Conclusions

Тик часов врезается в уши. Свёрнутое пальто греет замёрзшие кисти. Девушка закидывает ногу на ногу и опирается о колено локтем. Волосы светлыми волнами спадают на плечи, пока она осторожно накрывает чуть согревшейся ладонью чужую. Хигён натужно тянет уголок губ вверх. — Мы выиграли. Всё наконец закончилось, — говорит она с притворной радостью. Слова кислят на языке, звучат как чистый самообман. Рука брата тёплая, дыхание его ровное, от ранок и синяков почти не осталось следа, и это единственное, что придаёт победе в суде хоть какую-то сладость. Водитель получит по заслугам. Вот только Чонин от этого не очнётся. Хигён, несмотря на всю свою любовь к Чонину, говорит с ним редко. Ей тяжело знать, что он не ответит, даже если представить, что услышит. Обычно она предпочитает молча разглядывать его, передавая всё, что хочет сказать, через мелкие прикосновения, хотя знает, как на самом деле важно говорить всё вслух. Поэтому радуется, что за неё это делают другие. Врачи, медсёстры, пациенты. Хигён пожизненно будет им за это благодарна. Мальчик улыбается, когда слышит, как голос сестры отскакивает эхом от черноты. Он держит руки в карманах и вышагивает по контуру светового круга, едва не заходя за край. Сначала в одну, потом в другую сторону, чтобы голова не закружилась. Сегодня ему с самого утра не сидится на месте — спасибо санитарам, которые приходят по нескольку раз на дню, благодаря ним Чонину удаётся не теряться во времени. Он чувствует мягкое прикосновение пальцев к своей ладони и достаёт её из кармана. Осматривает, переворачивает. Пальцев сестры не видно, но ощущение всегда сохраняется. Иногда Чонину кажется, что только эти визиты Хигён и старших парней держат его на плаву. Мальчик останавливается и поднимает голову туда, где должен находиться потолок. «Я знал, что ты справишься» Хигён вздыхает. Зачёсывает за ухо выбившуюся прядь волос. Смотрит на незаметно вздымающуюся грудь брата. А затем произносит совсем тихо: — Но самой большой победой будет день, когда ты наконец очнёшься, — она сжимает его руку несильно, надеясь, что Чонин хоть что-то почувствует, и опускает взгляд, чтобы не видеть неподвижных черт лица. — Но, как бы мне ни хотелось, надежда с каждым днём угасает всё сильнее… У Чонина пролегает складка меж бровей. Он делает несколько шагов от контура круга и смотрит в непроглядную темноту. — Врачи говорят, что кома считается хронической по истечении двух месяцев. У нас осталось две недели, — глаза начинает печь, и моргать приходится быстрее. Пара секунд тишины. Шмыгает нос. У Чонина замирает сердце. Он уже давно не видел Хигён плачущей у своей палаты — он и сейчас, конечно, не видит, но слышать её высокий сдавленный голос и представлять, как по щекам вот-вот потекут слёзы не менее больно. Это ведь его Хигён. Старшая супер-сестра, которая со всем всегда справлялась в одиночку, которую ничем не сломить… А теперь она сидит здесь и выглядит той, кто сейчас больше всех нуждается в защите. И Чонину очень жаль, что он ей эту защиту дать не может. — Я так по тебе скучаю. Пожалуйста, ребёнок, не оставляй меня, — он слышит, как она старается усмехнуться, скрыть за улыбкой боль, что пронизывает её до кончиков пальцев. И от этого его собственные глаза наполняются слезами. «Прости меня» Больше она ничего не говорит. Только держит его тряпичную руку и дышит как-то хрипло. Чонин всматривается в темноту. Круг света, который он успел изучать вдоль и поперёк, оканчивается ровно через два больших шага. Сердце бьётся гулко, почти падает в желудок. Чонин, собираясь с мыслями, эти два шага делает. Упирается носками голых ступней в темень, сталкивается с ней нос к носу. Сколько раз он пытался пересечь этот рубеж, сколько раз продумывал пути побега из собственной головы. Но он всё ещё не знает, что произойдёт, когда он покинет круг света. Может, он просто исчезнет. Может, темнота сработает как портал из фантастических книг, и его моментально перекинет в реальность. А может Чонин заплутает в этой темноте и больше никогда не сможет дойти дорогу обратно. Мальчик заносит одну ногу над окантовкой света и в следующий момент едва не падает. Слышит, как распахивается дверь палаты и знакомый голос звонко повествует: — Я скоро с ними с ума сойду, ей-богу. Ну вот скажи мне, неужели нельзя… — звук обрывается. Хигён, тут же обернувшись, медленно поднимается на ноги. Сынмин точно врастает в пол, забывая, на что вообще жаловался. Сжимает в руках телефон с погасшим экраном и чуть приоткрывает рот. Даже забавно. — Здравствуй, — первой начинает Хигён, и это помогает мужчине выйти из оцепенения. Он делает несколько шагов навстречу, не отнимая взгляда от девушки. Они не пересекались последнюю неделю. Хигён не знает, но, когда Сынмин увидел её с тем мужчиной, твёрдо решил свести к минимуму все возможные контакты. Не потому что хотел отдалиться или перестал что-либо к ней чувствовать. Просто понимал, что сохранять невозмутимость и холодную голову рядом с ней он вряд ли сможет. Обязательно сболтнёт какую-нибудь чушь, испортит всё раньше времени. Им обоим сейчас не нужны лишние заморочки. Но, если быть честным, Сынмин действительно надеялся, что это поможет отвлечься, охладить чувства, вскипевшие так внезапно. И если поначалу ему казалось, что план работает, то теперь, вновь пересекаясь с девушкой взглядом, Ким понимает, что это был лишь жалкий самообман. Сердце его едва не делает кульбит, приходится напрячь руки, чтобы не выронить документы и смартфон. — П-привет… Эм, и тебе здравствуй, — говорит он слегка потеряно. — Я думал, сегодня ты придёшь ближе к вечеру. — Оу, эм. У нас закончилось заседание, и я сразу же поехала сюда. Хотела поделиться хорошей новостью с Чонином и… с вами. — Хорошей новостью? Вы выиграли? — Да, водителю вынесли приговор. Минус одна нервотрёпка, — девушка натянуто улыбается. Сынмин, привыкая к обстановке, начинает вести себя более естественно. Впервые за долгое время он наконец замечает за Хигён некоторую бодрость. Синяки под глазами уже не такие яркие, кожа розовее обычного. Она начинает приходить в себя, возвращаться к жизни, и это не может не радовать. — Это ведь замечательно! Поздравляю, Хигён! — восклицает он и борется с дичайшим желанием взять девушку за руки. — Видите, вы очень сильная. Я не сомневался, что вы со всем справитесь, — Сынмин улыбается ей, подходя к Чонину с другой стороны койки. — По правде говоря… — тихо начинает та, присаживаясь обратно на стул. Сынмин склоняется над мальчиком, светит фонариком, проверяя зрачки, снимает с аппаратов ежедневные показания. — Это во многом ваша заслуга. Я бы не справилась без вашей поддержки. Мы, — поправляет себя она, смотря на брата, — бы не справились. Сынмин хрипло хмыкает. — Вы преувеличиваете. Я всего лишь делаю свою работу. — Наоборот. Вы сделали куда больше чем остальные врачи вместе взятые. Это правда очень много значит… для меня. Порой я только и держалась, что на вашей заботе, — Сынмин записывает показатели в бланки. Уголок губ дёргается в болезненной полу-усмешке. Губы размыкаются быстрее, чем мозг успевает обработать сказанное. — А как же ваш молодой человек? Разве он о вас не заботился? — Выходит несколько ядовито. Осознание приходит в следующий момент, и мужчина замирает, незаметно смотря в одну точку. Боковым зрением он замечает, как Хигён удивлённо приподнимает брови. — Мой… С чего вы взяли, что у меня есть молодой человек? Сынмин чувствует, как по шее ползёт полоска жара. Хочется сказать что-то в роде «Как такая прекрасная дама может быть одна?», но это как-то слишком. И пока он отчаянно раздумывает, чем бы закрыть свою маленькую оплошность, Хигён, — девушка весьма сообразительная — кажется, обо всём догадывается. Её бледно-розовые губы растягиваются в смущённой, еле заметной улыбке. — Я видел, как вас провожал мужчина, когда вы заходили в больницу. И было похоже, что вы в близких отношения. Очень близких… — он понижает голос. — Вот я и подумал, что вы… — Ах, кажется я поняла. Если вы про высокого парня в чёрном пальто, то это мой адвокат. Мы когда-то учились вместе, с тех пор хорошо общаемся. А так как последние недели две из-за слушаний мы проводили вместе едва ли не двадцать часов в сутки, он подвозил меня в больницу, если я не успевала, — поясняет Хигён. Сынмин старается делать вид, что не хочет прямо сейчас ударить себя по голове молотком. Нельзя — коллеги не поймут. — Но мы не встречаемся, — добавляет она осторожно. Сынмин закрывает папку и прокашливается. Повисает неловкая тишина на какие-то секунды, пока мужчина пытается собрать в кучу мысли и чувства. Внутри за это время успевает десять сотен раз родиться и умереть крохотная надежда. — Оу, ну тогда… Это хорошо, наверное, — он взметает руку и потирает шею. Смотреть на Хигён невозможно. Сынмин не помнит, когда последний раз чувствовал себя глупым заикающимся подростком. Господи, ну что за стыдоба! — Не в том смысле, что я рад, что у вас никого нет, — тут же исправляется он. Слова льются изо рта нескончаемым бессвязным потоком, заставляя девушку улыбаться. — Конечно, лучше бы был. Вам сейчас как-никогда нужна поддержка и всё такое. Но я лишь хотел сказать, что… — Сынмин, — прерывают его. — Я поняла, — мужчина вздыхает и резко кивает. Ужасно хочется ретироваться и забыть весь этот позор как страшный сон, но ноги не двигаются. Да и Хигён, вцепившаяся в него мягким тягучим взглядом никуда не пускает. — И, кажется, я знаю, как могла бы вас отблагодарить за всю вашу заботу. — Вы вовсе не обязаны, это… — начинает он, но Хигён одним жестом просит замолчать. Странно, но Сынмин подчиняется (чудеса!). — Пожалуйста, позвольте мне. Может, мы могли бы встретиться и выпить кофе в один из ваших выходных? — предлагает девушка, слегка поджимая губы. Медбрат Ким моргает часто и чуть приоткрывает рот. — Я знаю хорошее заведение. Там работает одна замечательная бариста, — она поднимает подбородок, как бы намекая на себя, и это заставляет Сынмина немного нервно рассмеяться. Он молчит совсем недолго, укладывая наслаивающиеся друг на друга чувства. И вскоре кивает, соглашаясь (можно подумать, он позволил бы себе упустить такой шанс). — Хорошо. Тогда, можно я возьму номер этой замечательной бариста, чтобы узнать, когда мы можем прийти, — отчаянно старается реабилитироваться он, чтобы не выглядеть совсем уж позорником в глазах Хигён. Но та только шире улыбается и, кажется, даже не замечает той неловкости, что хлещет по венам медбрата. Девушка диктует ему свой номер — хотя Ким его, конечно же, давно знает: он указан в документах Чонина. Они перебрасываются ещё парой смущённых улыбок и каких-то незапоминающихся фраз. Тринадцатилетний мальчик, сидящий у самого края светового круга по-доброму усмехается и подавляет желание закрыть уши от мягко-сладкого тона, который быстро начинает скользить в диалоге между его сестрой и медбратом. Это странно — слышать, как твоя сестра вдруг приглашает кого-то на свидание. Сколько Чонин себя помнит, Хигён никогда не интересовали отношения — особенно долгосрочные. Она всегда считала это большой работой для двоих, куда нужно вкладывать много сил и времени. Но теперь, слыша, как она по-настоящему радостно улыбается, Чонину уже всё равно, как было раньше и что будет потом. Если медбрат Ким сделает его сестру счастливой, Ян будет ему лишь сильнее благодарен. Но это конечно не отменяет пародии на рвотный позыв от слишком нежного «До встречи», который Хигён бросает Сынмину вслед. После Чонин слышит только долгий выдох и почти чувствует, как девушка прикрывает лицо руками. Он сидит так ещё какое-то время в полной тишине. Обдумывает всё, что услышал за сегодня, и собственная улыбка начинает медленно сползать с лица. Может, это всё прихоти судьбы? Когда мы теряем одно, то непременно получаем что-то взамен. Хигён теряет брата и получает вместо него любовь. Возможно даже любовь на всю оставшуюся жизнь. Разве не так это работает? Так что, если Сынмин здесь специально, чтобы облегчить её боль. Нынешнюю и будущую. «Надеюсь, вы позаботитесь о ней, медбрат Ким», думает Чонин. «Надеюсь, вы будете рядом, чтобы успокоить её, когда врачи скажут, что я не очнусь»

////

— Закрой рот, Хёнджин, — парень кидает на него подобие недовольного взгляда и делает вид, что полностью возвращается к книге, которую держит перед собой. Это какой-то очередной кирпич в чёрной обложке с непонятным рисунком и позолоченными буквами, которым буквально можно с одного размаху убить человека. Хван довольно хихикает, держа на весу тарелку. Уже обед, но он совсем недавно проснулся и только теперь может нормально поесть. От операции прошло уже несколько дней, страх неприятных последствий успел отступить, а раны под бинтами начали медленно, но ощутимо срастаться. Встать на ноги оказалось не так сложно — немного вспомнить, как двигать конечностями после наркоза, и привести в норму вестибулярный аппарат. И теперь, когда усталость практически отступила и прежние силы жить начали к нему возвращаться, Хёнджин чувствует себя куда лучше. Почти так же, как чувствовал себя до постановки диагноза. Пускай, ходить он может, но врачи наказывают ему соблюдать постельный режим, поэтому питается он в основном в палате и выходит только в туалет — и то потому что в утку ходить стрёмно. Друзья навещают его по нескольку раз на дню, чтобы не скучал, но Хёнджин всё равно почему-то чувствует себя оторванным от их маленького мира. Ему не терпится восстановиться и вернуть их общение на круги своя. Душу, однако, всё ещё греет мысль — ему не соврали. Они действительно были здесь, когда Хёнджин пришёл в себя. И первый раз, и второй, и пятый. Парни каждый раз оказывались рядом, ровно до того момента, пока не были уверены, что с Хёнджином всё в порядке. — Просто признай, что ты скучаешь по мне, — ехидничает он, набивая рот рисом с овощами. Феликс, сидящий в кресле в другом конце комнаты, показательно закатывает глаза и сильнее подтягивает к себе колени, сжимаясь в комок. Хёнджин подначивает его признаться в этом последние минут двадцать, и, если честно, не понятно, как Феликс всё ещё держится, чтобы не уйти или не зарядить в парня своей книгой. Хван просто не мог не заметить, что Феликс приходит к нему намного чаще остальных. С чем это связано, он, конечно, пока так и не понял. Но видеть в своей палате того самого Ли Феликса, который ещё совсем недавно выпускал колючки при любом неугодном ему слове, теперь приходит и терпит большую часть его подначиваний. Где ж это такое видано? Неужели Феликса подменили? — Я прихожу сюда почитать, потому что тут тихо, — отвечает Ликс, и голос его маячит где-то на грани раздражения. — Но теперь я в этом сомневаюсь, — вздыхает, переворачивая страницу. — Так что будь добр, либо помолчи, либо выйди. — Эй, это буквально моя палата! Ты не можешь меня из неё выгонять, — возмущается Хёнджин. Феликс изгибает бровь, отрываясь от текста. — Да? Это где такое написано? — в следующий момент Хван ставит тарелку себе на колени и, смеясь, заряжает в него одной из подушек. Парень выставляет руку вперёд, защищаясь, и когда собирается кинуть подушку в ответ, слышит шаги со стороны двери. В палату заглядывает кардиолог — лечащий врач Хёнджина — с весьма довольным лицом. Он непривычно держит руки в карманах халата — обычно врачи постоянно носятся с какими-то папками, картами, документами. Улыбается своей усатой улыбкой, здоровается поочерёдно с Феликсом и Хёнджином лёгким кивком головы, а затем достаёт руки из карманов и негромко хлопает в ладоши. — Ваше выражение лица немного пугает, вы в курсе? — подаёт голос Хван. Мужчина посмеивается. — Какие новости? — С утра пришли результаты крайних анализов. Основываясь на них и на твоём самочувствии, мы почти с лёгкостью можем сказать, что ты идёшь на поправку, — говорит врач. Хёнджин чувствует как приятно немеет тело под одеялом. Не от страха — от облегчения. — Конечно, нужно подождать, пока затянутся швы, понаблюдать за работой сердца при нагрузках и убедиться в вероятности отсутствия рецидива, но… Пока что расклад на ближайшее будущее положительный. Феликс смотрит на врача поверх книги и притворяется, что не слушает так внимательно, как делает на самом деле. Он замечает неоднозначный взгляд Хёнджина. Наверняка его мозг сейчас воспринимает хорошие новости как шутку и ищет во всём подвох. Однако подвоха нет. Он действительно идёт на поправку. Причём довольно стремительно для человека, чей организм изначально не поддавался лечению. — Погодите, вы серьёзно? — спрашивает он совершенно искренне, в ступоре смотря на врача. Мужчина кивает, наблюдая за последующим громким выдохом. Хёнджин переводит взгляд на Феликса. — Ты вообще веришь в это? Или у меня уже глюки на фоне стресса? Ли усмехается, прикрывая книгу и кладя её на колени. — Верю-верю. Это же круто, — говорит он, подёргивая плечами. Феликс не говорит, что они с парнями были уверены, что после операции состояние Хёнджина обязательно пойдёт на лад. Этого быка хрен завалишь, как сказал Джисон. Так что подобное заявление врача далеко не сюрприз для Феликса. Но приятной лёгкости это всё равно не отменяет. — Круто? Да это просто охрененно! Спасибо вам, — обращается Хёнджин к кардиологу. Тот посмеивается, выставляя руки вперёд. — Здесь не только моя заслуга. Я сегодня позвоню твоим родителям и всё объясню, — уверяет он перед тем, как переброситься ещё несколькими взглядами с пациентами и покинуть палату. Феликс почти смеётся над собственной шуткой в голове, думая, как врачи иногда похожи на всплывающие уведомления, от которых никуда не деться. Приходят, сообщают информацию, уходят. Этакие гонцы больничного мира. Хёнджин его сдержанного хохота даже не замечает, погружаясь в осознание услышанного. Да уж, доходить до него будет поистине долго. — Не думай так сильно, башка взорвётся, — тихо подстёгивает Феликс, возвращаясь к чтению. По правде говоря, за последние полчаса он не прочёл ни единой страницы. Просто книжка помогает ему чувствовать себя более уверенно и… пафосно. Хёнджин, совсем забывший про свою еду, вылезает из-под одеяла и подскакивает с постели намного резче, чем следовало бы. Он подлетает к Феликсу, выхватывает у него книгу, не обращая никакого внимания на громкое «Эй!», и наклоняется, чтобы поравнять их лица. Феликс смотрит Хвану в глаза, где пляшут неизвестные искорки и смешинки. А затем слышит, как губы Хёнджина выговаривают: — Я. Почти. Здоров, — так, будто это какое-то чудо небесное. Настоящая королева драмы, думает Феликс, закатывая глаза, и тянется за своей книгой. — Я вижу. То-то у тебя шило в заднице проснулось. Отдай, — Хван перехватывает книгу в другую руку, заставляя парня подняться на ноги. Разница в их росте не особо большая, но этого вполне хватает, чтобы Феликс не смог дотянуться до чужой ладони, вздёрнутой над головой. — Я почти здоров. Я буду здоров, — повторяет Хёнджин, как мантру, шагая по палате. Он смеётся, уворачиваясь от осторожных прыжков Феликса. Тот знает, что напрягаться Хёнджину сейчас вообще противопоказано, поэтому лишь слегка хватается за его плечо. Книгу он отобрать почти не пытается, и сам не знает, зачем притворяется глупой прыгающей собачкой. Может, потому что ему нравится делать вид, что Хван имеет над ним преимущество и знать обратное. Может, ему не хочется повышать голос и терять непринуждённую атмосферу, что поселилась в палате с самого утра. В любом случае, Феликсу быстро надоедает. Будь его воля, он бы давно перестал дурачиться, скрутил бы Хвану руки и вырвал книгу зубами. Он может, реально. Но в этот раз Ли останавливается, сдувая со лба пряди волос, и смотрит нарочито недовольно. Хёнджин, смеясь, всё же отдаёт ему несчастную книгу, и чувствует себя самым везучим человеком на планете. Он ждёт, что Феликс вернется на своё кресло и вновь погрузится в чтение, но тот шагает в сторону двери. Хван изгибает бровь и делает несколько медленных шагов за ним. — Ты куда? — спрашивает он, боясь, что мог сделать что-то не так. Феликс притормаживает, оборачиваясь через плечо. И смотрит так, будто он задаёт самый глупый вопрос из возможных. — А ты разве не хочешь рассказать обо всём остальным? — Хёнджин несколько раз моргает, обдумывая его слова. Хотя, наверное, это самая очевидная вещь прямо сейчас. Конечно, он хочет. И Феликс знает это как никто другой. — Ты прав, — парень кивает. Феликс отворачивается и ждёт его у двери, пока Хван ищет по всей палате свой телефон. Он улыбается этой мягкой растерянности, что накрывает Хёнджина, но виду не подаёт, когда тот наконец суёт смартфон в карман и, шаркая ногами, выходит из палаты. Феликс окидывает его ровную спину оценивающим взглядом. А затем вздыхает, отталкиваясь позвоночником от косяка двери, и идёт следом.

////

Минхо — самый драгоценный человек в мире. Джисон убеждается в этом в сотый раз, когда сидит в реабилитационном корпусе после очередного занятия. Шорты открывают худые ослабевшие ноги, инвалидная коляска стоит напротив небольшого кресла недалеко от стены. За последнюю неделю прогресс небольшой, но он всё же есть — так его успокаивает врач-реабилитолог с Чаном на пару. Джисону удалось почти полностью вернуть контроль над суставом щиколотки левой ноги — теперь он может двигать стопой, сжимать и разжимать пальцы. Пускай, пока медленно, но всё же может. С правой всё немного сложнее: приходится прилагать больше усилий, уделять этой ноге больше внимания. Но Джисон старается. Правда старается. Ежедневное занятие закончилось минут двадцать назад. Минхо, в очередной раз приходивший в качестве моральной поддержки (теперь он по возможности вообще не пропускает моменты Джисоновой реабилитации), немного настороженно поглядывает на ноги Хана. Тот корчится, через силу делая мелкие движения правой ступнёй. Хотя он потратил всё сегодняшнее занятие на это, результат его не удовлетворил, и даже когда они с Минхо остаются наедине, прощаясь с реабилитологом, парень никак не может отстать от несчастной ноги, точно старается доказать что-то самому себе. Если честно, на это больно смотреть. И Минхо, наблюдая за его потугами, невольно корчится сам. — Так, ну всё, хватит, — говорит он растеряно. Хан поднимает на него глаза и перестаёт напрягаться. На лице Минхо отчётливо читается волнение, и парень выдыхает, укладывая руку Джисону на коленку. — Прекрати терзать себя. Ты огромный молодец, Джисон. Ты хорошо поработал сегодня, — он улыбается успокаивающе и поглаживает прохладную кожу, понимая, что Джисон скорее всего мало что почувствует. — Я хочу встать на ноги как можно скорее, — признаётся тот. Джисон ничем не может объяснить это бешеное желание снова передвигаться на своих двоих, особенно как человек, который тянул с решением о реабилитации такое долгое время. — И ты встанешь. Незачем так торопиться. У тебя ещё много времени. Джисон смотрит на него выжидающе, будто хочет что-то сказать. «У нас» — вертится в его голове. Но Минхо смотрит на него таким пронзительно-мягким (влюблённым) взглядом, что он забывает, как складывать слова в предложения. Всё, что Джисон может: кивнуть, положить свою ладонь поверх чужой, чуть сжимая пальцы, и быстро податься вперёд, чтобы оставить на щеке сухой поцелуй. Ли легонько краснеет, не отводя взгляда. Джисон улыбается ему по-детски смущённо, будто впервые такое проворачивает в свои шестнадцать, будто не исцеловал лицо Минхо до последнего сантиметра. Он кладёт руки на колёса, вероятно, собираясь отъехать, но не успевает этого сделать — Ли хватается за подлокотники и тянет на себя так, что колёса ударяются о изножье кресла, в котором он сидит. Парень двигается на самый край мягкой обивки, просовывает свои ноги между ног Джисона, чтобы оказаться почти вплотную, и обхватывает ладонями его лицо. Минхо целует его совершенно безропотно, не боясь, что их могут застукать прямо здесь и сейчас. Проходит языком по верхней губе, чуть давит на щёки пальцами. Джисон прикрывает глаза и хватается за ткань чужой футболки. Осторожно приоткрывает рот, пропуская Минхо внутрь, чувствует его горячий язык, его прикосновения, его тёплое живое дыхание. И поцелуй этот такой отчаянный, почти кричащий, что органы замирают, а затем плавятся от ощущения близости и натиска чувств, бушующих в сердце. — Ты меня так скоро с ума сведёшь, — шепчет Джисон, отрываясь. Минхо смеётся, последний раз чмокая его в приоткрытые глубоко розовые губы. Их лица всего в каких-то несчастных десяти сантиметрах друг от друга, но даже такое расстояние кажется Джисону пыткой. — Ты и так сумасшедший, куда сильнее, — говорит Минхо. — С тобой я теряю все пределы. Виски простреливает совсем не вовремя. Где-то внутри головы начинает болеть, и Минхо жмурится машинально, поднимая ладонь ко лбу. Джисон спохватывается: — Что такое? — Ничего, — Ли отвечает. Он прикрывает глаза, надеясь, что всё снова пройдёт через пару минут. Джисон смотрит обеспокоенно, поэтому приходится перетерпеть, поднять на него взгляд и произнести: — Наверное, просто мигрень. Я плохо спал сегодня. Не переживай. — Я всегда буду переживать за тебя. Боль наконец стихает. Ли замолкает. Бегает по лицу Хана взглядом: по его приоткрытым глазам с недлинными ресницами, по аккуратному, чуть приплюснутому носу, по влажным губам и мягким щекам с родинкой на одной из них. Старается запомнить всё, до мельчайших деталей. Думает, как близко они сейчас находятся, как всё понятно и правильно. Но при этом страшно, рискованно, будто ходишь по канату, натянутому меж высоток. Он чувствует Джисона прямо здесь и сейчас, отдаёт ему всё, что может отдать и даже больше, но это не умаляет странного чувства опустошённости, которое колет сердце, точно осколок ледяного зеркала. Страшно только перед неизвестностью, всё остальное — пустая тревожность. Со стороны двери раздаётся неожиданный треск, и мыльный пузырь, в который они будто бы были погружены всё это время, лопается. Парни синхронно вздрагивают, оборачиваясь на звук. В кабинет нагло и без стука вваливаются Феликс с Хёнджином. Минхо старается быстро выпутать ноги из-под Джисоновой коляски, но тот, поняв, что все свои, кладёт руку ему на коленку. — Чего испугались, голубки? — смеётся Хёнджин, медленно входя в кабинет. Феликс шаркает следом, когда они оба подходят ближе. — Чего встал, инвалид? — парирует Джисон, наблюдая за осторожными действиями Хвана. Минхо прыскает, слыша это, и легонько пихает парня по ноге. Хёнджин гаерствует и складывает руки на груди. Спасибо хоть обиженку из себя не строит. Феликс тем временем, прижимая к бедру книгу, встаёт рядом. Улыбается как-то непривычно, оглядывая парней по очереди, и говорит: — У нас вообще-то новости хорошие. Минхо и Джисон смотрят на них в ожидании. Последний даже щурится и голову на бок склоняет, сканируя сначала своего друга, а затем шпалу рядом с ним как-то очень недоверчиво. Переводит взгляд на Минхо, который находится не в большем понимании происходящего — пожимает плечами — затем снова на этих двоих. Цепляется за слегка растрёпанные волосы Феликса, за довольное лицо Хвана, и выдаёт в итоге совершенно беспринципно: — Вы что, переспали? Минхо машинально толкает его ногу ещё раз, то уже с большей силой, хотя не может сдержать смущённо-возмущённой улыбки. Хёнджин моментально давится воздухом и кашляет следующие несколько секунд, пока Ликс округляет глаза и едва ли не замахивается на друга книгой, которую держит. — Ты совсем придурок?! — повышает тон Феликс, не обращая никакого внимания на Минхо, который уже успел закатиться смехом. — По себе людей не судят, ясно? — Друга это правда нисколько не задевает, он только сам взрывается хохотом, и никак не комментирует выступившую на лице Феликса красноту. — Так я и не спал с Хёнджином, — отвечает он, почти задыхаясь, — Или я чего-то не помню, Джинни, солнце? — Иди в сраку, Джисон, — выпрямляется тот. Лицо его выражает крайнее негодование, но тем не менее, искра улыбки всё же простреливает на губах. — Всё, хватит ржать. Я хотел сказать, что заходил врач. По анализам я иду на поправку, никаких осложнений нет, поэтому вероятно, совсем скоро я буду здоров, — чужие слова действительно утихомиривают всех. И хотя каждый здесь знает, что понятие «совсем скоро» в больнице совершенно не такое, как в жизни, звучит оно как обухом по голове. Не потому что парни не знали, что Хёнджин выздоровеет быстрее, чем он сам того ожидал, — этот чувак настоящий бык в плане выносливости, его хрен сломишь какими-то болячками — а потому что… слышать это напрямую, как установленный факт, намного более странно, чем об этом думать. Одновременно радостно и страшно осознавать, что всё же настанет тот момент, когда придётся друг с другом прощаться. Но хорошо хоть прощаться не навсегда, думает Джисон, собирая мысли в кучу и выходя из секундного ступора, чтобы произнести: — Ну это неинтересно, лучше бы вы переспали. На этот раз Феликс всё же подходит ближе и шлёпает друга книгой по плечу, поджав губы. Он всеми силами — Джисон видит — старается выглядеть недовольным, но внезапно лёгкие движения, бегающие глаза и чуть порозовевшие скулы говорят если не об обратном, то уж точно о многом. Как минимум о том, что своими словами Хану удалось смутить своего вечно статного и хладнокровного друга. Хёнджин в это время шокировано открывает и закрывает рот, собираясь высказать всё своё негодование. Как бы «как же так, в смысле неинтересно?!», но вместо этого говорит: — Ты вредная задница, Хан Джисон, ясно? — Смотрите-ка, вы даже вопросы одинаково задаёте! — показывает пальцем тот. — А то, что ты выздоровеешь, мы и так знали. Столько сил в тебя вложили! Если б ты помер, мы бы тебя убили. — Ох, да ты что, низкий поклон! — закатывает глаза Хёнджин и еле заметно поклоняется. — Что бы я делал без твоих эльфийских сил! — А вот и да! Вот и да! — восклицает Джисон так, будто на полном серьёзе собирается спорить о могуществе своих эльфийских способностей. Они ещё недолго пререкаются с Хёнджином, как это обычно бывает. Феликс стоит рядом, перелистывая страницы книги, чтобы найти ту, на которой остановился. А Минхо их почти не слушает. Только наблюдает за движениями губ, за жестикуляцией и живостью лиц, фиксирует эмоции, взгляды. Точно на жёсткий диск записывает. И сильнее хватается за всё ещё лежащую на своей коленке руку, питаясь её теплом. Джисон нежно поглаживает коленную чашечку большим пальцем и, кажется, даже не замечает этого. Но сердце Минхо вспыхивает вновь. И колет льдом всё там же, но уже с новой силой.

////

Он тяжело вздыхает, снимая пуховик с вешалки в ординаторской. День сегодня выдался долгий, полный забот, и выжал из него все силы до последней капли. С учётом того, что с утра их тоже было не особо много. Обходы, смены препаратов, разговоры с близкими. Чанбину кажется, что его работа никогда не была настолько напряжённой, как последние две недели. Но сейчас он наконец собирается домой, хлопая по карманам пуховика и проверяя наличие бумажника: пока машина в ремонте, приходится ездить на общественном транспорте. Это, к слову, ужасно неудобно. Он уже меняет обувь на уличную, не застёгивая пуховика, когда в ординаторскую, читая на ходу какую-то очередную исследовательскую статью, входит Чан. Он хмурится в своих тонких очках, которые предают ему ещё более статный вид в дополнение к белому халату, и поначалу Чанбина даже не замечает. Только когда откладывает статью на кофейный столик и парой лёгких движений снимает халат, чтобы повесить его в шкаф, понимает, что он не один. — О, ты тоже уже закончил, — говорит. — Думал, опять допоздна задержишься. — Ну уж нет, — Чанбин усмехается. — Это ты у нас любитель засиживаться до ночи, даже когда тебя не просят. Мистер-альтруист. — Все мы альтруисты, — мужчина пожимает плечами, доставая из шкафа пальто. Для него, правда, совсем скоро станет холодно, и придётся утепляться. — Иначе мы бы не были врачами. Со хмыкает, пихая руки в карманы. Наверняка, Чан прав, и эту мысль бы получше обдумать, расчленить и обглодать каждую косточку, чтобы сформировать своё отношение к ней и, может, даже поспорить. Но вместо этого мужчина откладывает её на потом — слишком уж мало сил и много головной боли на сегодня, чтобы морить себя подобными вещами. — Да, наверное. — Да не наверное, а я уверен, — уголки губ его дрогают. — Ни один здравомыслящий человек, если он не любит людей и если не готов им отдаваться, не пойдёт учиться на врача по своей воле. Слишком тяжела ноша, но это ты и сам знаешь. Чан застёгивает пуговицы на пальто и завязывает шарф, затянув на горле. Достаёт из кармана ключи от машины, нажимает несколько кнопок на брелоке, чтобы та прогрелась, складывает нужные документы в портфель. И всё это как-то незаметно, почти призрачно. Хотя, может Чанбину оно только кажется, и его уставший мозг не воспринимает половины происходящего. — Так говоришь, будто врачей, которые ненавидят людей, не бывает, — хмыкает Со. Чан качает головой. — Ну почему же не бывает. Это просто плохие врачи. — Не все хотят отдавать работе всё своё время, жертвуя сном, семьёй, друзьями и ещё кучей всего, — звучит несколько раздражительно. Может, потому что ему самому именно этого сейчас больше всего не хватает. На кофеине и дыхательных практиках, знаете ли, работу онкологом вряд ли вывезешь. — А кто хочет? Однако это не даёт нам права плохо относиться к пациентам. Эти люди пришли к нам за помощью, вставлять нож им в спину — нечеловечно, — вздыхает он, выпрямляясь. — Каждый должен понимать, на что он идёт, поступая в мед. Если человек не готов жертвовать собой ради других — ему там не место. Пустая трата времени. — Их взгляды пересекаются, но Чанбин ничего не отвечает. Он знает: Чан прав. Впрочем, как и всегда. Они оба подходят под эту категорию альтруистов — может, именно поэтому оба являются хорошими специалистами. А вот как выживают те, кто под в эту категорию даже мало-мальски не вписывается, конечно, огромная загадка. — Тебя подвезти? — спрашивает вдруг Бан. — А мы разве рядом живём? — Нет, но мне не сложно, — пожимает плечами, стискивая в руке брелок. — Это всяко лучше, чем ты в час пик попрёшься на автобусе. К тому же, завтра выходной, можем заехать и выпить пива, например. — Ты за рулём, — напоминает Чанбин. — Возьму безалкогольное. Они ещё какое-то время смотрят глаза в глаза, точно борются силой мысли, но в конечном итоге Чанбин сдаётся, принимая предложение. Чан довольно улыбается. Из ординаторской выходят вместе, направляясь прямиком на парковку для персонала. По пути, прощаясь с коллегами, Чан рассказывает ему о недавнем дне рождении своей пятилетней племянницы. В особенности о том, как ему посчастливилось побывать в роли принцессы с размалёванной по лицу детской косметикой и пластиковой игрушечной диадемой на голове. Розовая помада осталась на губах до самого конца вечера и даже немного испачкала его чёрную рубашку, но по тому, как Чан смеялся, показывая сделанные с праздника фотографии, можно было понять, что ему, в общем-то, даже понравилось. Чанбин в свою очередь, дослушивая историю уже сидя в машине, тоже не смог сдержать улыбки. Он всегда знал, как сильно Бан Чан на самом деле любит детей. Но о собственном желании становиться отцом Чан никогда не заговаривал. Возможно, потому что ему хватает контакта с детьми на работе. А возможно наоборот — он пошёл работать детским врачом, потому что понимает, что никогда не сможет стать отцом. Что из этого печальнее это еще вопрос. Ремни пристёгиваются, ключ зажигания поворачивается, машина выезжает со стоянки. Чанбин провожает сочувственным взглядом автомобили коллег, оставшихся на дежурство. Чан жмёт на кнопки магнитолы — тихо включает радио — и, попетляв меж зданий, сворачивает на главную дорогу, оставляя больницу позади. — Сегодня был плохой день? — спрашивает Чан, кидая на друга беглый взгляд. Тот опирается затылком о подголовник и вопросительно поднимает бровь, хотя знает, что по лицу полностью читается его разваренный вид. — Выглядишь измождённым. «Зачем это?» «На всякий случай, возьмите, пожалуйста» Чанбин вздыхает. Рядом мелькают и горят огнями соседние машины. Чан притормаживает на светофоре. — Иногда твоя проницательность так раздражает, ты в курсе? — стенает он, потирая пальцами глаза, но Бан в ответ на это лишь тихонько посмеивается. — Так что всё-таки случилось? — Звонил сегодня матери Ли Минхо, — отвечает он после недолгой паузы. Вспоминает неприятно напористый диалог, который непременно перерос бы в скандал, если бы не Чанбинова профессиональная сдержанность. — Нужно было рассказать про результаты первого курса химии, ибо никак руки не доходили. Она начала спрашивать, нельзя ли как-то ускорить процесс, а потом едва ли не закатила истерику, якобы «в том, что количество раковых клеток не увеличивается, нет ничего хорошего». — Ну… наверное, раз она мать, ей кажется, что она лучше знает… — тянет Бан Чан. Он и сам встречался с такими родителями, которые считали себя умнее врачей, чтобы не соблюдать данные предписания или указывать на какие-то ошибки в диагнозах или их проявлении. Со понимает, что Чан лишь пытается найти женщине оправдание, да и злиться на неё смысла нет — все на нервах, в этом дело. — Да, а все мои дипломы и профессиональный стаж просто туалетная бумага. Я ведь не мать, — прыскает Чанбин, но не даёт этому гневу вспыхнуть как когда-то в первые разы. — Ладно, я понимаю. Но это не значит, что её слова меня не раздражают, — признаётся он наконец. А затем добавляет уже тише: — К тому же я сам ни в чём не уверен. Незачем давить на больное. — Люди считают, что у врачей нет болевых точек. Мы сделаны из кремня и стали, помнишь? — голос его звучит успокаивающе. И глаголит чистую правду. Из кремня и стали, именно. — Твои переживания в любом случае нормальны, ты ведь знаешь. Ни одно лечение без этого не проходит, — Чанбин кивает. — Но я не думаю, что тебе стоит так сильно волноваться. Результаты утешительные, прогресс есть. Ты двигаешься в правильном направлении. Думаю, всё образуется. Чанбин поджимает губы и вновь кивает. Он благодарен Чану за поддержку, которую тот ему оказывает, но слова в его случае значат категорически мало. «Утешительные результаты», «прогресс», «хорошие новости» — всё это звучит слишком сюрреалистично. Чанбин не может объяснить почему именно. Ему впервые за долгое время кажется, что он делает что-то не так, несмотря на все доказательства обратного. И вот вроде бы врач наоборот должен быть уверен в том, что делает. Лишь пациент имеет право в чужих действиях сомневаться. Со Чанбин понимает, что он делает, понимает, к чему это приведёт, и как стоит поступать, если всё пойдёт не по плану. Он профессионал своего дела, он всё это знает. Вот только странное чувство настороженности и тугой тревоги никак его не отпускает. Всё оставшееся время едут молча. Ровно до того момента, пока Чан не паркует машину у знакомого им обоим бара, и с крайне зазывающим видом выходит на улицу. У Чанбина нет никаких сил и желания ему сопротивляться.

////

Под вечер коридоры больницы объяты холодными сумерками. Каждый шаг отскакивает от стен прыгучим эхом. Тишина, которая воцаряется после отбоя, приятно окутывает оставшийся на дежурство персонал. Сынмин, напевая какую-то приевшуюся мелодию, идёт к главной стойке регистрации с сунутыми в карманы халата руками. Посты на этажах сейчас почти пусты — медсёстры ходят по палатам и проверяют, чтобы дети легли в постели, и гасят свет. Однако впереди он всё же различает тусклый силуэт женщины. Она копошится, перебирая какие-то документы и стоящие на столе вещи. Лишь подойдя чуть ближе, Сынмин различает в этой женщине Мунён. — Добрый вечер, — кивает он, широко улыбаясь. Обычно такого типа улыбки ему не свойственны, но телефон с номером Хигён и недавно начавшейся перепиской всё ещё греет карман. — Ох, здравствуй, Сынмин, — кивает Мунён, выпрямляясь и смахивая с лица чуть растрепавшиеся смоляные волосы. Она улыбается ему приветливо и легко, так, что в темноте, кажется, можно заметить, как светятся её глаза и проступившие на щеках ямочки. Последние недели их смены почти не совпадали. Виделись они меньше обычного, потому что Сынмин весь был в работе и в личных разборах полётов (читать как думал о Хигён), так что теперь вновь говорить с Чон Мунён вот так непринуждённо несколько странно. Сынмин чувствует, что былая связь наставница-ученик потерялась. И хотя произошло это довольно давно, осознаёт он это только сейчас. Он недолго наблюдает за её быстрыми размеренными действиями, желая что-нибудь рассказать, поделиться успехами, как в старые добрые, и получить от женщины парочку советов и немного похвалы (она никогда не разбрасывалась хвалебными словами). Он думает, что, может, эта встреча знак, чтобы вернуться к прежнему, более близкому, общению. Но все мысли разбегаются в голове точно тараканы, когда их придавливает коробкой. Причём коробкой в буквальном смысле слова — большая и белая она стоит прямо на стойке уже наполовину заполненная личными вещами. Сынмин хмурится. — Занимаетесь расхламлением? Я думал, такое обычно по весне практикуют, — задумчиво говорит он. Но Мунён в ответ тепло ухмыляется и кладёт в коробку какую-то статуэтку — он и не знал, что эта безделушка принадлежит ей. — Можно и так сказать. Собираю вещи. На следующей неделе я перевожусь в новый филиал больницы, — рассказывает женщина. У Сынмина в этот момент в груди что-то громко ухает. Он сжимает челюсти, чтобы нижняя ненароком не отвисла, и хлопает глазами. Погодите, что? — Он ближе к дому и больше походит на поликлинику, поэтому работы будет поменьше. Наконец-то я смогу уделять время семье без ущерба работе, — Мунён растягивает губы в счастливой улыбке. Но Ким, почему-то, не может позволить себе улыбнуться в ответ. — Получается, вы оставляете нас? — звучит так, будто он родную мать в измене обвиняет. Чувства его посещают странные, доселе не испытываемые. В университете и школе у Сынмина были хорошие учителя, с которыми можно было бы побеседовать, но они никогда не были ему близки. Мунён в своё время стала для него не просто учителем в больничном мире, не просто его наставницей, протащившей его через все тернии и научившей всему, что он сейчас умеет. Она стала ему настоящей старшей сестрой, на которую всегда можно было положиться. Немного жёсткая, немного холодная, но всегда справедливая и честная. Она была рядом, когда он только начинал здесь работать, когда проходил повышение квалификации, когда переживал первые потери. И теперь она говорит, что уходит. У него это в голове попросту не укладывается. Разве больница может существовать без Мунён? Да весь младший персонал тут без её помощи загнётся… — Оставляю? — непривычно мягко для себя усмехается она. — Больница стояла до меня и ещё простоит. К тому же в последнее время от меня совсем никакого проку. — Неправда, вы всегда держали всё под контролем! — возражает Сынмин и, подходя ближе, опирается локтями о стойку прямо рядом с коробкой. Мунён коротко качает головой. — Это уже давно не так, и ты об этом знаешь. — Но… — Сынмин пытается найти доказательства в противовес её словам, но они застревают в глотке. Мунён смотрит на него по-доброму, но в то же время с какой-то тихой печалью. Он знает: ей не менее тяжело прощаться с этим местом. Но всё же, она рада, что может двигаться дальше. Более того — ей нужно двигаться дальше. Ради дочери, ради другой жизни, за границами больницы, ради самой себя. А раз это так, раз она действительно хочет этого, Сынмин не имеет никакого права её отговаривать. Поэтому вместо того, чтобы спорить, он лишь тихо прибавляет: — Кто же будет вместо вас? Пока будут искать нового человека на должность, в больнице наверняка начнётся полный балаган, потому что новички приходят едва ли не каждые две недели, и не знают ровным счётом ничего, так что… — Не беспокойся, я уже предложила главврачу хорошую кандидатуру на моё место. — Оу, правда? И кого же? — с искренним недоумением интересуется он. Мунён немного щурится, а затем складывает губы, точно сдерживая улыбку. Сынмин вопросительно изгибает брови. — Тебя, конечно, — вот так просто выдаёт она. — Меня?! — Ну а кого ещё? — спрашивает, будто в мире больше нет людей, подходящих на эту должность. Глаза Сынмина округляются, а дар речи пропадает на пару секунд. — Давай будем честны, Сынмин, эта больница уже давно держится на твоих плечах, а не на моих. Я уже сообщила главврачу об этом. Он со мной солидарен. Говорит: лучшего кандидата не сыскать, — Сынмин выдыхает что-то неразборчивое и теряется, хлопая себя по карманам халата. — Обязанностей у тебя почти не прибавится, с учётом того, что ты постоянно делаешь то, что не должен. Зато хоть зарплату повысят. — Я… Мунён, я не знаю, что сказать, — он качает головой, машинально разводя руками, и выпускает немного нервный смешок. — Да и не нужно ничего говорить. Тут скорее ты меня выручаешь, чем я тебя, — женщина пожимает плечами, складывает последнюю безделушку в коробку и закрывает крышку. Она кладёт поверх крышки руки и глубоко вдыхает, как будто дышит здешним воздухом последний раз. Кто же знает — может, так оно и есть. Мунён оглядывает пустой холл, светлые стены, холодную плитку, двери ближайших палат, небольшие кожаные диванчики. Всё это успело стать для неё таким родным, таким важным. Успело стать её частью. Но время идёт, и она понимает: нужно двигаться дальше, нужно «уступать дорогу молодым». Не то чтобы она считает себя старой, конечно, но тем не менее. Женщина наконец чувствует в полной мере, что история её пребывания в этой больнице подошла к концу. И, на удивление, это осознание не приносит ей никакой боли. — Ты со всем справишься, — говорит она вдруг Сынмину. И тот, благодарно искривив губы, кивает ей. — Я в тебя верю. — Спасибо. За то, что были рядом всё это время. На какое-то время их окутывает приятная тишина. На всём этаже не слышно ни единого шороха — только работающие приборы гудят потоками электричества. И эта тишина, такая вязкая и тягучая, что можно протянуть руку и ощутить её в воздухе, говорит лучше любых слов. Сынмин смотрит на Чон Мунён, и страх, зародившийся минутами ранее, медленно начинает отступать, когда он понимает — это правильно. Это нужно им обоим. И это неизбежно. А затем она смотрит на часы. Медбрат Ким вздыхает, точно выходя из оцепенения. Время возвращается на круги своя. Плотность тишины рассеивается, и Мунён произносит: — Нужно ещё собрать некоторые вещи в раздевалке и ординаторской, поэтому я побегу, — она берёт коробку за вырезанные ручки и, выходя из-за стойки, подходит ближе, смотря Сынмину в глаза. — Но мы не прощаемся. — Разумеется, — он пожимает губы. — Ещё обязательно увидимся. Но вы всё равно берегите себя. — И ты тоже, Сынмин, — она улыбается ему в последний раз и пускается по длинному коридору прямиком к лифту. Сынмин провожает её долгим взглядом. Он не чувствует кома в горле, горечи на языке или пустоты в сердце. Лишь тянущее ощущение неожиданности и непременное ожидание жизненных изменений. А ещё знает: вряд ли они с Мунён пересекутся вновь.

////

Он чувствует себя странно, вновь шляясь по больнице после отбоя. Правда, теперь в сплошном одиночестве. И делать это гораздо страшнее, нежели когда ты с кем-то. Но Минхо это не останавливает. Парень выбрался из палаты через полчаса после того, как в коридорах погасили свет. Не потому что ему не терпелось вновь нарушить правила — тревога не давала покоя и сидеть на месте было просто невозможно. Уснуть никак не получалось, а пальцы всё нервно перебирали ниточки браслетов на одном из запястий. Минхо чувствовал острую, почти паническую потребность выбраться из палаты. Поэтому теперь он ступает по плитке почти на цыпочках, переходит в другое крыло незаметно и сам удивляется, как ему удаётся не попасться на глаза дежурным медсёстрам. Над головой тенью мелькает табличка «Отделение интенсивной терапии», а затем рядом — несколько уже знакомых палат. Минхо пробирается призраком к нужной двери и, осторожно её приоткрыв, просачивается внутрь. Сейчас, на пороге ночи, и так тихая палата кажется совсем бездыханной. В сумраке светятся огоньки мониторов, лунный свет озаряет часть комнаты. Минхо старается ни к чему не прикасаться, чтобы не создавать лишнего шума. Только подходит к кровати почти вплотную и чуть нагибается, чтобы лучше видеть лицо Чонина — будто не изучил его вдоль и поперёк за время всех этих встреч. — Чонин, — зовёт он осторожно. — Ты спишь? Ответа ожидаемо не следует, но Минхо всё равно легонько улыбается. — Я надеюсь, что нет. Чонин, лежащий звездой с закрытыми глазами всё в том же неизменном кругу света — правда теперь более тусклом, чем раньше — уже и не помнит, когда он по-настоящему спал в последний раз. Ощущение, что его мозг либо постоянно работает, либо наоборот — постоянно отдыхает. Здесь, в его сознании, время не делится на дни и ночи. Мальчик лишь подстраивается под ту, реальную жизнь, чтобы понимать, когда к нему могут прийти санитары, врачи, друзья или другие посетители. Поэтому, нет, Чонин не спит, в обычном понимании этого слова. Минхо облизывает пересохшие губы, точно подбирает нужные слова. Сцепляет руки замком, зажав ладони меж бёдер, и даже дышать старается незаметно. Он прокручивает в своей голове события прошедшего дня, думая, что можно было бы рассказать. На уме вертится многое, но ни одна из вещей не вызывает у него чувства, которое могло бы пересилить это странное вяжущее ощущение, что не отпускает его уже некоторое время. Оно похоже на затянувшуюся тревогу, но более холодную, пронизывающую где-то под диафрагмой. И она не то чтобы мешает, скорее наталкивает на какие-то мысли — вот только на какие именно разобрать не получается. И Минхо, если честно, разбирать не хочет. — Прости, что не пришёл сегодня вечером. Мне нужно было… многое обдумать, — начинает Минхо шёпотом. — Представляешь, Хёнджин идёт на поправку. Говорят, что восстановление пройдёт без осложнений. Я очень на это надеюсь. «И я надеюсь» — Чонин приоткрывает глаза и смотрит куда-то вверх, в пустоту. Он знает: где-то там, за тьмой собственных век прячется очертание лица Минхо. Его мягкая улыбка, которую он слышит в тоне, его осторожные движения, что порой ощущаются в колебании воздуха. Может, однажды он сможет увидеть всё это своими глазами. — Вообще, мне кажется, что Феликс начал лучше питаться. Не знаю, правда ли это, но выглядит он как-то живее, чем в первые дни нашего знакомства, — продолжает Ли, покачиваясь с пятки на носок. — И Джисон большой молодец, у него такой прогресс в реабилитации! Ты обязательно должен увидеть, когда очнёшься, — говоря это он прикусывает губу, которая вдруг грозится задрожать. «И увидишь, всех непременно увидишь» добавляет он про себя. «Почему же ты так уверен, что я очнусь» — вздыхает Чонин, опираясь на локти. Иногда его пугает этот оптимизм относительно его состояния. Ведь он сам не знает, как отсюда выбраться. Почему другие люди думают, что они в силах ему помочь. Почему так уверены, что у него хватит смелости шагнуть в пустоту и найти из неё выход? — Но вообще, знаешь, я пришёл не поэтому, — парень заминается, смотря в одну точку. Он закусывает щёку, пока усталые шестерёнки в голове двигаются черепашьим ходом. Мысли приходят и уходят, но Минхо не успевает схватиться ни за одну. Слова отказываются выстраиваться в нужное предложение, чтобы объяснить тот порыв, которым его внезапно накрывает. — Я хотел сделать вот что. Минхо ловко снимает с руки браслет из нескольких чёрных верёвочек, который всё это время носил с собой. Аккуратно просовывает один конец под запястье Чонина и смыкает застёжку, оставляя украшение на чужой руке. — Это вроде как мой талисман. На удачу, — Минхо выпрямляется, оглядывая лицо мальчика. Проводит по его руке почти невесомо, задевая браслет и кисть. А затем добавляет: — Почему-то мне кажется, что тебе он сейчас нужнее. У Чонина не находится на это ответа. Он лишь смотрит на своё пустое запястье, ощущая на нём тяжесть инородного тела, и улыбается немного устало. Минхо говорит ему ещё что-то тихое и неразборчивое, но Чонин лишь думает об оставленном ему талисмане. Подарок на удачу, заряд энергии. Ещё одна причина, по которой он непременно должен покинуть этот круг, вернуться к нормальной жизни. Хотя бы для того, чтобы сказать Минхо спасибо. Но пока что он опускается на то же место, ложась звездой, и прикрывает веки. Чёрный талисман ложится на кожу приятной тяжестью. На губах расцветает еле заметная улыбка. А луч света точно ещё сильнее тускнеет, когда дверь за Минхо аккуратно закрывается и оставляет после себя всё ту же мёртвую тишину.