Когда такси подъезжает ко входу в поместье, то Дилюк чувствует, как его обволакивает знакомая тьма. Холод снова селится в кончиках пальцев и в ногах, и он делает усилие над собой, чтобы выйти из машины и окинуть дом взглядом.
Он не был здесь четыре года — и, если честно, больше всего на свете хотел никогда больше не вернуться, но.
Какая-то иррациональная часть его сознания — та самая, которая не давала ему спать ночами, когда он лежал на кровати в незнакомой стране, и прокручивала ужасающие воспоминания одно за другим, рада его возвращению.
Это его дом.
Здесь его место.
Входная дверь открывается прежде, чем он стучит, и Дилюк видит на пороге двоих людей — один из которых явно только что собирался уйти.
Это Дотторе — один из давних деловых партнеров отца, и Дилюк помнит его по всклоченным серым волосам. А прямо за ним...
Дилюк не встречался с отцом, когда вернулся обратно в Мондштадт — ограничился звонками и сообщениями, потому что мысль о том, что придется увидеть его вот, лицом к лицу, была невыносимой. Но вот они стоят так близко к друг другу, и Дилюк не знает, что ему чувствовать.
Отец постарел — это видно по залегшим глубже морщинам на лице, по седине в рыжих волосах, и иррациональная часть Дилюка — та самая, которая умоляет его сказать "я скучал по тебе" — грустит от того, что они больше не так похожи.
Дилюк ненавидит себя — и не может сдвинуться с места.
— Как неожиданно видеть тебя, — слышит он голос Дотторе как сквозь вату.
— Я пригласил его поужинать, — говорит Крепус, не отводя взгляда от Дилюка, и ему словно снова восемнадцать.
Он снова стоит на пороге своего дома — чтобы уехать навсегда.
Но в этот раз отец отходит в сторону, приглашая войти — и Дилюк делает шаг вперед. Прямо навстречу своей судьбе.
Отец ведет его в столовую — в ту самую столовую, где разрушилась его жизнь четыре года назад, и в этом наверняка нет никакого злого умысла, но Дилюк ловит себя на том, что у него мелко дрожат руки. Это место похоже на призрак его счастливого прошлого — обезображенный и изуродованный, растерзанный временем и чем-то злым. Оно похоже на проклятие.
На столе — идеально украшенном цветами и дорогим столовым серебром — стоит еда и горят тонкие свечи. В другой жизни, в другом мире это был бы идеальный семейный ужин, но нет никакого другого мира — есть только эта холодная реальность, в которой все это похоже на жестокую насмешку.
Отец садится на свое место во главе стола, и Дилюк замирает возле стула, на котором всегда сидел раньше. На котором сидел в свой день рождения.
— Прошу, садись, — тихо говорит отец, и боль в его голосе отзывается чем-то злым и темным внутри Дилюка. Ты не имеешь права на боль — хочет сказать он, потому что больно здесь должно быть только ему, потому что это его жизнь окончательно превратилась в пепел.
У отца нет на это права.
— Я уезжаю, — говорит он, опустив руку на спинку стула, чтобы была опора, потому что собственные ноги, как он выяснил — предатели, как и все его тело. Он не может доверять даже себе.
Лицо отца искажается непониманием — брови вздымаются, и он подается вперед, и Дилюк инстинктивно отклоняется назад. Отец замирает.
— Я уезжаю, — повторяет Дилюк. — И я больше никогда не вернусь. И ты меня больше никогда не увидишь.
— Дилюк, — зовет его Крепус, и Дилюк закрывает глаза, потому что в этом голосе снова столько боли, и это нечестно, это просто нечестно, вся эта боль должна быть его, и больше никто не имеет на нее права.
— Я не хочу, чтобы ты пытался меня найти, — говорит Дилюк, и с каждым словом его голос звучит все отчаяннее. — Не хочу, чтобы пытался узнать что-то обо мне или о том, где я живу и чем занимаюсь. Хочу перестать существовать для тебя.
— Я говорил, что сделаю все, что угодно, — говорит Крепус, и Дилюк видит, как он вцепляется в край стола, оставляя складки на идеально белой скатерти. — Но ты просишь слишком многого. Пожалуйста, Дилюк, я не могу тебя потерять.
— Что мне нужно сделать, чтобы ты оставил меня в покое? — спрашивает Дилюк, и его голос срывается на крик. — Что еще ты хочешь забрать у меня, чтобы этого было достаточно?
Дилюк сжимает пальцы на спинке стула так сильно, что костяшки белеют — еще сильнее, нужно сжать еще сильнее, пусть будет больно так, чем внутри, потому что это чувство невыносимо. Оно похоже на черную дыру, которая ширится и поглощает последние крохи света в нем — а вместе с ним и все остальное, что осталось в Дилюке.
— Я так ненавижу себя за то, что я с тобой сделал, Дилюк, — говорит Крепус. — Но я не могу лишиться тебя снова.
— Лжец! — кричит Дилюк, и голос рвется из горла, будто тысячи ножей. — Ты никогда не ненавидел себя за это, ты сделал именно то, что хотел, а потом заплатил полиции, чтобы те сделали вид, что ничего не было! Тебе все сошло с рук! Все прошло именно так, как ты хотел!
Отец встает с места — осторожно, слегка заваливаясь на один бок, и Дилюк краем сознания отмечает, что в этом, возможно, его вина — в конце концов, он вогнал нож так глубоко.
Но этого было недостаточно.
— Хочешь закончить то, что начал? — в порыве гнева выкрикивает Дилюк. — Довести дело до конца? Ты этого хочешь?
Крепус делает шаг вперед, и Дилюк инстинктивно выставляет вперед руку, чтобы защититься — но Крепус перехватывает ее и смыкает пальцы на его запястье.
Его отец может быть и постарел — но он всегда был сильнее.
Запястье пронзает острая боль.
— Давай, — издевательски тянет Дилюк, стараясь не позволить отчаянию просочиться через слова, но оно словно вытекает из каждой его поры. — На столе, как тогда. Забери то, что хотел, и дай мне умереть для тебя окончательно.
Крепус тянет его на себя, и Дилюк теряет равновесие — хватка на спинке стула ослабевает, и он заваливается на бок, упирается рукой на стол и вцепляется в скатерть.
— Дилюк, пожалуйста, — просит отец и тянет его за запястье на себя — так, что их лица оказываются совсем близко. Дилюк все еще цепляется в скатерть, и дорогая посуда валится на пол, наполняя воздух звоном.
Он не может даже достать пистолет — тот находится в кармане, в который не залезть вот так, пока отец держит его руку, и Дилюк позволяет панике овладеть собой, потому что вот он, конец.
— Все это время мне был нужен только ты, — слышит он голос Крепуса и заглядывает в его глаза — широко раскрытые и сверкающие лихорадочным блеском. Глаза безумца. — И я не смогу жить без тебя.
Свободная рука Крепуса хватает его за воротник футболки, виднеющийся из-под распахнутого плаща, и тянет на себя, еще ближе, так, что Дилюк ощущает его дыхание на своей коже.
Дилюк чувствует себя зверем, загнанным в ловушку.
Но та самая, иррациональная часть его сознания просит его сдаться, потому что возможно именно так все и суждено было быть.
Разве не так он думал иногда, когда прокручивал прошлое в голове в тысячный раз? Разве не с этой мыслью, отчаянной и больной, засыпал под утро, уткнувшись в мокрую от слез подушку? Разве не об этом думал в лихорадочном полубреду, касаясь себя под одеялом и кусая губы до крови? Разве не за это он себя ненавидел?
Дилюк отчаянно пытается найти в себе крупицы надежды — но находит только отчаяние. И где-то там, среди осколков своей жизни, горит искра гнева — и Дилюк цепляется в нее, пока она не разгорается в пламя.
Он резко поднимает колено, ударяя Крепуса точно в живот — и тот разжимает руки, позволяя Дилюку сделать глубокий вдох и оттолкнуть его от себя еще сильнее. Крепус спотыкается об складку на ковер и валится назад, едва успевая подставить руки, чтобы смягчить падение, но Дилюк видит, как его лицо кривится от боли — видит и хочет увидеть это еще раз.
— Послушай, — поднимает на него взгляд отец, но Дилюк больше не может его слушать.
Он достает пистолет из кармана, и тот тяжестью ложится в ладонь.
Крепус выглядит как загнанное животное, и вот теперь они снова похожи.
— Почему ты просто не мог оставить меня в покое? — говорит он. — Зачем ты преследовал меня? Разве ты не этого добивался?
— Я не понимаю... — начинает Крепус, но Дилюк щелкает предохранителем, и он тут же замолкает, распахнув глаза от ужаса.
— Хватит лжи, — просит Дилюк, и ему снова кажется, что он находится не в своем теле а где-то рядом. Это все — плохое кино, которое он вынужден смотреть до самого конца, потому что из этого зрительного зала нет выхода.
— Я всегда хотел только лучшего для тебя, — панически шепчет Крепус, и Дилюк чувствует, как губы расплываются в злой, жестокой улыбке.
— И посмотри, во что ты меня превратил.
Он наводит пистолет на отца — он стоит так близко, и промахнуться невозможно, но руки трясутся как проклятые, и что-то на задворках сознания отчаянно умоляет его остановиться, пока не поздно, и этот крик такой пронзительный, что звенит в ушах.
— Дилюк, прошу тебя! — умоляет отец, и Дилюк чувствует, что по телу проходит дрожь, и слабость берет свое.
— Дилюк! — раздается знакомый голос сзади, и внезапно он словно возвращается в свое тело — резко, будто его сознание кто-то снова приковал к оболочке, и мир становится невыносимо ярким, и звон в ушах мешается со звоном разбитого стекла, и по телу проходит дрожь.
Дилюк нажимает на курок.
Выстрел такой оглушительный, и отдача так больно бьет в плечо, что пистолет выпадает из рук Дилюка, но все, на что он может смотреть — это на то, как на груди отца расплывается уродливое красное пятно.
Он валится на колени и пытается дотянуться вперед, но чьи-то сильные руки перехватывают его за талию и тянут назад.
— Не смотри, лучик, — слышит он голос Кэйи и всхлипывает. Дилюк не знает, как Кэйа здесь оказался, но это не важно, это все не важно, потому что прям сейчас перед ним лежит тело его отца — которого он застрелил.
— Я убил его, — шепчет Дилюк, не отводя взгляда от безжизненного Крепуса, и Кэйа силой разворачивает его — заставляет посмотреть на себя и обнимает его лицо ладонями.
— Ты защищался, — уверенно говорит ему Кэйа, но Дилюк не знает, как поверить в эти слова. Он защищался, но выстрел... Он не должен был стрелять в него. Он не должен был убивать.
Почему это произошло?
Кэйа притягивает его к себе, и Дилюк утыкается носом в его плечи — и понимает, что все это время по его щекам текли слезы. В тишине столовой он позволяет себе плакать, прижимаясь к Кэйе, который осторожно раскачивается из стороны в сторону, пытаясь утешить его как ребенка.
Дилюк и чувствует себя ребенком — тем мальчиком, который потерял все в этой самой комнате четыре года назад.
А теперь лишился последнего.
И тут холодная реальность пронзает его, заставив поднять голову и в панике взглянуть на Кэйю.
— Я принес пистолет в его дом. Никто не поверит, что я просто защищался.
Кэйа улыбается ему и утирает его слезы — так, будто Дилюк просто проснулся от кошмара, и теперь его нужно успокоить, и ему так отчаянно хочется, чтобы это было правдой.
— Я скажу, что это я стрелял, когда увидел, что он пытается с тобой сделать.
Глаза Дилюка распахиваются от осознания.
— Нет, нет, мы не можем... Тебя посадят, Кэйа, — отчаянно вцепляется он в его плечи, но Кэйа только целует его в лоб, не обращая внимания на нарастающую в Дилюке панику.
— Скажи мне, — тихо просит Кэйа. — Почему твоему отцу в прошлый раз все сошло с рук?
— Деньги, — отвечает Дилюк, и на него медленно снисходит осознание. — Деньги и власть.
— Теперь эти деньги — твои, а твоего отца больше нет, — неторопливо объясняет ему Кэйа. — И полиция знает, что теперь ты можешь рассказать свою историю о том, что случилось четыре года назад. Или они могут...
— Закрыть на нее глаза как тогда, — заканчивает за него предложение Дилюк, и внезапно из горла рвется отчаянный, злой смех.
Ну конечно, все настолько просто. Они замыкают круг — и никто никогда не узнает правду, потому что правда растопчет столько жизней и судеб. Поэтому знать ее будут только двое.
Дилюк снова сильнее жмется к Кэйе, стараясь не думать о том, что только произошло, и что ждет их впереди. Прямо сейчас, в этом моменте, он хочет просто быть в его объятиях — посреди темноты, которая медленно окутывает его сознание.
Впервые за много лет, настойчивый иррациональный голос в его голове замолкает, и Дилюк с благодарностью принимает тишину.
***
Варка протягивает ему кофе, и Дилюк осторожно, чтобы не обжечь пальцы, забирает кружку. Горячий, но абсолютно несладкий — морщится он, делая глоток. Варка со вздохом усаживается на край стола.
Они в том же самом кабинете, в который Дилюка привели четыре года назад — теперь тут гораздо чище и больше свободного места, потому что Варку редко увидишь в городе после повышения. Это так странно — сидеть на том же самом месте, где и раньше, и смотреть на того же человека, но, кроме острого чувства дежавю, Дилюк чувствует что-то еще.
Что-то горячее — обжигающее — внутри.
Четыре года назад он сидел здесь и был готов умереть от ужаса, застилающего глаза, но теперь.
Теперь Дилюку не страшно.
— Спасибо, что рассказал нам все, Дилюк, — говорит Варка, устало потирая глаза. Дилюк отвлеченно думает о том, сколько километров за рекордно короткое время он промчал, когда услышал о случившемся, и едва сдерживает улыбку.
На мгновение он замолкает, и слышно только, как громко тикают часы на стене. Дилюк борется с желанием отбивать ритм пальцами по кружке с ироничной надписью “лучшему полицейскому года”.
— То, что тебе пришлось пережить — чудовищно, — Варка подается чуть ближе, и в его усталом взгляде Дилюк видит что-то, похожее на сочувствие, но уже слишком поздно для этого. — Я хочу, чтобы ты осознал — все закончилось, и ты в безопасности. Закон на твоей стороне.
Обжигающее чувство внутри только растет, и, глядя в глаза Варке, Дилюк наконец-то находит ему имя.
Власть.
Он наконец-то чувствует контроль над ситуацией, потому что теперь репутация и карьера Варки — и всей полиции города — находится в его руках.
— Кэйа сказал нам, что у тебя есть фотографии и записки, они обязательно пойдут в дело. И мы опросили Дотторе, которого ты упоминал — он подтвердил, что отец приглашал тебя на ужин.
— Это все, что пойдет в дело? — спрашивает Дилюк, и впервые за долгое время его голос звучит так ровно и спокойно. Во взгляде Варки он читает сомнение — и это только кормит жар внутри.
— У нас есть несколько анонимных сообщений о том, что твой отец... Достаточно долго планировал что-то такое, — уклончиво отвечает Варка и отводит взгляд. — Расследование не займет много времени, но для нас все очевидно.
Дилюку хочется смеяться — громко и заливисто, будто он только что сорвал джекпот, потому что ну конечно. Конечно. Все было решено с самого начала — с того самого момента, как он нажал на курок.
— А Кэйа? — спрашивает Дилюк, и Варка все еще не смотрит на него, когда отвечает.
— Мы допросили его и отпустили. Он ждет тебя дома.
Дома.
Перед глазами мысленно встает образ особняка, в котором он провел все свое детство и юность, в котором он несколько часов назад убил своего отца — и расплывается, уступая место квартире Кэйи. Маленькой, с темными стенами и плакатами, кактусом в красном горшке и с большими окнами, и Дилюк позволяет себе улыбнуться.
Кэйа ждет его дома.
— Извините, — раздается голос у двери, и Дилюк оборачивается. На пороге стоит юноша в лабораторном халате — его растрепанные светлые волосы падают на усталое лицо, и он кивает в знак приветствия, когда видит Дилюка. — Вот результаты экспертизы, как вы и просили.
Он проходит глубже в офис, пока не останавливается возле Варки, и протягивает ему небольшую папку с документами.
— Спасибо, Альбедо, — кивает Варка и откладывает отчет на стол, даже не взглянув на него. Дилюк не думает, что кто-либо когда-нибудь его откроет.
Имя вошедшего кажется знакомым — Дилюк точно слышал его, даже несмотря на то, что видит этого человека в первый раз, и тут приходит осознание. Эксперт из лаборатории.
— Альбедо, — говорит он, и вошедший поворачивает на него голову. — Точно, Кэйа говорил о вас! Спасибо, что помогли нам тогда.
— Я просто принес отчет, — недоуменно пожимает плечами Альбедо. — Так что не за что. И передайте Кэйе, чтобы он брал трубку, когда я звоню — не могу дозвониться до этого идиота уже второй месяц.
Волна жара, согревающая Дилюка, стремительно сжимается до одной единственной точки где-то под солнечным сплетением, оставив руки и ноги в холоде.
— Конечно, — отвечает Дилюк, и его голос по прежнему звучит громко и уверенно, несмотря на то, что в груди нестерпимо больно. — Я могу идти, старший комиссар Варка?
— Конечно, — слышит он в ответ и, не тратя лишнее время на прощания, выходит из кабинета — оставив после себя кружку с недопитым кофе прямо поверх лежащего на столе отчета.
***
— Дилюк! — слышит он голос Кэйи, когда отпирает дверь и заходит в квартиру, и уже в прихожей пахнет кофе и теплой выпечкой — наверняка из булочной неподалеку. — Наконец-то, заходи скорее.
Дилюк неторопливо снимает пальто — теперь в его кармане нет пистолета, а вместе с ним и непривычной тяжести — и ботинки, и делает шаг на кухню.
Кэйа все еще растрепанный, и Дилюк только сейчас замечает, что футболка на нем надета задом наперед, но почему-то от этой детали так щемит нежностью сердце, что он едва выдерживает.
Он садится за стол, и Кэйа тут же ставит перед ним кофе — и пододвигает тарелку с круассанами. Он подпирает подбородок руками и смотрит прямо на Дилюка — ну же, давай, я сделал это для тебя! — и Дилюк делает глоток кофе из чашки.
Идеально.
— Откуда ты знаешь, какой кофе я люблю? — спрашивает Дилюк, и Кэйа вопросительно наклоняет голову. — Я начал пить его только во Франции.
— Ну, — тянет Кэйа, и уголок его губ поднимается вверх. — Увидел у тебя дома банку кофе, и ты явно не похож на того, кто разбавляет его молоком. А то, что ты сладкоежка, для меня никогда не было секретом.
Дилюк делает еще один глоток, и это правда идеальный кофе. Все именно так, как он бы приготовил себе сам.
— Я видел Альбедо, там, в участке, — говорит Дилюк, и Кэйа перед ним замирает на мгновение. — Он просил передать, что ты слишком давно не звонил.
Дилюк не может прочесть ничего во взгляде Кэйи, потому что время как будто замирает, и только едва ощутимый пар над чашкой кофе, заметный в электрическом свете, напоминает о том, что часы все еще идут.
— Ты знаешь, — говорит Кэйа, и это снова звучит как утверждение.
— Знаю, — отвечает Дилюк, и опускает глаза.
Когда Кэйа поднимается с места и подходит к нему, Дилюк снова чувствует горящий сгусток в груди — и когда Кэйа становится перед ним на колени, как уже делал столько раз, сгусток ширится, поглощая его полностью со скоростью лесного пожара.
Руки Кэйи касаются его колен, и он берет руки Дилюка в свои — осторожно, словно боится навредить или сломать.
Дилюк чувствует его горячее дыхание на своих пальцах.
— Почему? — это единственное, что он может сказать, единственное, что срывается с его губ, и Кэйа поднимает голову, чтобы взглянуть в его глаза.
— Потому что я хотел, чтобы ты был моим, — отвечает Кэйа, и в его голосе Дилюк не слышит ни капли лжи, но это так неправильно, господи.
— Тебе было достаточно просто попросить, — говорит Дилюк и отчаянно пытается найти в себе ту самую искру злости, которая заставила его выхватить пистолет, но не находит ее — не находит ничего, кроме пепла и бесконечной нежности, которой у него не должно быть. Но факт остается фактом.
— Я знал, что все не так просто, — слышит он голос Кэйи так ясно, как никогда. — Я знал, что что-то случилось, и никто не мог мне сказать, но я знал, что должен был вытащить тебя из этого ада.
— И поэтому создал свой собственный, — горько усмехается Дилюк, но Кэйа отчаянно мотает головой.
— Я испугал тебя, — говорит он, и его пальцы касаются запястья Дилюка. — И за это я достоин твоей злости или презрения. Но больше мне ни за что не стыдно.
Дилюку должно быть страшно. Он снова должен ощущать знакомую липкую тьму и холод в ногах и руках, снова должен замереть на месте, потому что это чудовищно, потому что тому, что сделал Кэйа, не должно быть прощения. Так почему же он не чувствует этого?
— Мы бы уехали далеко отсюда и начали бы новую жизнь. Я бы сделал все что угодно, лишь бы ты был в безопасности.
— И ты отобрал у меня чувство безопасности, — говорит Дилюк. Это неправильно. Это все так неправильно.
Его пальцы накрывают ладонь Кэйи.
— Ты заставил меня убить отца, — шепчет Дилюк.
— И тебе это понравилось, — отвечает Кэйа, и по коже Дилюка проходит электрический ток. — Потому что ты знаешь, что он это заслужил.
Это неправда. Когда он застрелил отца, то был в ужасе, и это чудовищно, этого никогда не должно было произойти, но иррациональная часть его сознания — уродливая и темная — осталась там, на полу столовой вместе с холодным телом Крепуса, и Дилюк не может врать себе.
Когда он понял, что отец мертв, то почувствовал облегчение. Он никогда не чувствовал себя таким свободным.
— Я убил бы его сам, — говорит Кэйа, и Дилюк видит решимость в его взгляде и понимает, что тот говорит правду. Взгляд Кэйи — взгляд одержимого человека, но вопреки здравому смыслу Дилюк не чувствует страха, оказавшись с этим один на один. — Но ты должен был увидеть его смерть своими глазами. Почувствовать каково это — взять контроль над своей жизнью обратно в свои руки.
Дилюк хочет зажать уши руками. Все не так, он хочет оказаться как можно дальше отсюда — где-нибудь, где рядом не будет ни души, и кричать, кричать изо всех сил, пока не откажет голос.
Но он еще никогда так ясно не понимал всю правду, как сейчас.
— Ты наконец-то свободен. Это твоя жизнь, — шепчет Кэйа, и Дилюк не задумываясь убирает темную прядь волос с его лица. — Если ты захочешь, то я уйду. Правда. Навсегда.
Нет.
Дилюк знает, что должен ненавидеть его. За весь тот страх, за всю ту боль, что он ему причинил, но не может найти в себе сил, потому что эта боль похожа на ту, которую испытываешь, когда ломаешь неправильно сросшуюся кость.
Если ты хочешь по-настоящему жить, но нужно немного потерпеть.
— Нет, — отчаянно просит Дилюк, и во взгляде Кэйи загорается надежда. — Не уходи. Пожалуйста.
— Все, что пожелаешь, — выдыхает Кэйа и закрывает глаза.
По телу снова разливается обжигающее тепло, и Дилюк не знает, куда деться от этого странного ощущения.
— И если хочешь, — продолжает Кэйа, — То я верну тебе твою жизнь обратно — такой, какой она должна быть.
Дилюк приподнимает его голову за подбородок и заставляет посмотреть на себя, потому что он не до конца понимает, что тот имеет в виду.
— Варка, полицейские... Все, кто закрыл глаза на твою боль тогда. Если ты хочешь, то я заставлю их заплатить. Мы заставим.
Дилюк снова вспоминает то всепоглощающее чувство контроля, которое испытал тогда, глядя на то, как Варка отводил от него взгляд в полицейском участке.
Как он боялся тогда — его, Дилюка.
И жар в теле отзывается на эту мысль, как дикий зверь на ласку.
У него снова есть контроль над его жизнью.
И впервые за много лет, Дилюк позволяет себе хотеть еще.
Он тянет Кэйю наверх, заставляет встать с колен и подвинуться ближе — так, чтобы его силуэт заслонял теплый электрический свет и нависал над ним, и Кэйа следует за каждым его малейшим движением, будто зачарованный.
— Поцелуй меня, — просит, почти требует Дилюк, и Кэйа рад подчиниться.
Когда их губы касаются, то Дилюк принимает решение, отказаться от которого уже не сможет — но и сожалеть о котором не посмеет.
У него есть выбор — и он делает его.
И он знает, что впервые в жизни будет спать спокойно, зная, что монстр крепко обнимает его во сне — или же живет под его кожей.
