Сказки для взрослых

      — Не могу я выбрать, — печально вздохнула царевна, обводя взором толпу стоящих перед ней богатырей.       Те завздыхали в ответ, понурили головы, буйно заросшие русыми, рыжеватыми, тёмными и светлыми волосами. Цвет волос, да и бород (у тех, кто бороду уже носил) у них хоть немного, но отличался, а вот глаза у всех были одинаковые — голубые, как небо, что проглядывало в солнечные дни меж верхушками сосен.       — Да и жених у меня есть, — продолжила царевна ещё горестнее, — королевич Елисей. Невеста я.       Все как один лица богатырей обратились к ней, на глазах мрачнея от такой нежданной новости.       — Вот досада-то, — пробормотала царевна.       Ей вспомнился худосочный белобрысый Елисей с вострым носиком и холодными длинными пальцами, которыми он немедля залез ей под подол сарафана, как только беспечные мамушки оставили их одних в светёлке. Женишок клевал её в щёку и шею малокровными тонкими губами, шумно дышал и выстанывал тихо, чтобы оставшиеся за дверями мамки и няньки не дай бог не услыхали, «о мин херц!», а елдак его был таким же тонким и изогнутым, как и пальцы, и она почти ничего и не почувствовала. Зато он, видать, очень даже почувствовал, потому что бормотал ей безостановочно «ви роза, ви роза», когда она спустила сорочку с покатых плеч и обнажила белые, как крылья лебедей, налитые груди. Так и ходил потом за ней, как собачонка, преданно глядя в глаза и чуть ли не слюни пуская на плоёный воротник, пока посольство со сватами не отправилось восвояси — к свадьбе готовиться. Да зажимал её в каждом тёмном углу терема, и в рощице берёзовой, и на сеновале — всюду, куда она пыталась сбежать от его сального взгляда и кривых ножек, обтянутых по басурманской моде тонкими белыми чулками, тьфу.       Старший брат — окладистая русая борода, косая сажень в плечах — поклонился ей, прогудел густым басом:       — Ну, прощенья просим, не уразумели сразу. — А глаза стали холодными, как октябрьское небо. — Да и где нам, неумытым, с королевичами тягаться. Видать, товар не по купцам.       Братья вокруг зароптали, но старшему перечить не посмели.       — Ты погоди, погоди, — остановила его царевна, — я ж к чему веду: выбрать меж вами я не могу — все как один вы мне любы, все ко мне добры. Но и к чему выбирать? Можно же и по очереди, жребий, что ли, кинуть…       Тут она не выдержала всё же, зарделась, отвернулась, закрывшись рукавом. Братья вновь зароптали, но головы повскидывали, смотря с надеждой. А Первуша только в затылке почесал:       — Эвона как!.. Так это… обмозговать бы надо…       — А чего обмозговывать? — тут царевна стыдливость забыла и гордо вскинула подбородок. — Не люб он мне, женишок этот. Да меня и спрашивать никто не стал! Как батюшка приданое обозначил — семь торговых городов, да сто сорок теремов, тут же сваты прискакали. Он слово и дал. Вы первые, кто меня вообще спросил, кого я сама хочу.       — Да мы за тебя в огонь и в воду! — не выдержал и подал голос Вторак.       — И приданого нам твоего не надо! — выкрикнул с задних рядов самый младший, Младен. — Мы тебя саму хотим, хоть ты голая к нам приди!       Царевна прыснула, и братья дружно загоготали, сгибаясь пополам и стуча себя по коленкам. Даже слёзы кое-кто вытирал: «Ой, не могу! Голая… Тогда уж точно!»       — Ты, царевна, ступай пока, — веско молвил старший, когда братья угомонились. — Мы тут порешаем промеж себя насчёт жребия ли, другого ли. А ты в светёлке подожди, перину пока взбей.       Братья собрались кружком, а царевна, поминутно оглядываясь, поднялась в свою светёлку и, прикрыв дверь, прислонилась к ней изнутри ни жива ни мертва. Правду люди говорят: «Не было бы счастья, да несчастье помогло». Если б не случай, не попала бы она вовек к богатырям, так и иссохла бы от тоски под квёлым Елисеем. А тут, пока бегала от него, забралась на конюшню, спряталась под попоной в кибитке, да и заснула. А проснулась от сладких стонов. Ладно, ума хватило сразу попону не откинуть, а выглянуть сначала. Глянула одним глазком и чуть с кибитки не свалилась: там посол давешний, что её за Елисея сватать приехал, штанишки свои пышные приспустил и ярит мачеху, батюшкину нынешнюю жену. Она ж из-за моря взята была, вот, видать, старого дружка и повстречала. И стонет так бесстыдно, пока посол этот над ней трудится, аж пальцами ему в камзол вцепилась и гузном подмахивает. Вот ведь стерва! И как батюшка не прознал? Хотя он то на рубеж на войну уедет, то с посольством каким ускачет — связи налаживать. А эта тут тоже — связи налаживает, паскуда.       И стала царевна за мачехой своей приглядывать: чем же та в батюшкино отсутствие занимается? Вот так и выяснила, что ночуют в мачехином тереме, пока царь по государевым делам в отъезде, то конюший Говен, то соколичий Блуд, то молодой боярин Дрочка.       А однажды царевна такое увидала, что седмицу потом в себя прийти не могла. Проследила за мачехой до овина, а там… Стоит бесстыжая царица на коленах, соколичий косы её на руку намотал и сзади дрюкает, аж звон идёт по всему овину, а перед мачехой Говен стоит и за голову её придерживает. Она же так его елду облизывает, словно та сахарный рогалик какой.       Тут уж царевна не выдержала.       Встретила она боярского сына Дрочку на неделе, как гуляли в саду, да в светёлку свою зазвала. Тот и рад стараться: тут же к царевне прибежал. Только мачеха, злыдня, не собиралась своим делиться. Прознала как-то, что Дрочка к царевне стал захаживать, не иначе, как волшебство ей какое помогло, и повелела ему же, под страхом смерти, отвести царевну в лес, связать ей белы руки и оставить в дремучей чаще на съедение волкам.       Это всё боярский сын сам царевне и рассказал. Сначала заманил её в рощу, будто на свидание, а когда в чащу завёл, тут уж девица сама догадалась, что дело нечисто. Кинулась перед Дрочкой на колени, взмолилась, чтобы пощадил её, не губил. А потом и елду ему полизала, как давеча мачеха, а потом и отдрючил он её на зелёной моховой подстилке. Малая плата за сохранённую жизнь. Если б не страх смерти, царевне бы даже понравилось: и елдак у Дрочки крепкий оказался, и сам парень пригожий с лица, хоть и носом курнос, но всё краше Елисея. Рук связывать он ей не стал, отпустил с богом на все четыре стороны.       И царевна побрела, побрела тихонько, сквозь чащу кое-как продралась, так и вышла на чей-то терем.

***

      По ступеням застучали дробно шаги, и у царевны из рук выпала пуховая подушка. Так сердце в груди и зашлось, так щёки и зарделись, и живот в предвкушении свело.       Дверь распахнулась, стукнула кованой ручкой о бревенчатые стены. Царевна обернулась, глядь, на пороге Хотен — шестой из братьев. Глаза горят торжеством, руки уж пояс расстёгивают.       — Значит, жребий бросали? — слабым голосом спросила девица.       — Жребий, ага, — подтвердил Хотен, звякая тяжёлой кольчугой, — мы с Любимом да Младеном настояли. А то что ж, вовек очереди за старшими не дождёшься! А мы не меньше прочих тебя еть хотим, краса ты ненаглядная!       — Ну да, — успела пискнуть царевна.       Хотен дёрнул её на себя, на перины повалил, шкурами прикрытые, зашарил жадно руками, заскользил губами по шее.       — Что ж ты, царевна, сарафан не сняла? — забормотал горячечно, рванул тонкую сорочку с покатого царевнина плеча, порвал, целуя быстро, куда попало.       — Да и ты ещё сапог не снял, — с трудом открыла та помутневшие очи.       — Твоя правда. — Хотен отстранился на миг, забрыкался, скидывая куда попало сапоги и стягивая за шиворот рубаху.       Царевна только и успела, что сарафан снять да кокошник с головы. А Хотен вновь за талию её к себе притянул, навалился и сорочку окончательно порвал. А как увидел тело царевны — нежное да белое, так и замер, не дыша, только сглатывал шумно.       — Я ж только тебя увидел, сразу взять захотел, — зашептал он, как отмер, накрывая её грудь широкой ладонью. — И остальные захотели — все как один.       — Что ж не взяли? — слабым голосом спросила царевна, плавясь от его горячего желания, от вездесущих рук, от твёрдого паха, которым он стал тереться о её лоно сквозь так и не снятые штаны.       — Ты ж гостья наша, — пояснил Хотен, рывком раздвигая её бёдра и спуская наконец штаны, — а гостей не обижают. Ждали, когда сама захочешь.       Освобождённый его елдак качнулся победно, толстый и ровный, как подросший дуб, а царевна ахнула: таких концов она ни у Дрочки, ни у других мачехиных полюбовников, ни у Елисея, будь он неладен, не видывала.       — И у всех у вас… такие? — нашла всё же силы спросить, хотя уж Хотен проталкивался в неё, рыча и поскуливая, как раненый вепрь.       — Хуи-то? — простонал он. — У кого как, у кого и поболе будет. Не жалуемся. Батюшка мудями не обидел, всем щедро раздал.       Царевна вцепилась в его плечи, а Хотен впился в её уста таким жарким поцелуем, что она растеклась под ним, расплавилась. Он же без устали заработал бёдрами, только плечи и шею царевне покусывал.       — Сладко тебе, царевна? — просил, тяжело дыша, когда она выгнулась и ноги пошире раскинула, ещё больше ему подставляясь.       — Сла-а-адко-о! — протянула низко та и сама ему подмахнула.       А Хотен вдруг отстранился, вышел из неё, встал на колени, подтягивая царевну к себе, и рявкнул:       — Сейчас ещё слаще станет!       Глаза его сверкнули хищно из-под насупленных бровей, когда он вздёрнул ноги царевны вверх и прижал их к своей груди. И глаз с неё не сводил, когда вошёл разом и стал остервенело вбиваться, только тяжёлые ядра грузно шлёпали о раскрасневшиеся ягодицы.       Такая истома накрыла царевну, такая волна жара, что, уж не сдерживаясь, застонала она грудным голосом, вцепилась пальцами в шкуры. Терем ходуном ходил, царевна стонала, а с Хотена пот лил градом прямо на её белые ноги, но он ни хватку не ослаблял, ни скорости не убавлял, только приговаривал сквозь зубы:       — Жених, значит? А вот так он тебя имел? А так?       Волна сладкой судороги накрыла царевну с головой, а Хотен раскинул её ноги, рухнул сверху, сжал грудь, шею прикусил у плеча, застонал громко, тоже содрогаясь. А потом бормотал тихо, уж засыпая, но не выпуская царевну из крепких объятий:       — Наша ты, никуда не отпустим. Так любить будем, что о женихе и вспоминать забудешь!       — Ваша, — соглашалась царевна, целуя его в ответ.       А когда он засопел ей в шею, потянулась сыто и улыбнулась довольно: это был только первый из братьев.