Дом Огненного Змея

Осознав, что отец Дэй-Су рано или поздно будет здесь, Эрхэ-Линн как будто смирился с неизбежным; лихорадочная тревога ушла из его глаз, сменившись тихой скорбью. Дэй-Су не покидало ощущение, что он сделал что-то очень неправильное — помимо очевидного, вроде признания в нечистой любви взрослому, который почти на двести лет тебя старше. Он не знал, как вести себя дальше и что говорить, как убедить Эрхэ-Линна позволить ему остаться… Тягостное молчание длилось и длилось, отравляя уют книжного зала, освещённого только десятком масляных светильников, пока Эрхэ-Линн сам не нарушил его. — Дэй, мне очень жаль, но то, чего ты хочешь, невозможно. Ни сейчас, ни через десять лет, ни через пятьдесят; мечтать об этом — всё равно что ждать, когда солнце начнёт всходить на западе. Моё отношение к тебе здесь ни при чём. Чтобы ты понял, я должен кое-что рассказать — но ты и сам, кажется, хотел узнать об этом… Что ж, слушай. Он усадил Дэй-Су напротив, сцепил лежащие поверх стола руки и заговорил. К перемещению было почти всё готово, когда они стали замечать на пробных включениях, что в их обширной, охватывающей всю цитадель соединительной сети начали пропадать звенья. Кто-то находил спрятанные символы и стирал их. Они рисовали символы заново, в других местах — те пропадали снова. Стало ясно, что операция под угрозой срыва, и действовать нужно немедленно. В ту ночь, прежде чем войти в круг и начать танец — уже по-настоящему — Лем взял его за плечи и заглянул в глаза. — Ты помнишь все шаги? Сможешь повторить? Смотри, мы договаривались, что ты идёшь следом! «Если у тебя получится… Если никто не помешает… Если хватит энергии и сил…» — Эрхэ, я так близко! На самом пороге! — Он был похож на человека, всю жизнь страдавшего от жажды, перед которым наконец поставили стакан воды. — Но я ничего не смог бы без тебя… «Не уходи, — едва не взмолился Эрхэ-Линн. — Останься, неужели этот мир настолько плох?» Но он сдержался. Улыбнулся. Лем вошёл в круг. Сперва всё шло хорошо. Круг ожил сразу, и они радостно переглянулись: первичного заряда достаточно, контур работает, теперь — просто танцевать, усиливать напряжение, задавать посыл. Рисунок танца был сложным, и весь путь от первого шага до последнего занимал примерно полчаса. Прислонившись к стене, Эрхэ-Линн наблюдал за плавными движениями Лема, его чёткими разворотами и аккуратными приседами, любовался — возможно, в последний раз, — прекрасной безошибочностью, с которой его скользящие по воздуху руки складывались в нужные фигуры. Они не говорили о том, что будет, если переместиться удастся лишь одному. Лем как будто не сомневался, что Эрхэ-Линн последует за ним — и у него всё получится, но… Он-то знал свои возможности. Этот миг, к которому они так долго шли, миг их общего триумфа и его собственной личной победы, скорее всего, станет для них мигом прощания. Он принял неизбежное. Если им не суждено быть вместе — пусть хоть Лем обретёт свою мечту. Пусть найдёт своих змей и будет с ними счастлив. Вдруг стена под его спиной дрогнула, прервав поток мыслей и заставив внимательно оглядеться по сторонам. Лем к тому времени прошёл круг примерно на четверть; глаза его были закрыты, он двигался словно в трансе или во сне, но всё так же точно. В сияющем облаке, охватившем круг, тоже наметилось движение: энергия постепенно закручивалась спиралью. Пол вибрировал, вибрация усиливалась с каждой секундой, а потом — новый толчок, сотрясший, кажется, всю ось цитадели от основания до верхушки. — Лем! — позвал Эрхэ-Линн. — Что-то не так. Лем не слышал его. Эрхэ-Лин направился к выходу и, поколебавшись немного, открыл проход на лестничную площадку — где едва не столкнулся с отцом. Тот стоял на четвереньках, почти уткнувшись лицом в пол, и разглядывал светящуюся многоножку лунописи на стыке между стеной и ступенькой. Закрыть проход вовремя Эрхэ-Линн не успел. Увидев его — а также происходящее внутри — Линн-Харид воскликнул с негодованием: — Так вот кто портит мне помещения! — И тут же обиженно надулся. — Не ожидал от тебя. Никак не ожидал. Прежде чем Эрхэ-Линн смог остановить его, отец ткнул пальцем в символ, чтобы стереть — но сразу отдёрнулся. — Теперь оно ещё и кусается! А потом центральная ось снова содрогнулась, посылая шоковые волны по всей цитадели. Если кто-то в ней до сих пор не проснулся — он был либо в беспамятстве, либо мёртв. Эрхэ-Линн схватил отца за плечо и заставил подняться. — Прости, я всё почищу, потом, — сейчас надо срочно кое-что проверить. Пожалуйста, пойдём со мной. Любой другой на месте Линн-Харида спросил бы: «Что здесь происходит? Что всё это значит?» — Хранителю Ключей такие вещи были неинтересны. По пути к внешней галерее он цокал языком, когда его взгляд падал на символы — все они теперь светились, поэтому были иногда видны — и недовольно бурчал про несоблюдение ночного режима тишины каждый раз, когда пол начинал трястись под их ногами. По коридорам периметра они уже почти бежали; навстречу начали попадаться наспех одетые, непричёсанные, встревоженные люди — некогда было с ними говорить. «Шельфил невозможно разрушить, — твердил про себя Эрхэ-Линн, — невозможно уничтожить, это вечный материал. Таков закон природы, ничего страшного не произойдёт, не может произойти…» В лицо дохнуло свежим воздухом, впереди открылось тёмное небо — Эрхэ-Линн вылетел на галерею, высунулся наружу, перегнулся через перила и вывернул шею. Верхушка цитадели, закругляясь, уходила в вышину, а вокруг неё, затмевая звёзды, крутился ураган энергии такого ослепительно белого цвета, какого он никогда в жизни не видел. Было что-то противоестественное в этой идеальной чистоте, что-то тревожное и пугающее; казалось, всё, чего она коснётся — тоже очистится и перестанет существовать. Прямо на глазах Эрхэ-Линна от общей массы отделилось одно вихрастое щупальце, потянулось в сторону города, следуя проложенной для него дорожке, обернулось вокруг стены — и тоже начало вращаться, крепнуть, расти в размерах и белеть. Настоящий ужас впервые сковал Эрхэ-Линна — ужас перед неведомым, и горло сдавило от осознания своей ничтожности, и стыда за свою гордыню. — Дети, — сказал рядом отец. — Выдумывают игры, заигрываются в них, ломают руки-ноги, потом плачут. Но иногда плакать приходится другим. — Послушай… — Способность говорить возвращалась с трудом. — Нужно кое-что сделать. Вон там, на главной лестнице — видишь? — тоже начерчено. Надо стереть хотя бы один символ — это разорвёт цепочку, и город выпадет из контура. Там лунопись ещё не успела так напитаться энергией, как здесь — в любом случае, ты намного сильнее меня, у тебя должно получиться… Постарайся, а по дороге — выведи из цитадели как можно больше людей. Он развернулся, чтобы бежать обратно, когда в спину ему донеслось: — Береги себя, сынок. Эрхэ-Линн застыл, как вкопанный; никогда прежде отец не называл его так. — Ты нужен. Очень-очень нужен. Прежде, чем он нашёлся с ответом, Хранитель Ключей сам заторопился прочь и вскоре исчез из вида. В тренировочном зале мало что изменилось. Лем танцевал, слепой и глухой ко всему, что его окружало; вряд ли бы он смог остановиться, даже если бы захотел. Круг был пройден больше, чем наполовину. Если отцу удастся выключить Тавирэнди из контура — Пресветлое, пусть ему удастся! — хватит ли на переход энергии одной цитадели? Если не хватит… Что будет с Лемом, когда он дойдёт до центра? Похолодев, Эрхэ-Линн лихорадочно заозирался по сторонам. Нужно было восполнить недостачу — чем-то, что не создало бы дополнительной угрозы, но у него ничего не было, совсем ничего, кроме… Он сорвался с места. Идея ещё не оформилась до конца, а ум уже рисовал новые строчки символов на полу. Новый маленький круг — совсем пустой, это просто включение (да, мало, ничтожно мало, но лучше, чем ничего). Две соединительные дорожки — одна к кругу Лема, другая — к сетке, через стены и коридоры опутывавшей всю цитадель. Он действовал в потоке какого-то бездумного вдохновения, выхватывая из памяти подходящие символы, меняя их на ходу, чтобы заставить служить своей цели. В голове тикали часы — а может, то были шаги Лема, подходящего всё ближе к центру. Оставалось не больше пяти минут — успеть, только бы успеть! Боковым зрением он заметил какое-то движение в проходе, и тогда только вспомнил, что забыл закрыть его, оставив только барьер. Отец пытался проломиться внутрь — безуспешно. Его непокрытые руки были в крови. Когда их взгляды встретились, он кивнул, давая понять: всё получилось — и тогда, одновременно с облегчением, на Эрхэ-Линна накатила отчаянная злость. «Зачем? Зачем ты вернулся?!» Секунды утекали, капли крови падали на пол. Уже стоя в своём кругу, повинуясь последнему наитию, Эрхэ-Линн сотворил воздушное лезвие, сдёрнул перчатку, полоснул себя по ладони, и сжал кулак над кромкой. Лем вошёл в центр. Тело прошило болью; Эрхэ-Линн с криком упал, не удержавшись на ногах. Цитадель вздрогнула в последний раз и затихла; в проходе, где только что стоял отец, разливался тот самый страшный, идеально белый свет. В глазах начало темнеть. С трудом повернув голову, Эрхэ-Линн успел увидеть, как исчезает Лем — свет, забравший его, был ласковым и тёплым… Потом его снова скрутило от боли, и он потерял сознание. В книжном зале воцарилась тишина. Светильники помигивали; в одном кончилось масло, и он, колыхнувшись в последний раз, погас совсем. Дэй-Су с трудом удерживал себя на месте; хотелось вскочить, закричать, затопать ногами. Горечь, охватившая его, когда он понял, чем на самом деле была «дружба» Эрхэ-Линна с его дядей, к концу сменилась ослепительной яростью. — Ты любил его, — сказал он, стиснув кулаки. — А он тебя бросил. Эрхэ-Линн посмотрел на него неверящим взглядом. — И это всё? Ничего другого ты не вынес из моего рассказа? — Что ещё я должен был вынести? — Что я не тот, кем представлялся. Что для своих чувств следует поискать более достойный объект. — Если бы не ты — пустое место осталось бы не только от цитадели, но и от всего Тавирэнди! — Тавирэнди спас не я. — Хотел спасти! Спасти город, людей, да ещё и этому сохранить жизнь… Только я не понял, в самом конце — что ты сделал? Чем восполнил недостаток энергии? Эрхэ-Линн встал из-за стола. — Поднимемся на девятый, — сказал он. — Там больше места, будет лучше видно. На девятом ярусе Дэй-Су злобно уставился на круг — подумать только, раньше он считал его безобидным рисунком, даже восхищался сложностью и красотой! Эрхэ-Линн встал чуть сбоку, примерно в шаге от кромки, снял с себя печать и отшвырнул подальше; Дэй-Су невольно вздрогнул, когда шельфиловый треугольник звякнул об пол. — Смотри, — сказал Эрхэ-Линн, поворачиваясь к нему лицом. Дэй-Су понял, переключился на внутреннее зрение — и обомлел. Малое солнце он раньше видел только на себе и на картинках, но ни на одной картинке не видел такого. В свободном коконе — у ребёнка — лучи просто обвиваются вокруг ядра. В сдерживаемом — у взрослого — часть из них образует овальную решётку. У Эрхэ-Линна все лучи были неестественно вытянуты, растопырены в разные стороны, и конец каждого прятался в стене. Дэй-Су невольно попятился, чтобы не попасть в эту паутину — хотя умом понимал, что лучи нематериальны, и он уже соприкасался с ними много раз. Эрхэ-Линн медленно обошёл круг; с каждым его шагом положение лучей менялось, некоторые удлинялись, некоторые укорачивались, но ни один конец не отделился от стены. — Что… что это… — пробормотал Дэй-Су. Эрхэ-Линн остановился и взглянул на него в упор. — Это — мой тхиэр. Недостаток энергии я восполнил своим коконом — встроив его в контур цитадели. Дэй-Су судорожно вздохнул. Малое солнце… Ну конечно. Не зря его так назвали — сколько в нём силы, она и творит, и поддерживает в человеке жизнь. Но использовать собственный кокон для… для… — А разъединить не можешь?.. Если ты сам это сделал… — Неужели ты думаешь, я не пытался? Нет, Дэй, процесс оказался необратим: я прикован к башне намертво и навсегда. Накатила внезапная слабость, и Дэй-Су тяжело рухнул на колени. — Ты никогда не сможешь со мной станцевать — сонастройка требует свободных лучей. Твои прикосновения никогда не принесут мне ничего, кроме боли — ты, наверное, заметил? Когда я без перчаток. Я сам не знал, пока ты не появился. И снова дело не в тебе — думаю, это какой-то общий эффект, хотя проверить, конечно, больше не на ком. Каждое слово Эрхэ-Линна, произнесённое ровным голосом, вонзалось в сердце, как ледяная игла. Прикосновения? Да, он всегда отдёргивался… Ему было… больно? Дэй-Су зажмурился, вцепившись руками в пол. Зашуршали полы накидки — Эрхэ-Линн опустился рядом. Голос его теперь звучал мягко, но был полон, казалось, сдерживаемых слёз. — Мне жаль, очень жаль, что так получилось. Меньше всего на свете я хотел причинить тебе… Его прервал громогласный рык, донесшийся с улицы и эхом прокатившийся под сводами башни: — Дээээй! Отец всегда знал, как сделать так, чтобы во время праздника его было слышно в каждом уголке площади. Может, в цехе солнцеслужителей этому специально учат? — Спускайся немедленно! Спускайтесь оба! Дэй-Су поднял голову. Ему казалось, что всё внутри заледенело и не оттает больше никогда. — Пошли, — Эрхэ-Линн помог ему подняться. — Всё равно от этой встречи никуда не деться. Не будем заставлять Освещающего ждать. Отец был один — Стах-Рам то ли не пошёл с ним, то ли остался дожидаться внизу. Он казался собранным, сосредоточенным и почти спокойным — только глаза метали молнии. Он перевёл взгляд с Дэй-Су на Эрхэ-Линна, потом обратно, и сказал: — Дэй, иди сюда. Дэй-Су помотал головой — говорить не было сил. — Су, дай ему время, — вмешался Эрхэ-Линн. — Ему надо прийти в себя после… Видимо, звук его голоса стронул какой-то спусковой крючок — отца перекосило, он подскочил вплотную к проходу, едва не ткнувшись носом в барьер, и зашипел Эрхэ-Линну в лицо: — Сначала мой брат. Потом — любимая женщина. Теперь сын — её сын!.. Скосив глаза на Дэй-Су, Эрхэ-Линн быстро сказал: — Угомонись. Не здесь и не сейчас. Но отца это распалило ещё больше. — Как ты смеешь затыкать мне рот — ты, отравляющий всё, к чему бы ни прикоснулся! Она была тебе не нужна, но ты держал её на привязи, просто так, чтобы лучше спалось по ночам — приятно же знать, что есть на свете хоть кто-то, кому ты не безразличен! «О чём они говорят?» — подумал Дэй-Су сквозь туман в мозгу. Он очень устал; всё казалось далёким, расплывчатым, и каким-то неважным, но следующие слова отца вернули его в реальность. — Рассказать тебе, Дэй, как на самом деле умерла твоя мать? Дэй-Су вскинулся. Отец обращался к нему, но смотрел всё время только на Эрхэ-Линна — а у того взгляд вдруг сделался растерянным. — Ах, ты тоже не знал? Что ж, слушай… Она ушла на Крыльях Голубки! Потому что коррекция перестала действовать — она вспомнила тебя, вспомнила всё! Даже сотни лет оказалось мало, чтобы выцедить твой яд из её бедного сердца — он и убил её в конце концов! Если бы не ты, Дэй знал бы своего дядю. Не проводил бы мать в восемь лет. Если бы она не была одержима тобой так же, как ты был одержим им… Если бы тебя вообще не было на свете! Дэй-Су долго не мог сделать вдох — раскрывал рот, как выброшенная на берег рыба, но воздух не достигал лёгких. Грудь сдавило тисками, перед глазами поплыли круги. Мама, мама — так вот почему ты плакала… И вот кто, оказывается, не принял твой белый цветок… Эрхэ-Линна, между тем, услышанное потрясло почти так же сильно. — Я не понимаю, — пробормотал он. — Почему?.. Тэм сама выбрала коррекцию, это было её осознанное решение, зачем ей… Он осёкся и побледнел, уставившись на отца распахнутыми глазами. — Коррекция бы не понадобилась! — закричал тот в ответ, и лицо его в этот момент было похоже на уродливую маску. — Если бы ты просто сделал, что я просил! Не в силах слушать дальше, Дэй-Су развернулся и убежал наверх. В книжном зале погасла ещё пара светильников. Дэй-Су сидел почти в темноте, когда Эрхэ-Линн вошёл и, не глядя на него, направился в сторону закрытой секции. — Всё это правда, да? — бросил Дэй-Су ему вслед. Эрхэ-Линн остановился, слегка повернул голову. — Дэй, прости, я не могу сейчас с тобой говорить. Тебе здесь, конечно, не место, но побудь пока — потом решим, что тебе делать. Потом, всё потом… — Мама не любила отца. Мы с Кари не должны были родиться… Зачем она это сделала? — голос Дэй-Су начал срываться. — Она тоже бросила тебя! Они оба! Но я не такой — я никогда… Эрхэ-Линн резко развернулся, в несколько шагов оказался рядом и хлопнул ладонями по столу. — Ты думаешь, что всё понял, да? — Он подался вперёд, почти навис над Дэй-Су; его взгляд горел, ноздри раздувались от гнева. — Считаешь себя умнее и лучше других? Тогда вот тебе задачка: вытащи меня из башни. Когда нога моя коснётся земли по ту сторону, когда мой кокон перестанет быть цепью, приковывающей меня к этим стенам — тогда я с тобой станцую. Так же быстро отстранившись, он ушёл, больше не оборачиваясь. Дэй-Су посидел ещё немного. Потянулся к сумке, которая валялась тут же под столом, выложил папку. Спустился на второй ярус, выглянул в смотровое окошко — всё пространство перед башней, куда хватало глаз, было пусто. Отец ушёл, но он наверняка вернётся — или пришлёт кого-нибудь караулить вход; нельзя было терять ни минуты. Когда он спускался по обрыву на западной стороне, его дрожащие руки и ноги то и дело соскальзывали, и пару раз он чуть не свалился; даже на лошадь не сразу смог залезть. Он оглянулся через плечо: над громадой холма с невидимой отсюда башней по развидневшемуся после полудня небу тянулась вереница белых лебедей. Они летели вальяжно, не торопясь, к далёкой, но достижимой цели, уверенные в том, что сквозь ветра и дожди, пусть не сегодня и не завтра, а много дней и ночей спустя — обязательно доберутся до неё. Дэй-Су вытер слёзы рукавом, покрепче перехватил поводья и пустил коня вскачь. *** Она почти с самого начала была рядом: играла в тех же дворах, сидела за партами в тех же классах, пусть и в другое время — маленькая сероглазая девочка с чуть вздёрнутым носом. Однажды он увидел, как другие ребята дразнят её: «Птичка Тэм! Птичка Тэм! Птичка-невеличка!» — и только после этого запомнил её имя и лицо. Он тогда рисовал, сидя на скамейке. Когда Тэм оставили в покое, она подошла и устроилась на другом конце; вздохнула, качнула носком ботинка, не достающим до земли. — Почему «птичка»? — спросил он, скосив взгляд. Она посмотрела на него серьёзно. — Тоже будешь смеяться? — Просто интересно. — Нас на уроке спрашивали, кем мы хотим быть, когда вырастем. Эрхэ-Линн молча кивнул: он знал, что Лем не отказался бы стать огненным змеем, хотя во всеуслышанье о таких желаниях, конечно, не заявлял. Птица? Подумаешь! Ничего особенного. Тэм всё ждала, когда он начнёт смеяться, а не дождавшись — склонила голову набок, очень по-птичьи, и тогда Эрхэ-Линн улыбнулся. С этого, наверное, всё и началось. Детство их прошло так: он таскался за Лемом, соревнуясь с Су, к которому прилагался Стах… ну а Тэм таскалась за ним — и соревновалась почему-то с Лемом. Он рисовал для Лема огненного змея — ей тут же нужен был журавль. Лем прыгал с уступа в речку под всеобщие аплодисменты — она шла искать уступ повыше. Эрхэ-Линна это иногда забавляло, иногда пугало, но причины он не понимал — да и не сильно задумывался: все мысли его были о другом. Он не понимал в академии. Не понимал, когда они с Лемом вернулись с пограничной службы, и Тэм встречала их в Тавирэнди прямо с повозки. И потом ещё очень долго не понимал, пока однажды не взглянул на неё — и не увидел своё отражение в зеркале. Те взгляды, которые он бросал на Лема, думая, что никто не видит — она бросала на него. Так же, как и он, хваталась за любую возможность быть рядом. Так же, как и он, не имела шансов на взаимность — и знала об этом… Когда он понял, то взмолился Пресветлому: «Пожалуйста, пусть она никогда не признается». Не хотел причинять ей боль, которую отказ причинил бы ему самому. Но Тэм не была бы Тэм, если бы пошла по лёгкому пути. Она призналась в Солнцепраздник перед их отъездом на север, лишив его всех лазеек разом. Ему пришлось ответить: — Тэм… Нет. Ты же знаешь, что нет… Она кивнула, смахнула слёзы. — Знаю. Мне просто нужно было это сказать, понимаешь? И вот этого он не понимал — и злился, рядом с ней чувствовал себя трусливым ничтожеством, старался ещё больше избегать… Она не преследовала его. Просто тихо существовала где-то, и он не заметил, в какой момент за ней начал увиваться Су. Под стенами башни — после того, как всё случилось — она не была в числе первых. Она была той, кто остался дольше всех. Ушёл, повинуясь его желанию, Хвит — Тэм отказывалась уходить. — Я просто посижу тут, — сказал она. — Не нужно спускаться, не нужно со мной говорить, даже в окно можешь не выглядывать. И она сидела, под западной стеной — иногда молча, иногда с песней; иногда пускала своих птиц наматывать вокруг башни круги. Она приходила каждый день — в дождь, в снег, в жару; поселилась в Западной четвертине, чтобы было ближе. Он умолял. Кричал. Месяцами не обращал на неё внимания, но если вдруг осмеливался глянуть в любое окно на западной стороне в часы, близкие к закату — она была там. Пять лет. Пять долгих — и таких коротких лет… Про коррекцию с ней говорили многие — и он говорил, уже когда смирился, и они начали разговаривать. Она отмахивалась, отшучивалась, но однажды посмотрела прямо ему в глаза и сказала: — Эрхэ, я никогда тебя не оставлю. Клянусь именем моей любви. Что-то сжалось тогда в его душе — и развернулось. На мгновение он позволил себе поверить. Такую жизнь он смог бы вынести — смог бы, наверное, даже научиться быть счастливым… А потом она перестала приходить. Он посмотрел в Зеркало всего один раз. Сказал себе: «Вот и хорошо, вот и правильно» — и скатился в такую бездну, из которой очень долго не мог себя вытащить. Почему-то тогда он не усомнился. Ему легче было думать, что Тэм нарушила клятву. Почему? Почему?! Сейчас он снова сидел перед Зеркалом и боролся с ужасом, поднимающимся изнутри. Вот Тэм бы не испугалась — а он как был трусом, так и остался. «Прости меня… Прости…» Дрожащими пальцами он пробежал по ободку, оживляя зеркальную поверхность, и невероятным усилием воли перенёсся в последний день, последние часы её жизни. Тэм была в своей комнате. Застелила постель, заново причесалась, достала из сумки пузырёк с тёмной жидкостью, сжала в кулаке, потом села на кровать — и начала говорить, и с каждым произнесённым ей словом сердце Эрхэ-Линна рвалось на части, на тысячу маленьких лоскутков, которые не сшить потом, и не склеить — только выкинуть. В какой-то момент к горлу подкатила тошнота — он закрыл глаза, пытаясь отдышаться, и тут же в мозгу мелькнуло молнией: «Дэй!» Где он? Всё ещё ждёт его — или вернулся домой? Если вернулся… Вскочив, Эрхэ-Линн метнулся в книжный зал, но там никого не было — только папка лежала на столе, знакомая чёрная папка с серебряным ремешком… Он схватил её, помчался обратно, снова включил Зеркало, и только увидев Дэя скачущим по дороге в Ставарг, выдохнул. Дэй умница; надеялся, что сможет остаться в башне, но предусмотрел запасной вариант. Хорошо. Ставарг — это хорошо. Эрхэ-Линн обессиленно откинулся на спинку стула, прижал папку к груди и дал, наконец, волю слезам.