоянно контролировать. Это ли не может не радовать? — Ну, мы останемся на связи с твоими родителями, для твоего же блага. Если случится откат, они дадут нам знать. Но вообще — да. Мы тебя выписываем. Он почти задыхается в этот момент. Не физически — морально. Уверен ли он, что хочет выписки? Многое ли изменится, если он отправится домой сейчас? Будет ли этот набор веса таким же стабильным, каким был в больнице, под извечным присмотром со стороны медсестёр? Он не знает. И это страшно. Феликса пугает и одновременно манит возможность вернуться в свою прежнюю среду, вновь ощущать ежедневный голод, записывать количество съеденного и смотреть на сброшенные за день граммы. Сможет ли он победить этого демона искусителя, что всё ещё живёт в нём? Сможет ли обойтись без своего психотерапевта, без Сынмина… без друзей, которые остаются здесь? Феликс не считает себя здоровым. Но и больным больше не является. Он что-то между. И ему нужно качнуться в какую-то одну сторону. Нужно выбирать. Перед ним буквально чаши весов. Одна окрашена в чёрный: в ней ненависть к себе, голод, выступающие кости, маленькие цифры, литры воды, десятки тысяч шагов, лёд, кола без сахара и жвачка с ментолом, а ещё Джисон, Минхо и Хёнджин. Вторая — в белый: в ней крепкое тело, любимые блюда, о которых он напрочь забыл, долгие прогулки в радость, походы по книжным, ноль надзора, но неизбежные ссоры с родными и отсутствие друзей рядом. Ему кажется, что выбор ещё никогда не был таким тяжёлым. И Феликс уже собирается сказать, что никакая выписка ему и даром не нужна, когда в голове звучит: «Да уж, такими темпами у Феликса есть все шансы выписаться раньше нас всех» «Конечно у него есть все шансы. И их станет ещё больше, как только он прекратит ломаться и признает наконец себя симпатичным» А затем: «Надеюсь, однажды ты увидишь себя таким, каким тебя видят другие люди. Может, тогда ты поймёшь, что у тебя уже есть всё, чтобы стать чьим-то идеалом» И внутри как-то моментально теплеет. Феликс понимает: они всегда были рядом, даже когда на самом деле их не было. «Мы будем здесь, когда ты проснёшься» — сказали они Хёнджину, и обещание своё исполнили. Так неужели они вот так бросят Феликса, когда тот просто покинет границы больницы? Неужели они забудут его, как забывают лица прохожих на улицах? Хрена с два, вот что сказал бы на это Джисон. И эта мысль неимоверно придаёт ему сил. Поэтому, немного помолчав, Феликс поднимает на женщину глаза, делает шаг, и весы всё же качаются в одну из сторон.

////

— Охринеть! Я в это не верю! — вскрикивает Джисон, как только Феликс перешагивает порог палаты Хёнджина. Последний лежит на кушетке, уперев локоть в матрас, с растянувшейся на лице улыбкой. Минхо сидит рядом, пристроившись с краю, как неродной. Феликс, заражаясь всеобщей атмосферой и чувствуя себя в центре внимания, опускает взгляд в пол. — Лучше бы тебе поверить. А то я всё ещё могу сказать, что остаюсь и продолжить терроризировать вас своим присутствием, — говорит он. Джисон качает головой, подъезжая ближе, и хлопает друга по пояснице: — Э-э нет, ты выписываешься и точка. Должен ведь кто-то из нас достойно выйти в мир. Будешь скидывать фотки со свободы и показывать нам язык, как животным в зоопарке. — Ладно уж, в зоопарке! — смеётся тот. — Так, в террариуме. — А, то есть слово «животные» тебя совсем не смутило, да? — Джисон строит возмущённый вид, хотя сам же эту фразу высказал. Хёнджин прыскает и садится на постели. — Предлагаю отметить! Первая выписка это вам не хухры-мухры, — он показательно хлопает в ладоши. Джисон кидает на него подозрительный взгляд: — Ой, вот тебе-то лишь бы отметить. Сколько ещё будешь хвастаться, что тебе теперь можно алкоголь покупать? — А я за, — тихо произносит Минхо, но все тут же обращают на него внимание. Феликс проходится по его лицу, будто цепляясь за странное, немного пугающее выражение. Он не может объяснить, что именно оно значит, но на затылке от такого смиренного, что ли, тона рождается холодок. Остальные, правда, даже если этот тон замечают, то умело его игнорируют. — Отлично, значит, осталось только найти место и пробраться за территорию, чтобы купить выпивку, — говорит Хёнджин, поднимаясь. В палате тут же создаётся странное копошение. Джисон, кружась из стороны в сторону, говорит, что на территории на старой детской площадке есть небольшой закоулок. Из окон там ничего не рассмотришь из-за разросшихся деревьев, поэтому это самое безопасное место для алкогольного пикника на территории больницы. Разумеется, в слюни напиваться никто не собирается — это лишь небольшая часть для увеселения. Да и отмечать что-либо в стенах здания, пропитанного запахом хлорки и антисептика не очень-то круто. Договариваются дружно и кооперативно после обеда, где в большей части никто к еде не притрагивается, разделиться на пары. Хёнджин, как единственный совершеннолетний, и Феликс, как тот, кому больше всех доверяют, пробираются мимо охраны через главный вход в магазин. Минхо и Джисон находят старое покрывало, которое можно использовать вместо пледа, и плетутся в назначенное место, чтобы удостовериться, что никто их там не запалит. Феликс с Хёнджином возвращаются через полчаса с пакетом, полным вредной еды и напитков. Погода сегодня слегка ветреная. Небо затянуто густыми сероватыми облаками, будто дождь грозится пролиться через каких-то несколько часов. Однако сухой осенний воздух всё ещё теплый, листья с деревьев не успели до конца облететь, но уже частично хрустят под ногами в увядающей траве. Парни стелют покрывало на траву, ближе к некогда цветущим кустарникам. Напротив — старая детская площадка, на которой теперь почти никто не играет. Обычно дети, если их вообще выпускают побегать на улице, ошиваются на новой площадке — она ближе к главному входу, и медсёстрам куда легче следить за непоседами. Поэтому здесь, в месте, где расположились ребята, достаточно спокойно. Феликс, которого весь день не отпускает какое-то странное предчувствие, сказал бы, что даже слишком спокойно. Еду, которой оказывается не так уж много и которая большей частью состоит из снеков, раскладывают на покрывале. Феликс садится в позу лотоса, спиной к растительности; рядом, точно Аполлон, уваливается Хёнджин. Минхо помогает Джисону неуклюже слезть с кресла и вытянуть худые ноги на покрывале, а сам садится почти с краю. — Боже, я не верю, что говорю это, но… за скорое начало нормальной жизни? — говорит Хёнджин, открывая банку пива с характерным пшиком. Ещё две банки открываются следом. Феликс, легонько ухмыляясь, дёргает за колечко очередной банки с колой без сахара. Парни поддерживают тост не так энергично, как это было на дне рождении Хёнджина, но напитками всё же чокаются. Джисон показательно сёрбает пиво, стараясь не пролить на одежду, и произносит вдруг: — Ну вот, сейчас ты выпишешься, через месяц — Хёнджин. Оставите тут нас одних на произвол судьбы, — Феликс на это почти закатывает глаза. — Ладно тебе, ты уж точно без нас не пропадёшь. К тому же, Чонин тоже пока остаётся, — он пожимает плечами. При упоминании Чонина становится наоборот немного грустно. У мальчика практически не осталось времени, поэтому последние несколько дней врачи применяют все возможные методы к его пробуждению, и активно борются за то, чтобы на нём не ставили крест. — Ладно, давайте о чём-нибудь хорошем, а? — Вклинивается Хёнджин, и идею эту все дружно поддерживают. Под действием градуса атмосфера незаметно начинает разряжаться, а мир скатываться, лишь совсем немного плясать перед глазами. Джисон рассказывает про, кажется, новую пассию брата, давно уехавшего обратно в Штаты, о родителях, что прислали фотографии с горного курорта. Было немного грустно смотреть на их счастливые, но при этом виноватые лица. Будто они не должны были ехать туда без сына, будто это приравнивается к предательству. Но Джисон уверил их, что всё в порядке. Однажды они снова смогут побывать в горах вместе. В этом он теперь уже не сомневается. Хёнджин говорит про внезапную радость матери, после того как врач сообщил о продвижении восстановления. Не то чтобы родители не должны радоваться таким вещам, просто он впервые видел на лице мамы такие искренние эмоции относительно себя. Феликс вспоминает, что так и не сказал родителям про выписку. Один лишь Минхо ничего не говорит. Сидит тихо, наблюдая за остальными с мягким огоньком, мерцающим в глубине зрачков. Таким маленьким, что, кажется, от одного неровного вдоха он может погаснуть. Сам парень больше походит на тень: тонкая кожа на грани бледности, но при этом вспыхнувшие щёки, как в лихорадке, от алкоголя, — кажется, он пьёт уже вторую банку? — запоздалые, разморённые движения, и немного натянутая улыбка. Только взгляд остаётся таким же живым, как прежде. Джисон, вероятно, заметивший перемену в настроении, ластится к нему при любом удобном случае. Бросает взгляды неоднозначные, встревоженные, но Минхо на это только отмахивается, говоря пресловутое «всё в порядке» и улыбается для пущей достоверности. Помнит, что пить нельзя вообще-то, но смысла в соблюдении этого правила почему-то больше не ощущает. Голова с самого утра, побаливая, кажется воздушным шаром. Внутри дымом клубятся какие-то мысли и образы, но ни один из них не складывается в истинно верный. Минхо прокручивает в сотый раз события прошлой недели, прошлого месяца. И теперь чувствует в груди странную пустоту. Минхо знает многое. Наверное, даже слишком многое. В особенности то, чего предпочёл бы никогда не знать. Ему об этом не рассказывали — он понял всё сам. Почувствовал, как Пауки чуют опасность у себя за спиной. И никому не сказал. Ещё сам с мыслью не до конца прижился. Да и ложная она может быть. Так, надуманная, глупая. Кто её знает, эту мысль. Он отламывает колечко от полупустой банки под чей-то очередной повествующий голос. В ушах будто стоит вода и каждое слово слышится через её толщу. Дыхание точно замедляется и дышать становится чуть тяжелее — чем-то напоминает накатывающую панику, но парень только промаргивается, поднимая голову, и старается вернуться к реальности. Сегодня праздник, сегодня нужно быть с парнями, нужно быть с Джисоном. Время течёт песком, они теряют счёт минут с концами. Феликс что-то шутит, Джисон смеётся, незаметно и тепло тычется носом Минхо в шею. Тот смеётся, ведя ладонью по спине, и шепчет на ухо что-то невнятное. Хёнджин залазит в телефон, звенящий уведомлением. Вдруг в поле зрения появляется небольшое чёрно-белое пятно с тёмными глазками и одним висящим ухом. Резвый щенок, очевидно, случайно пробравшийся сквозь ограду на территорию больницы, осторожно подбегает к ним. Джисон замечает его первым, широко улыбаясь, и протягивая к малышу ладонь. Тот обнюхивает её аккуратно, но всё же позволяет себя погладить. Минхо, до этого точно летавший в прострации, оживляется. Тоже тянется к маленькой живности, чтобы потрепать по жёсткой монохромной шёрстке. Щенок льнёт к нему больше и на смех выводит каждым своим действием. Найдя рядом палку, Феликс бросает её в сторону детской площадки, говоря «апорт». И щенок, несмотря на то, что он вряд ли дрессированный, понимает. Бежит за палкой и поднимает её, слюнявя. На парней развеселённых смотрит неопределённо и совсем не понимает, что делать с палкой дальше. Минхо поднимается на ноги и подбегает к нему, вынимая палку изо рта. — Погоди. Смотри, — кидает он Джисону. Тот поднимает голову и наблюдает с улыбкой. Он крутит новой игрушкой у щенка перед носом, как бы дразня, и вместо того, чтобы кинуть её, принимается убегать. Мир покачивается перед глазами, как на волнах, но парень не обращает на это внимания, списывая всё на алкоголь. Он так давно не пил — не удивительно, что в голову даёт настолько быстро. Джисон просит Хёнджина помочь ему перебраться обратно в кресло и тот, отрываясь от переписки, кивает. Феликс тем временем водит пальцем по металлическому ободку банки с газировкой и наблюдает за резвящимся с щенком парнем. Как он присаживается на корточки, гладит животное, как улыбается, как тяжело вздымается его грудь и хмурятся брови, жмурятся глаза. Джисон что-то спрашивает у него. Звонит телефон Хёнджина. Парень отходит в сторону — поговорить. Феликс видит, как Минхо поднимается на ноги, как массирует висок, точно при головной боли, как кидает палку щенку, и тот вновь за ней бежит. А затем Минхо падает. Его ноги подкашиваются, глаза закатываются, хотя никто из парней этого не видит. Сердце бьётся часто и аритмично, будто старается пробить грудную клетку, а в голове пульсирует с такой силой, что она грозится разорваться. Минхо теряет сознание моментально и приземляется тяжёлым грузом на траву, совсем не контролируя своё падение. Феликс поражённо ахает, тут же подскакивая на ноги и проливая остатки колы. Джисон, смотрящий на его испуганное лицо, пугается сам и спрашивает поначалу «что», а затем смотрит туда же, на Минхо. Мир за секунду сжимается до размера атома. Всё остальное происходит за считанные секунды и сливается в один большой комок чувств и действий. — Минхо! — вырывается изо рта Джисона отчаянный крик. Он крутит колёса кресла настолько быстро, насколько может, но Феликс на своих двоих всё же его опережает. Падает рядом на колени и бегает по лицу парня глазами, точно недоученный медик, но ничего не видит. — Хёнджин, сюда! — всё, на что у Хана хватает сил. Руки начинают дрожать с неистовой силой, пока он тянется ими к земле и смотрит на неподвижное тело Минхо. В голове отчаянно пульсирует страх. Нет, дикий, животный ужас, точно толкающий с обрыва. Хёнджин, выронивший телефон на траву, уже подбегает к ним с не менее растерянным выражением лица. — Что с ним, Феликс? Что?! — вырывается панически. Ли бегает руками по телу, старается нащупать пульс, услышать дыхание. — Не знаю! Я не знаю, ясно? Хёнджин, позови кого-нибудь, — приказывает он. И хотя старается сохранять самообладание, чувствует, как нечто, росшее внутри с самого утра вдруг разрывается. — Медсестру, санитара, врача — кого угодно, только быстрее! — И тот уже убегает, когда Джисон, отталкиваясь от подлокотников, падает рядом на колени. Он непрерывно смотрит в лицо Минхо, которое, кажется, бледнеет с каждой секундой, и мысленно просит его открыть глаза. Наощупь находит его онемевшую ладонь и стискивает пальцы в своей. Страх накрывает его огромной волной, и почти уносит в самое жерло океана. Джисон другой рукой касается чужого плеча. Трясёт, бормоча что-то невнятное, вроде: — Минхо, что с тобой? Ну давай же, открой глаза, слышишь? — не замечая, как дрожат губы. Феликс лишь сидит рядом, почти полностью поражённый шоком и высматривает Хёнджина с подмогой. Сердце стучит где-то в ушах. Он перебирает каждый увиденный момент, но реальность рассыпается на мелкие осколки. — Милый, ну пожалуйста, — становится последним, что Феликс слышит перед тем, как впереди наконец появляется бегущая фигура Хвана, а за ним трое спешащих санитаров и Ким Сынмин. — Что здесь произошло? — спрашивает последний, и Феликс выдаёт ему всё до последней капли. Санитары тем временем оперативно поднимают всё ещё неподвижное тело Минхо на носилки. Хёнджин помогает Джисону перебраться обратно в кресло, которое Хан теперь просто ненавидит, ибо оно замедляет каждое из его возможных движений. — Чёрт бы побрал это всё… Сынмин удаляется вслед за санитарами. Джисон, неуклюже выехав на асфальт, догоняет его и увязывается следом. Пальцы всё ещё не слушаются. Он старается не думать ни о чём плохом. Это ведь больница, тут в обмороки падают сотню раз на дню, правда ведь? Минхо выздоравливает, с ним не может случиться ничего серьёзного. Хан твердит себе это снова и снова, смотря на удаляющихся санитаров и тряпично спадающую с носилок руку. — Куда его везут? — спрашивает Джисон. Но Сынмин ничего не отвечает, качая головой. Руки болят, лёгкие разгораются пламенем, к тому моменту, как они подъезжают к входу в больницу. Во всей этой суматохе Джисон различает обеспокоенное лицо Чана и моментально теряется, не понимая, при чём здесь он. Чан меряет пульс, проверяет зрачки, дыхание, осматривает практически бездыханное тело Минхо. А затем произносит холодно и строго, так, что у Хана моментально все органы замирают и сердце падает куда-то в желудок: — Готовьте операционную. Джисон прикрывает рот ладонью, выдыхая рвано. Чувствует, как на плечо приземляется чья-то рука, но никак не реагирует. Плевать. Абсолютно плевать. Он видит, как Минхо увозят по длинному светлому коридору, видит, как Сынмин и Чан о чём-то тихо переговариваются, и чувствует, как земля медленно начинает уходить из-под ног, будто сам вот-вот потеряет сознание. Джисон не успевает опомниться, не понимает, как всё могло так резко измениться, перевернуться, точно игральная кость в воздухе. Всё происходящее для него не реально. Оно подёрнуто молочной пенкой, точно какой-то горький кошмар, от которого он непременно очнётся. Он забывает абсолютно всё, что было минутами ранее, до того, как Минхо без чувств повалился на землю. Для Джисона больше ничего не имеет значения. Всё ведь было так хорошо. Куда это "хорошо" делось? — Что с ним? — спрашивает он, вырывая плечо из чужой — кажется, это Феликс — хватки и подъезжая к Чану. — С ним ведь всё будет в порядке? Скажите, что будет, пожалуйста. Обычный обморок, так ведь? — он тараторит. Собственный язык отказывается слушаться. Как и все остальные нервные окончания. Джисону страшно. Очень страшно. Чан вздыхает. Выражение лица у него совершенно неутешительное. Всё, что он говорит перед тем, как медсестра оповещает его о подготовленной операционной становится: — У нас подозрение на внутримозговое кровоизлияние. Хёнджин, стоящий рядом с Феликсом, открывает и закрывает рот абсолютно беззвучно. Тело Джисона немеет. Пальцы вцепляются в подлокотники, когда он смотрит в спину быстро удаляющегося Чана, будто собирается встать и побежать за ним следом. Но он знает — не получится. Они проходят в зал ожидания близ операционной, где обычно останавливаются родственники пострадавших. Здесь пахнет спиртом, тальком и, кажется, кровью. Джисон ненавидит все эти три запаха. Он знает: Минхо прямо за этой дверью. Его Минхо, смеющийся, дышащий, живой и полный надежд. Минхо, которого Джисон любит, хоть ни разу ему об этом не сказал. Минхо, с которым он хотел — и хочет до сих пор — провести вечность, навсегда остаться вместе. Он прямо за этой дверью, и жизнь его в абсолютно чужих руках. И насколько бы сильно Джисон ни доверял Чану, насколько бы профессионалом своего дела он его ни считал, у него не получается избавиться от скользящего где-то меж рёбер холода. И чувство это странное, необъяснимое, точно что-то натягивается так сильно, что грозится разорваться. А тепло, которое сопровождало его с того вопросительного «привет», медленно, но верно, начинает ускользать. И Джисон мысленно гонит все страхи, хватается за это ускользающее тепло и держит крепко, как бы говоря «не позволю». Со стороны слышатся какие-то указания медсестёр. Просят позвонить родителям Минхо, принести какие-то недостающие инструменты. В зал ожидания врывается мужчина в белом халате. Джисон, до этого смотревший в пол, узнаёт в нём Чанбина. Тот разговаривает с одной из медсестёр, точно в пантомиме, а затем, тяжело вздыхая, зачёсывает волосы назад. Прикрывает глаза, смотрит куда-то в потолок. Джисону кажется, что он в этот момент тоже молится, даже если не верит в бога. А затем огни над дверьми загораются, оповещая, что началась операция. И время останавливается.

////

В операционной царит настоящая суматоха. Со скоростью света готовятся инструменты, подключаются аппараты, надевается форма, перчатки, маски. Чан смотрит на бледное лицо лежащего на столе мальчика и сводит брови к переносице. Невыносимо. Он берёт себя в руки. Командует помощницам. Ещё раз осматривает тело. Смотрит на отображающийся на мониторе пульс. Вдыхает. Пора приступать. В это же время где-то в глубине больницы в отделении интенсивной терапии сестра сжимает руку Чонина. Она склоняет голову, вспоминая недавние слова врачей, и глубоко вдыхает. Последние несколько часов Хигён провела у палаты брата — с того момента, как сроки его «выздоровления» начали поджимать, она вообще старается от него не отходить. Приходит по два раза практически ежедневно, читает сказки, включает музыку, старается говорить, даже если очень тяжело и ком стоит в горле. Но с каждым днём ей всё меньше и меньше верится, что это помогает. Если Чонин не очнётся, его переведут в отделение для минимального поддержания жизнедеятельности, если вообще не отключат от аппаратов, конечно. И эта мысль больше убивает, чем заставляет бороться. У Хигён почти не осталось сил. И Чонин её понимает. Но ему всё ещё до дрожи под кожей страшно. Сейчас он, привычно расположившись в самом центре светового круга, с ногами, сложенными по-турецки, упивается ощущениями, что дарят ему тёплые сестринские руки. Возможно, в последний раз, думает Чонин и опускает голову. Порой у него проскакивают мысли, что выход на самом деле ещё можно найти. Что всё куда проще, чем ему кажется, что есть какая-то лазейка, тайный ход, который он просто ещё не заметил. Но Чонин вызубрил это место на десять с плюсом. Каждый сантиметр, каждую тень, неровный блик. Неизвестное остаётся только там — за границами света. А так далеко у него никогда не хватит смелости шагнуть. Слишком мала вероятность спастись. И слишком велика — потерять всё. Чонин слышит, как раздражающе тикают в палате часы. Слышит тяжёлое дыхание сестры, какое-то невнятное копошение. Он помнит, что говорили врачи. Помнит, что осталось недолго и, возможно, всё закончится совершенно без его помощи. Мальчик выпутывает руки, опираясь ими на прохладное серое покрытие пола, и уже собирается лечь, как слышит отзвук тихих шагов. Поначалу ему думается, что это кто-то зашёл в палату, но ни стука двери, ни чужого голоса он не различает. Шаги тем временем приближаются, становятся чуть громче, больше походят на шарканье. Чонин открывает глаза и вертит головой по сторонам, пытаясь понять, не кажется ли ему. А затем из темноты, как из вязкой чёрной массы, в его персональный круг света шагает высокая фигура худощавого парня. Он осматривается как-то подозрительно, пока не цепляется взглядом за удивлённо-испуганное лицо Чонина, и губы его не складываются в скромную улыбку. Последний, собиравшийся до этого попятиться назад, замирает. Незнакомый парень походит ближе и присаживается на корточки прямо напротив. — Привет, — говорит он и смотрит прямо в глаза. Чонин узнаёт этот голос. Напряжённые мышцы его потихоньку расслабляются. Он перестаёт бояться. Лишь глаза превращаются в два больших блюдца, а рот приоткрывается. Но прежде, чем он успевает хоть что-то сказать, «незнакомец» произносит: — Вот мы и увиделись наконец. — Минхо, — выдыхает Чонин точно ребёнок, встретивший супергероя. Тот кивает легонько и в следующую секунду едва удерживает равновесие, когда Ян бросается ему на шею. Минхо похлопывает его по спине, пока мальчик что-то бормочет ему в плечо, а затем отстраняется. — Как ты… То есть, почему? И что вообще… Слова никак не вяжутся друг с другом. Чонину так много хочется спросить и вместе с этим рассказать. Но какого чёрта Минхо вообще здесь делает? Разве он не должен быть там, с остальными ребятами? Спросить, однако, не получается. Минхо поднимается на ноги и протягивает ему руку. Чонин встаёт следом, замечая значительную разницу в росте — он достаёт подбородком парню лишь до плеча. — Не думаю, что я здесь надолго, так что лучше не терять времени, — говорит Минхо. — Идём. Чонин глупо хлопает глазами, не понимая, что происходит. Минхо же в свою очередь двигается уверенно, будто знает здесь каждый угол при их отсутствии, идёт упрямо в сторону границы света, которую парой минут назад так просто переступил. Чонин в испуге хватает его за запястье. — Туда нельзя, — качает головой. Минхо взметает одну бровь: — Это ещё почему? — Там… пустота, — Чонин выдыхает, отпуская руку. — Пропасть. Полное отсутствие выхода. Не знаю, как ты сюда попал, но выберемся мы вряд ли. — Странно, — хмыкает Минхо. — Потому что я пришёл сюда за тобой. Дар речи пропадает. Чонин видит на губах парня дружескую усмешку, а затем фонарик, ловко вынутый из кармана. Он хлопает глазами в очередной раз, совсем путаясь в своих чувствах. Это розыгрыш? Вдруг Минхо — это проводник смерти, ведущий его к концу? Детское воображение Чонина играет не на шутку. С другой стороны, ведь это Минхо. Это его голос, его тепло на руках и даже его запах, который Чонин очень плохо, но чувствует. Он не может обмануть, не может подвести. И Чонин ему правда верит. Не знает, почему, но верит. Каждой частичкой своего тела и разума. Щёлкает выключатель фонарика. Сквозь, казалось бы, непроглядную темноту просачивается тусклый луч света. Минхо перешагивает границу точно так же, как в первый раз, и совсем никуда не пропадает. Темнота не пожирает его, парень не падает в пропасть. Лишь стоит, ожидая, когда Чонин найдёт силы пойти следом. Мальчик подходит к теперь уже размытой границе, которую так давно не решался перейти. В груди часто-часто заходится сердце. Чонин заносит ногу над контуром круга и ставит её на серое покрытие с другой стороны. Воздух выходит из груди резко, почти со свистом, а губы озаряет улыбка. Неужели он правда делает это? — Держись рядом, — говорит Минхо, выставляя вперёд руку с фонариком. Они пускаются в путь. Минхо смотрит прямо перед собой, Чонин плетётся за ним, изредка оборачиваясь на никуда не исчезнувший круг света, в котором провёл так много времени. Теперь, когда он идёт по твёрдой поверхности, понимая, что за темнотой не скрывается ничего, кроме самой темноты, страх отступает. Он всё ещё не знает, есть ли отсюда выход, но теперь он хотя бы не один. — Как ты оказался здесь? — спрашивает Ян, равняясь с другом. У Минхо ноги куда длиннее — за ним едва поспеешь. — Не помню. Просто открыл глаза, и вот, я уже здесь. — Но как ты понял, как меня найти? И как отсюда выбраться? — Не знаю, — парень пожимает плечами. — Мне кажется, будто я всегда это знал, — Чонин затихает, смотря себе под ноги. Собственные без носков, немного мёрзнут, будто по полу тянет морозным воздухом, у Минхо — в кедах, уличных и пыльных. — Может, просто талисман, который я тебе отдал, в самом деле волшебный, — со смешком говорит он после недолгой паузы. Чонин смотрит на свою руку, где тяжестью всё ещё отзываются чёрные ниточки. Может, это просто ты особенный, думает Чонин. Один такой на всём белом свете. Он не понимает, сколько времени занимает их путь. Изученный круг света всё уменьшается и уменьшается, пока не становится похож на маленькую светлую точку на большом тёмном полотне. По пути Чонин спрашивает о чём-то незначительном, Минхо так же незначительно отвечает голосом слегка понурым и смиренным. А затем, когда мальчик чувствует, что конец вот-вот наступит, на него вдруг сходит озарение. — Ты ведь не просто так здесь появился, не правда ли, — говорит он скорее утвердительно. Глаза на притормозившего Минхо поднимать боится, потому что знает, что прав. Минхо вздыхает. — Что-то случилось. — Ничего такого, чего я бы не ждал, — отвечает тот. Он окончательно останавливается через несколько широких шагов и направляет луч перед собой. Там, в тусклом освещении фонаря, Чонин различает тяжёлую дубовую дверь, на петлях, но абсолютно ни к чему не прикреплённую. За дверью пусто, как и с обеих сторон от неё. Выглядит как самая настоящая первоапрельская шутка. Минхо поворачивается к нему. — Пришли. — Как? Уже? Но почему так быстро, — тараторит Чонин. Во рту пересыхает, а глаза бегают от двери к умиротворённому лицу Минхо. Тот стоит в ожидании чего-то. Чонин отчаянно кусает губы, собирая волю в кулак, наматывая, точно железный прут. Ему точно по воздуху передаётся всё то, что Минхо давно известно. И грудь от этого сжимает и душит, точно муху в мухоловке. — Ты… ты не пойдёшь со мной, да? — заканчивает он шёпотом. Губы Ли слегка дрожат, когда он сжимает их и коротко качает головой. — Но… куда же ты тогда денешься? Минхо пожимает плечами. Теперь дрожит подбородок, и глаза моргают быстрее прежнего. Чонин чувствует, как стучит кровь в ушах, и не может вдохнуть. Но ведь это неизбежно, правда? Теперь уже неизбежно. Они стоят в гробовой тишине какое-то время. Чонин тихо шмыгает носом, поднося к нему запястье, чтобы утереть. Минхо вздыхает и смотрит куда-то в сторону. — Спасибо тебе, — говорит вдруг Чонин. Так, как хотел всё это время. — За то, что был рядом, за книжки, за поддержку меня и сестры. За то, что не переставал верить в лучшее. И за то, что стал моим другом, — он рвано вдыхает. У Минхо на глазах проскакивает солёная плёнка, но он всё же находит в себе силы улыбнуться. — Серьёзно, я так давно хотел тебе это сказать. Спасибо, Минхо. — Не за что, Чонин, — тихо отвечает он и увлекает мальчика в крепкие объятия. Они покачиваются из стороны в сторону. Минхо позволяет себе прикрыть чуть покрасневшие глаза и произнести где-то над самым ухом надломленным полушёпотом: — Позаботься о них, хорошо? — Минхо не называет имён, но он уверен: Чонин понял, о ком речь. И затем, касаясь одной рукой тяжёлой металлической ручки, добавляет: — И передай Джисону, что… что он лучшее, что когда-либо со мной случалось. Чонин кивает ему часто-часто, не желая отпускать. Ему наивно кажется, что если он стиснет тело Минхо покрепче, если утянет его за собой в эту чёртову дверь, то всё обязательно обойдётся. Хотя знает, что лжёт самому себе. Он не обращает внимания на скатывающиеся по щекам фантомные слёзы, на сбитое дыхание и несвязные мысли, когда Минхо всё же отпускает его. Они смотрят друг на друга в последний раз. Ли складывает губы в самую красивую и искреннюю улыбку, на которую только способен. А Чонин… Чонин чувствует, как мелкая частичка его самого прямо сейчас ускользает из-под пальцев. Минхо отворяет перед ним дверь, за которой светлотой брезжит яркое нечто. Опирается одной рукой о косяк, вторую подавая Чонину. И тот подходит к самому краю, кидая на парня последний быстрый взгляд, который, как он надеется, скажет всё, что сам он ещё не успел. А затем произносит: — До встречи, Минхо. Он делает шаг, растворяясь где-то в ярком свете. Минхо смотрит ему вслед ещё недолго, пока крупицы прикосновения рассыпаются у него на руках. — Прощай, Чонин, — шепчет он себе под нос, опуская голову. И дверь захлопывается, позволяя пустоте поглотить растворяющееся в ней юношеское тело. Монитор начинает пищать слишком внезапно. Сердцебиение учащается, повышается давление. Хигён в непонимании поднимает голову и испуганно смотрит на показатели жизнедеятельности. Не зная, что делать, она уже собирается вскочить с места и бежать за врачами. Но, когда она только поднимается, не выпуская из своей руки ладонь брата, то слышит, как почти со скрипом грузно вздымается его грудная клетка. Девушка замирает, смотря на мальчика. И в следующую секунду, кажется, забывает как дышать. Веки Чонина трепещут, как крылья мотыльков, а губы приоткрываются, будто он хочет что-то сказать. Расфокусированные глаза, как только полностью открываются, начинают бегать с неимоверной скоростью. Хигён зажимает рот рукой, не разбирая, хочет она кричать, плакать или всё вместе. Её вновь придавливает к стулу, в руке она с новой силой сжимает ладонь Чонина, и шепчет: — Неужели, господи, — она роняет голову на их сцепленные руки. Через считанные секунды поднимает, криво улыбаясь, как сумасшедшая, и кричит куда-то в сторону коридора, то ли врачам, то ли медсёстрам, то ли вообще всему миру: — Он очнулся! Кто-нибудь, пожалуйста! Чонин очнулся! А у Чонина, лежащего всё так же неподвижно, у самого глаза слезами наполняются, не совсем радостными. И одна из них медленно скатывается по виску как раз в тот момент, когда сестра наклоняется и бережно целует его в лоб. Всё наконец закончилось, твердит она себе. Наконец закончилось. Напряжение в операционной перерастает свои пределы. Чан сосредоточенно смотрит в окуляр аппарата и выругивается себе под нос. Перчатки испачканы в крови, пальцы устали держать инструменты. Кровь пульсирует в висках. Показатели на мониторах подлетают. Давление повышается, лампочки загораются красным. В груди лопается сосуд со страхом и тот разливается по всему телу. Нейрохирург отнимает глаза от окуляров. Медсёстры пугаются следом, у одной трясутся руки — кажется, она практикантка. Он смотрит на показатели. — Чёрт возьми, — только и вылетает изо рта. — Слишком сильное кровоизлияние, — констатирует он, стараясь вернуться к работе, но ничего не выходит. Мониторы пищат, цифры скачут. Медсёстры говорят что-то прямо под руку. Чан еле разбирает что-то вроде «возможно, ещё один сосуд» и «скорее», но понимает только одно и очень быстро: «Мы его теряем» И оказывается прав. Кровотечение усиливается. Уши закладывает. Он делает всё, что остаётся в его силах: старается подобраться, остановить, сшить, успеть. А после слышит, как рядом кто-то вздыхает и писк монитора прекращается. Суматоха в операционной точно встаёт на паузу. Как и весь остальной мир. Вдруг. Встаёт. На паузу. Огни над операционной потухают. Родители Минхо, приехавшие часом ранее, подскакивают с мест и делают несколько шагов к дверям ровно в тот момент, когда из-за них выходит Чан. Он полностью снимает с себя маску и глядит себе под ноги совершенно пустым взглядом. Внимание всех в зале ожидания тут же обращается на него. — Что же… — начинает неразборчиво мама Минхо. Её глаза уже красные от слёз, а муж, стоящий рядом, явно еле держится. Хёнджин и Феликс стоят чуть дальше, по разные стороны от Джисона. Тот сжимает руки на подлокотниках и совсем не дышит. Чанбин, сложив руки на груди, стоит почти в самом конце и вслушивается в каждый шорох. Чан поднимает голову. Устремляет свой тяжёлый и вместе с этим виноватый взгляд прямо Хану в глаза. А затем медленно качает головой из стороны в сторону, поджимая губы. Вот так. Вместо тысячи слов. И этого хватает, чтобы разорвать его несчастное сердце в клочья. Хёнджин разворачивается на сто восемьдесят, хватаясь за волосы. Феликс прикрывает рот рукой, оседая куда-то на сидение. Точно через шум воды Джисон слышит крики родителей, жалостливые и отчаянные, и очень хочет закричать вместе с ними. Но рта почему-то открыть не может. Сидит, точно поражённый молнией, и смотрит на лицо Чана, который всеми силами старается привести в чувство несчастных родителей, только что потерявших сына. А боль тем временем мастерски сверлит ему артерии, доходя до самого сердца. Чанбин пятится назад, точно окутанный паникой. На ощупь находит ручку двери и незаметно скрывается из зала ожидания, потому что находиться там становится слишком тяжело. Глаза застилает холодная пелена страха. Он не верит в то, что только что произошло. Может, не верит даже больше родителей своего пациента. Ноги сами ведут его в неизвестном направлении. Чанбин не замечает, как оказывается на балконе третьего этажа. Здесь прохладно — никакого застекления, ветер дует сильный, развевая подолы халата. Мужчина тянет воздух, старается вдохнуть полной грудью, но закашливается, склоняя голову к перилам. Он вспоминает опустевший взгляд Чана, его качание головы. Вспоминает данные и неданные обещания, старается просчитать, точно ищет ошибку в системе. А потом понимает, что это бессмысленно. Ничего уже не исправишь. Чанбин так давно не терял пациентов, что забыл, каково это на самом деле. Но теперь ему кажется, что настолько плохо никогда не было. Он дышит так тяжело, будто пробежал марафон. Внутри одновременно бурлят боль, жалость и гнев — на ситуацию, на судьбу, на все вытекающие. Но прежде всего гнев на самого себя. «Плохой человек», «плохой врач» звучит эхом в черепной коробке. «Я не волшебник, Минхо. Кто бы что ни говорил» «Я знаю. Но спасибо за то, что пытаетесь» И перед глазами лицо измождённое, анализы, карты. Предупреждения родителей, назначенные препараты, «И не из такого выбирались, верно?». И ведь он уже тогда знал, что неверно. Уже тогда чувствовал, что что-то обязательно пойдёт не так. Так почему сейчас он не может смириться с тем, что проиграл? С тем, что сделал недостаточно, чтобы сохранить ребёнку жизнь. Изо рта вырывается приглушённый рык. Чанбин бьёт по перилам балкона сначала кулаком, затем ногами. Железо сотрясается под натиском ударов, гремит пружинно, а Чанбин всё бьёт и бьёт, выплёскивая накопившийся гнев, а вместе с ним всю боль, что отягощает его сейчас. И когда останавливается наконец, тяжело дыша и роняя голову на руки, мысли его отягощает одно краткое воспоминание. Казалось бы, такое незначительное, глупое. Такому не сразу придашь значение. Но теперь оно играет совершенно другими красками. «На всякий случай, возьмите, пожалуйста» Мужчина ещё какое-то время стоит так, смотря вдаль и успокаивая бушующие внутри чувства. Врачам такое несвойственно. У них нет болевых точек. Неспокойный врач — неспокойный пациент, напоминает он себе. Но глаза всё же слезятся, пока пальцы складываются замком у самых губ. Он так давно не терял пациентов. И предпочёл бы никогда не делать этого вновь.

////

В палате холодно. Не как обычно из-за открытого окна или отключённого отопления. Как на северном полюсе. В иглу. На дне Северного-Ледовитого. И Джисон стоит посреди этой палаты, сложив локти на подлокотники. Смотрит пустым взглядом в пол из белой плитки цвета, кажется, слоновой кости, как обычно смотрят на водную гладь. Он примчался сюда какое-то время назад да так и остановился, не в силах больше пошевелиться. Тяжёлыми колючими цепями сковало по рукам и ногам, за плечи грузом придавило, да так, что ни вдохнуть, ни выдохнуть. И внутри такой пустой ураган, тайфун из всего и из ничего сразу, что на лице ни одной эмоции на отражается. Лицо бледное, кукольное. И глаза такие… бездушные. Палата такая же, как прежде. В ней ничего не изменилось. Но Джисон чувствует, будто изменилось всё. Он ещё слишком шокирован, чтобы воспринять действительность, обработать в должной мере всё увиденное и услышанное. Он ещё не может поверить в то, что произошло. Или происходит. Или произойдёт. Всё это больше похоже на слишком материальную иллюзию. На галлюцинацию, которая никак не хочет рассеиваться, на слишком реальный кошмар. Но внутри всё же бьётся клубок нарастающих чувств, которые никак не могут найти выход. Ему нужно увидеть Минхо. Нужно посмотреть ему в глаза и понять, что его мозг просто ошибается. Нужно услышать его голос, коснуться его руки, притянуть к себе и ни за что больше не отпускать. Никогда в этой чёртовой жизни. И он ведь сделает это, да? Обязательно сделает. Правда же? У них ведь ещё куча времени… «Онкология — серьёзное заболевание. Ты должен быть ко многому готов, если собираешься сближаться с человеком, который ей болеет» «Вот только не нужно ставить Минхо смертный приговор, пожалуйста. Я уверен, у него огромный шанс вылечиться» На этот раз Чан должен был ошибаться, думает Джисон. Он никогда не ошибается, но на этот раз должен был. Иначе… Иначе не Джисон ли виноват во всём этом? Он никогда не признавал болезни Минхо в должной мере. Не считал её чем-то особенным, чем-то действительно опасным. Чем-то, с чем Минхо не сможет справиться. Он ведь такой молодой, такой замечательный, такой полный сил. Неужели у него нет ни единого шанса? «От рака вылечивается гораздо больше людей, чем все думают» На языке скапливается неведомая горечь. Разумеется, есть, твердит заведённая в голове шарманка. Разумеется, у Минхо есть все шансы. Он вылечится. У него закончится очередной сеанс второго курса химии, и он ввалится в эту дверь как ни в чём не бывало. Снова расскажет какую-нибудь историю из школы, покажет наконец классные реакции с никелем, которые наобещал, снова улыбнётся и поцелует Джисона в самый край губ. И Кошмар наконец закончится… — Джисон, — через толщу мыслей проскакивает вдруг чужой голос. Парень вздрагивает мелко, поворачивая голову. Он видит позади себя Феликса и Хёнджина, аккуратно просачивающихся через дверь палаты. Та, не закрытая, медленно распахивается настежь, но внимания никто не обращает. У Феликса глаза красные, у Хёнджина лицо бледное и губы подрагивают. Джисон поворачивается к ним в кресле, еле управляя деревянными руками. А затем встречается своим пустым и холодным взглядом с горячим и мокрым взглядом Феликса, и стена, которую он наспех начал выстраивать внутри себя, с грохотом рушится. Тяжесть, давившая на плечи, падает ниже, проникает в самое тело. До Джисона наконец доходит осознание: Минхо больше не придёт. Не притянет, не обнимет, не поцелует, не расскажет. Он не просто ушёл. Он не сможет вернуться. Потому что у Минхо больше нет шанса. Минхо больше не выздоровеет. Никогда. Не выздоровеет. — Феликс, — жалобно сипит он. Лицо мгновенно пронизывает гримаса острой боли. Будто тело за кожу на крюках подвешивают. Глаза наполняются слезами. Горячими, как лава, и солёными, как океан. Они застилают весь остальной мир, скапливают в себе всю невозможность осознания, и катятся по щекам. Образы друзей расплываются. Джисон лишь чувствует, как к нему подходят два тёплых тела и прислоняются с обеих сторон, обнимая. Феликс прижимает его голову к своему животу и сам громко шмыгает носом. В глазах его стоят слёзы — Джисон знает, пускай и не видит. Хёнджин поглаживает по спине, пригнувшись, и прислоняется лбом к темечку Феликса. Джисон на ощупь хватает руку последнего, обнимающую его у шеи, вцепляется в неё мёртвой хваткой и отпускать боится. — Феликс, он… он… — парень старается сложить буквы в слова, но ничего не выходит. Он даже не знает, что конкретно пытается сказать. «Мне больно» «Я не могу его потерять» «Мне кажется, часть меня умирает прямо сейчас» «Я уже его потерял» Но Феликс не просит от него внятных речей. Он и так всё понимает. Джисон захлёбывается в своих эмоциях, в слезах, что бегут без остановки, потому что боль в теле, кажется, такая же нескончаемая. Джисон не знает, живут ли с такой болью. Кажется, что нет. — Он не должен был… не должен… — мотает головой Хан. Феликс прижимает его ближе к себе. У Хёнджина на глазах по новой наворачиваются слёзы, которые он так отчаянно сдерживал, чтобы не пугать Джисона ещё сильнее. — Он бы поправился. Я так хочу к нему, Феликс. Я так… — Я знаю, — шепчет на ухо Ли, укачивая друга как маленького ребёнка. — Знаю, Джисон. Но это ложь. Он никогда не узнает, каково это на самом деле. Терять кого-то, кто стал намного больше, чем другом. И Джисон не винит его за это. Просто от слов легче не становится. Они стоят так, теряя счёт времени. Джисон отчаянно ищет в чужом тепле спасение от личного утопления. Хёнджин и Феликс, скрепив сердца, делят на троих все силы, что имеют, сами стараясь не сойти с ума. Реальность приобретает хоть какой-то смысл, когда за распахнутой дверью палаты мелькает несколько врачебных силуэтов. Джисон, утирая глаза, различает среди них осунувшееся лицо Сынмина и пустой взгляд Чана. Но, кажется, они были здесь и до этого, ещё когда друзья вошли в палату. А может, ему лишь кажется. В любом случае, в дверях мелькает третий силуэт — как раз он и привлекает к себе внимание. Хёнджин отстраняется от друга, выпрямляясь. Феликс поворачивает голову к двери, смотрит немного удивлённо и настороженно. Со Чанбин медленно, почти призрачно, проходит в палату без стука. Выглядит он таким же никаким, как и все остальные. Джисон думает, что ему тоже пришлось тяжело. Просто не в таком ключе, как ему или друзьям. Всем им досталось сегодня, если так посудить. Минхо слишком глубоко засел в сердцах людей, чтобы, уходя, не вырвать по кровавому куску из каждого. Но им не жалко. Мужчина молчит какое-то время, точно выражает все свои соболезнования одним присутствием, но Джисон о большем и не просит. Чанбин поджимает губы. А после протягивает ему небольшую серебристую флэшку, зажатую меж пальцев. — Возьми, — говорит он. Джисон настороженно принимает флэшку из рук. — Он просил передать. «На всякий случай». Он. Джисон не знает содержимого, и не уверен, что хочет узнавать. Он не хочет думать, зачем Минхо отдавал эту флэшку Чанбину, при каких обстоятельствах, что тогда говорил, и что на ней хранится. Однако, когда удаётся совладать с собой, вслух произносит: — Спасибо, — и сжимает пластик в руках. — Мне… очень жаль, — доктор Со смотрит в пол, обращаясь ко всем троим парням сразу. Видно, как ему тяжело даются даже такие, казалось бы, простые для врача речи. — Я… — Мы понимаем, — перебивает его Джисон. Чанбин встречается с ним взглядами. — Нам тоже, — мужчина кивает сдержано, хотя видно по его глазам, что на лице далеко не всё написано. Он уже разворачивается и собирается уходить, когда Хан последний раз превозмогает себя, овладевая голосом, и говорит ему вслед: — Вы ведь сделали всё, что могли, правда? — Да... Всё, что мог, — отвечает Чанбин. Через пару секунд он покидает палату, понимая, что это лишь очередная ложь. Парни медленно перемещаются ближе к койке. Джисон продолжает панически сжимать флэшку в руке. Он уже ненавидит её и одновременно с этим боится потерять. — Бедные дети, — выдыхает Сынмин, складывая тяжёлые руки на груди. У самого, если честно, ком в горле стоит. Чан, опирающийся на стену спиной, тянет воздух через раздутые ноздри. Голова отягощает шею, тело кажется цинковым. Он наблюдает за этими самыми детьми, что цепляются друг за друга, как летящие без парашютов, надеясь, если не спастись, то хотя бы разбиться вместе. И вид этот бьёт под дых. — Думаешь, они с этим справятся? — звучит как-то совсем безнадёжно. — У них нет выбора. «Думаешь, мы с этим справимся?» «У нас нет выбора» — Но мы будем рядом, чтобы им помочь, — это больше похоже на вопрос, заданный с такой надеждой, что глотку режет. Чан сжимает губы в тонкую полоску. И кивает. — Будем. Разумеется, будем. Но никогда не понадобимся.

////

Они сказали, что сегодня всё заберут. Джисон не мог позволить этому вот так просто случиться. До вечера сегодняшнего дня он практически безвылазно пролежал в постели. Отменил занятие с реабилитологом, не отвечал на родительские звонки, даже с друзьями не виделся. Единственное, что заставило его подняться и начать хоть немного функционировать — новость о том, что родители Минхо заберут все вещи уже сегодня к семи часам. Его палата окончательно опустеет, не оставив за собой и следа прошлой жизни. Джисон знает, что будет больно. Но всё равно садится в кресло и едет прямиком к палате 111. Зачем, он не знает. Наверное, просто попрощаться. У него от Минхо ведь только воспоминания остались. И флэшка с неизвестным содержимым, которую он до сих пор не решился открыть. К двери он подъезжает боязно, точно один неверный шаг и наступишь на мину. Она оказывается привычно не заперта — он понимает, когда опускает ручку и немного тянет на себя. Перед тем, как открыть дверь настежь и пробраться в палату, окунувшись в воспоминания, Джисон делает глубокий вдох. Вчера он выплакал все глаза, так что на сегодня в организме не остаётся ни сил, ни воды. Внутри, на постели, стоят коробки с вещами, уже готовые к вывозу — Хан видит, когда всё же въезжает внутрь. Он видит выглядывающие из-под картона ткани футболок, которые некогда носил Минхо, ноутбук с аккуратно свёрнутым проводом, пару книжек в мягких обложках, которые парень вряд ли открыл за это время. В палате всё так же пахнет хлоркой и свежестью. И от этого ещё хуже. Здесь не осталось его запаха. Кроме вещей — ничего, что могло бы напомнить о присутствии какого-то Ли Минхо, который здесь когда-то жил. Джисон тяжело сглатывает, подъезжая к постели. Суёт руку в одну из коробок, чтобы достать футболку. Он не собирается забирать её с собой, красть или ещё что-то в этом духе. Только глаза прикрывает и к лицу подносит, вдыхая запах, разнося его по лёгким и впитывая в себя. Чтобы если в толпе уловит похожий когда-то — обернуться и вспомнить лицо человека, который за такое короткое время успел стать для него всем. Он кладёт футболку себе на колени, подавляя жестокое желание нацепить её на себя и не снимать до скончания веков. Оставить себе хоть какую-то частичку Минхо, что-то материальное, что не исчезнет, не сотрётся и не забудется со временем. Взгляд падает на лежащую поверх закрытой коробки тёмно-зелёную кепку. «Тебе нужнее» Джисон до сих пор не знает, зачем тогда это сморозил. Сплошная дурость. Однако теперь он её забрать не может. Подарки не отдарки, ведь так. Эта вещь всё ещё принадлежит Минхо, не важно, хочет он того или нет. Парень ещё недолго рассматривает вещи, боясь к ним прикасаться и подавляя любое желание это сделать. Будь у него возможность, он бы залез в ноутбук, в личные записи, в семейные фотоальбомы. Он бы посмотрел и сохранил всё, что Минхо мог бы однажды ему показать. Но этого уже никогда не случится. А значит и поступать он так не может. Смерть не стирает личных границ. Зато увеличивает межчеловеческие. Со стороны входа раздаётся шарканье шагов. Кто-то заходит в палату. Джисон, подозревая, что это могут быть родители, не оборачивается — не хочет видеть их лиц. У него сейчас совершенно нет сил кого-то успокаивать и перед кем-то объясняться. Его собственное сердце всё ещё болит слишком сильно. Но это оказываются не родители. И даже не врачи. — Привет, — говорит незнакомый голос, и Хану приходится повернуться, чтобы посмотреть мальчику в глаза. Собственные моментально округляются, а рот слегка приоткрывается, когда он видит перед собой стоящего на ногах тринадцатилетнего коматозника, вот только теперь в полном сознании. — Чонин? — поражённо выдыхает он, и тот строит на губах немного смущённую улыбку. Джисон даже со своими замедленными телодвижениями реагирует моментально. Подъезжает к Чонину, перехватывая того руками поперёк туловища, и прижимает к себе в крепких объятиях. — Боже, как ты… Я не могу поверить. — Я тоже, — мягко усмехается он, поглаживая парня по плечу. Джисон отлипает от него и рассматривает пристально. Будто он кукла ожившая. Чонин переводит взгляд за его спину, на коробки, и улыбка медленно сползает с его лица. — Он не выбрался, да? Джисон смотрит туда же, себе за спину. А после грустно качает головой. — Нет. Тебе уже сказали? — Где-то на подкорке сознания у Джисона крутится вопрос «Ты действительно нас помнишь?», но ответ на него уже дан — Чонин здесь. Как и почему это получилось, он уже вряд ли узнает. — Я и без них знал, — тихо отвечает мальчик, после чего замечает недоумённое выражение лица Хана. Вдыхает поглубже и на одном выдохе произносит: — Я видел его вчера, когда… В общем, он был со мной. Это Минхо показал мне выход. Благодаря нему я сейчас здесь. По лицу Джисона видно: он верит. Вот только что ответить на это не знает, потому что от одной только мысли, что Чонин последний человек, кто видел Минхо, становится больно. И не важно в каком смысле употреблено это «видел». Губы холодеют и тяжелеют. Джисон останавливает бегающий по лицу мальчика взгляд и собирается с мыслями. — И… что он? — Всё, на что его хватает. Чонин кусает щёку изнутри и смотрит в пол. — Хорошо, — насколько это было возможно, добавляет он про себя. Хан пристально на него смотрит, стараясь уловить каждую смену эмоций. Всё ещё непривычно слышать голос Чонина, видеть его перед собой, как живого человека, а не восковую куклу на постели. — Знаешь, мне кажется, он не боялся. По крайней мере в его глазах и голосе я не заметил страха, — Джисон на это кивает. — А ещё… он сказал мне позаботиться о вас, — Хан прыскает. Забавно. Действительно забавно. Что аж слёзы вновь выступают. — И Минхо просил передать… просил передать, что ты лучшее, что когда-либо с ним случалось. В зрачках Джисона замирает блеск. Нос предательски шмыгает, и приходится посмотреть куда-то в потолок, чтобы не разрыдаться снова. Но в голове чужим голосом буквально слышатся эти самые слова: «Ты лучшее, что когда-либо со мной случалось». — Чёрт, — ругается себе под нос Джисон, когда чувствует, что перестаёт справляться с эмоциями. — Но вообще, я пришёл сейчас не поэтому, — тараторит вдруг Чонин. Он снимает со своей руки браслет из чёрных ниточек, пока парень не видит, и кладёт его себе на ладонь. Сжимает в кулак и протягивает. — Мне кажется, тебе будет нужнее, — Хан принимает украшение в раскрытую руку. Рассматривает осторожно небрежные переплетения и посеребрённый замочек. Чонин поясняет: — Минхо отдал мне его не так давно. Сказал, что это его талисман. На удачу. Думаю, ему лучше быть у тебя. Джисон чувствует, как крик застревает поперёк глотки. Поднимает на Чонина полные благодарности глаза и вновь притягивает мальчика к себе, шепча простое, но такое искреннее «спасибо». И даже не думает от «подарка» отказываться. Ведь это талисман Минхо. — Меня на самом деле ждёт сестра и ещё какие-то обследования. Я надеялся найти тебя раньше, и вот, нашёл, — Чонин старается улыбнуться. Джисон старается в ответ. — Но мне пора бежать. — Ах, да. Хорошо, — кивает. — Но мы ведь ещё увидимся? — с надеждой бросает мальчик, останавливаясь в дверном проходе. Джисон сжимает губы в полоску. — Конечно, увидимся. Заходи, как будешь свободен. Палата 315, — он видит, как Чонин несколько раз быстро кивает и кидает «хорошо», прежде чем юрко исчезнуть в коридоре. А затем сам себе, рассматривая браслет на ладони, прибавляет: — Вряд ли в ближайшее время я куда-то отсюда денусь.

////

Сегодня в обед Феликс приходил в палату. Просто почитать книжку. Они перекинулись лишь парой слов. Хёнджин писал что-то в общем чате. Он не особо помнит, что именно. Всё время мог думать только о том, что теперь делать с аккаунтом Минхо в беседе. Так и не придумал. Полегче стало к вечеру. Получилось поесть. Немного проветрить палату. Всё, наверное, не так уж плохо. По крайней мере Джисон себя в этом уверяет. Ощущение, правда, такое, что на нём висит огромная ноша, и он не знает, пройдёт ли оно вообще когда-нибудь. И не знает, хочет ли он, чтобы оно проходило. Флэшка прожигает дыру на прикроватной тумбочке. Джисон не понимает, специально ли он оставил её на самом видном месте, чтобы посмотреть или чтобы наоборот вспоминать и не трогать. Рука правда сама из раза в раз тянется к ноутбуку, но парень себя одёргивает. Страшно, наверное. Хотя, что может быть страшнее уже случившегося? Только неизвестность, верно? Джисон, погружённый в свои мысли, долго смотрит в окно, наблюдая за прохожими. Когда-то у него были совершенно другие мысли в точно таких же ситуациях. Очередное доказательство, как же быстро всё может измениться. И глазом моргнуть не успеешь. Парень кусает губу, пусто сканируя голые деревья. Кажется, будто они за эти пару дней постарели на миллион лет. Будто природа тоже умерла. Приходящая зима убила её быстро и беспощадно. Только белым полотном не успела замести все грязные следы. Он вдыхает. На грудь давит той самой неизвестностью, от которой никак не избавишься. Кажется, за эти два дня чувства должны бы поутихнуть. Не может всё это длится вечность. И когда Джисон думает, что он уже ничего не чувствует: он врёт самому себе. Потому что… Он чувствует боль. Но это не ту боль, о которой все думают. Она монотонная, привычная, почти незаметная. Как когда долго впиваешься ногтем в кожу. Поначалу неприятно, но когда кожа деформируется, подстраивается под давление, боль срастается с тобой. Она медленно проникает в тело, подстраивается и остаётся навсегда, складывается гармошкой меж рёбер, проникает в самое сердце. И вряд ли кто-то знает универсальный способ по изгнанию этого полуденного беса. «Джисон, я буду в порядке» «Хорошо. Потому что я не хочу терять тебя» Перебраться на кровать не составляет труда. Парень облизывает пересохшие губы, когда тянется к ноутбуку и включает его. Загорается экран. Флэшка проскальзывает в разъём. Внутри разрастается то ли страх, то ли мандраж, а может, два в одном и ещё часть чего-то непонятного. Джисон кусает губы, когда кликает на нужную иконку и открывает содержимое флэшки. Файлов оказывается немного. Папка с наименованием «фото», в которую он заходит в первую очередь. Пролистывает фотографии друг за другом: немного из школы, немного с семьёй, немного отдельных, где есть только улыбающийся Минхо или Минхо, строящий рожицы. Улыбка ненадолго озаряет лицо Хана. Хоть что-то у меня останется на память, думает Джисон. Далее идёт текстовый документ с одинокой точкой, который он решает оставить напоследок, и в самом низу видеофайл. Джисон вдыхает рвано и выдыхает так же, прежде чем кликнуть по нему два раза. Он разворачивает застывшее изображение пустой развороченной постели на весь экран и, кусая губы, нажимает пробел. Слышатся шорохи и спустя несколько секунд на постель садится Минхо, сложив ноги в позе лотоса. Хан сцепляет зубы и на этот раз даже вдохнуть боится, потому что чувствует, как органы медленно начинают подрагивать. Глубокий вдох и выдох из динамиков. — «Привет, Джисон», — Минхо ласково улыбается, смотря в камеру телефона, и складывает руки на колени. — «Если честно, мне бы хотелось, чтобы ты никогда не увидел это видео. Я записываю его лишь потому что чувствую, что нужно это сделать… на всякий случай. И не совсем знаю, что успел тебе сказать, а что нет», — объясняет он. Губы Хана дрожат вслед за внутренними органами, и он больно прикусывает их. — «Наверное, тебе сейчас очень страшно и… больно. Я никогда не хотел становиться причиной твоей боли, Джисон. Наоборот, мне бы очень хотелось тебя от неё защитить», — Минхо снова вздыхает. У Джисона медным кольцом сдавливает горло. — «Знаешь, я всё ещё думаю, что, что бы ни произошло, это было неизбежно. Я о том, что… С самого первого дня, как я попал в эту больницу, я знал, что умру. Рано или поздно, но это должно было случиться. И я давно смирился с этим, на самом деле. А потом… потом в моей жизни появился ты, и…» — он усмехается, поднимая взгляд куда-то к потолку. — «И всё перевернулось с ног на голову. Не то чтобы мне начало казаться обратное, просто… я захотел, чтобы было по-другому. Мне впервые действительно хотелось бороться и не терять надежду. Потому что эту надежду мне подарил ты». Наполнившие глаза слёзы прочерчивают тонкие дорожки на щеках. А ведь он думал, что сил плакать совсем не осталось. Ты тоже подарил мне надежду, думает Джисон. Вот только почему сейчас это осознание причиняет так много боли? — «И когда мы лежали, а ты рассказывал мне про Стокгольм, гончарное дело и кошек, я понял, что больше всего на свете хотел бы воплотить всё это в жизнь. Но правда в том… что нам суждено быть больными. Не всегда, конечно, но вместе — да. Хотя я буду очень рад ошибаться», — он совсем не весело посмеивается над своими же словами. «Вот бы ты просто выздоровел. Было бы неплохо» «Да уж, неплохо это мягко сказано. Но мы познакомились в больнице. Такая уж наша судьба — быть больными. К тому же… ты лечишь меня лучше любой химиотерапии» — Прости, что я не смог тебя вылечить, — одними сухими губами произносит Джисон. Но Минхо его не слышит. — «Знаешь, я не так давно понял, что до этого ни разу не был влюблён по-настоящему. И в то же время мне кажется, будто я любил тебя ещё до нашей встречи», — после этих слов у парня сердце разбивается о грудную клетку. Ведь это признание в любви? И ведь Джисон никогда не сможет сказать того же в ответ. Наверняка в этот момент они — Минхо с экрана монитора и Джисон из реальности — думают об одном и том же. «Я всегда буду рядом с тобой» «Повтори то же самое через пять лет» Минхо молчит как-то крайне задумчиво, смотря в сторону. — «Мой дедушка как-то сказал, что во всём можно найти хорошие стороны… Думаю, он был прав», — Джисон мотает головой и хмурится сквозь слёзы, всхлипывая. — Нет, — шепчет он. — Нет, не был. Что хорошего может быть в том, что я больше тебя не увижу? Что хорошего в том, что ты не вылечишься? Что хорошего в том, что у твоих родителей больше нет сына? Что хорошего в том, что сейчас я сижу и смотрю это видео вместо того, чтобы разговаривать с тобой вживую? Что хорошего в том, что тебя больше нет? — «Наверняка сейчас ты думаешь, что наше «навсегда» больше никогда не наступит. Но это не так», — парень наклоняется чуть ближе к камере и улыбается тепло-тепло. Хотя даже за этой улыбкой Хан видит пронизывающую сердце печаль. — «Оно уже наступило, Джисон». «Я хочу навсегда остаться рядом с тобой» «Навсегда рядом с тобой» «Навсегда» Навсегда — «Если ты смотришь это видео, это значит, что теперь я буду влюблён в тебя вечно. А это всё, что мне нужно», — он прикладывает руку поверх камеры, будто гладит Джисона по голове, и тот прикрывает глаза. — «Только ты, пожалуйста, не люби так, слышишь? Живи дальше, живи полно, как все нормальные люди. Не ставь на себе крест из-за меня», — как все нормальные у меня не получится, думает Джисон. Я же сумасшедший, забыл? И всё это из-за тебя. — «Просто помни, что я правда. Правда, всегда буду рядом» Джисон кивает часто-часто, пока Минхо отстраняется от камеры. Он ждёт, что видео сейчас оборвётся, но бегунок не останавливается. — «Я написал кое-что для тебя. Так, глупости, конечно, но мне хочется, чтобы ты об этом знал. Загляни в оставленный текстовый документ. Наверное, мне стоило назвать его «квинтэссенция чувств»», — снова горько усмехается. Он последний раз нагибается к камере очень близко — настолько, что Хан почти может почувствовать теплоту его дыхания через экран ноутбука — и шепчет напоследок: — «Береги себя, солнце». И видео сворачивается. Джисон судорожно закрывает вкладку и тут же лезет в текстовый документ, не в силах больше ждать. Но замирает, когда видит вместо ожидаемо большого текста всего восемь коротких строчек. *** Они сказали: умирать не больно Боли нет — нет сердца и души Пускай, с меня и так уже довольно Устал бороться, незачем так жить Они сказали: умирать не страшно Я не боюсь, пусть смерть займёт свой трон Но на последнем вздохе буду помнить всё, что важно: Ты — тот единственный, в кого навечно я влюблён. — Джисону. Он читает последние строчки наугад, растирая глаза, потому что соль разъедает лицо, не собираясь останавливаться. Джисону кажется, что он задыхается от всего, что чувствует сейчас. И, наверное, однажды это чувство станет хроническим. Он ничего больше не может, кроме как, всхлипывая, свернуться на постели калачиком, подтянув ноги под колени, и покачиваясь, шептать себе под нос что-то неразборчиво-успокаивающее. Парень не знает, сколько времени проходит прежде, чем он поднимается. Лицо припухло от слёз в который раз за трое — или уже четверо? — суток. Он наощупь находит кресло, перебирается в него почти без сил, как большой и тяжёлый мешок валится, но попадает, куда нужно. Скользит руками по лицу, оттягивает, ерошит волосы. В памяти медленно начинают всплывать строчки из стихотворения, отрывки из видео. Они навевают грусть, проявляют желание вернуться в постель и пролежать там остаток своих лет. Но в то же время, подъезжая обратно к окну и вновь рассматривая редких прохожих и голые деревья, Джисон вдруг чувствует, как груз, который тяготил его, потихоньку начинает смягчаться, отпускать. Он вдыхает полной грудью и складывает локти на подлокотники. Прислушивается к шуму с улицы, к голосам где-то далеко в коридоре. Чувствует, как реальность медленно начинает отмирать, и задумчиво перебирает пальцами ниточки браслета. За спиной внезапно звучит мелодичный женский голос: — Занятие сегодня вечером, — говорит она, когда парень оборачивается. — Врач будет ждать тебя в кабинете. — Хорошо... — произносит он смиренно одними губами, когда женщина уже закрывает дверь. Возвращает взгляд обратно к окну. Солнце проглядывается меж тучами. Джисон не знает, сможет ли он когда-нибудь двинуться дальше. Не знает, сколько времени ему понадобится, чтобы пережить всё это. Не знает, отпустит ли его когда-то та окутывающая сердце тоска. Это покажет время. Зато теперь он знает одно: останавливаться нельзя. Если Минхо не смог выздороветь, Джисон сделает это за них двоих. Он пройдёт реабилитацию, он встанет на ноги, чего бы ему это ни стоило. Он пообещал Минхо, что сделает это, и он не может это обещание нарушить. Не теперь и не в этой жизни. «Если ты не хочешь попытаться ради них и себя, то сделай это для меня» Если Минхо не сможет жить, то Джисон сделает это за них двоих. Даже если будет трудно, даже если в этом не будет смысла. Джисон ни за что не позволит себе опустить руки. Ведь если он это сделает, «навсегда» умрёт вместе с ним. Но Джисон останется его хранителем. Хранителем их маленькой, хрупкой вечности, которая умещается в ладонях и заставляет сердце биться чаще. И их общего прошлого. Потому что в прошлом, те, кого любишь, не умирают .